Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: АГРАФ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7784-0366-6

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Первый том Дневника охватывает период с 1917-го по 1926 год и отражает ключевые события российской истории XX века, увиденные глазами «самой интимной и камерной поэтессы русского зарубежья». Дневник погружает читателя в атмосферу полунищей, но творчески богатой жизни русских беженцев; открывает неизвестную лакуну культурной жизни русской эмиграции — хронику дней Морского корпуса в Бизерте, будни русских поэтов и писателей в Париже и многое другое.

---

За последнее время стала страшно рассеянна. Поставлю какую-нибудь вещь на стол, а потом ищу ее по всей комнате. Все скоро забываю, путаю, не помню, что вчера. Когда я вчера сказала Всеволоду про такую рассеянность, он засмеялся и сказал: «Пришло и ваше время: вы влюблены». Не понимаю только, на что он намекал.

Вчера я с ним и с Лялей долго гуляла вечером. Мы говорили о теории Дарвина, немного спорили с Лялей, которая все опиралась на священную историю. За последнее время я убедилась, что Всеволод самый умный из всех кадет, самый развитой и начитанный! На него я уже не могу смотреть сверху вниз. Вчерашний разговор о науке, о всемирной эволюции, о тех открытиях и изменениях, что предстоят в будущем, показал мне, что жизнь можно заполнить, что работы впереди — очень-очень много. Только одного мы не коснулись — души. Ведь для чего-нибудь природа дала человеку душу. Тело человеческое — это сама природа, оно дано для того, чтобы развиваться, расти, эволюционировать. А душа для чего? Говорила на днях с Павликом. У него в жизни есть цель — сделаться агрономом, вернуться в Россию и там «работать для общества». Последнее мне показалось фразой, и я попросила объяснения. Он ответил: «Стремиться к тому, чтобы большинству было хорошо». Я мысленно назвала его идеалистом XIX века и старалась его убедить в том, что он совсем не представляет себе свой идеал и не верит в него.

22 августа 1923. Среда

Вчера Папа-Коля уехал в Париж.[295] Почему-то очень страшно мне: ведь это — последняя надежда. А тут еще он кому-то собирался показывать мои стихи, а ответ может быть роковым.

Теперь надо ухаживать за Мамочкой, развлекать ее, а то ей очень грустно. Сегодня в первый раз дует сирокко, потому состояние какое-то кислое и подавленное.

А сама я часто-часто думаю о том, что имя (Лисневского. — И.Н.) даже не упоминается на последних страницах дневника. Небытие прошло, то, чего не было, уже никогда не будет. Но теперь я заставлю кого-нибудь влюбиться в себя, и я уж заставлю его помучиться. Только бы нашелся такой дурак. Кажется, моей жертвой будет Павлик.

26 августа 1923. Воскресенье

Щуров получил письмо от Станкевича из Румеля. Тот пишет, что туда приходила шлюпка с «Алексеева» с гардемаринами, среди которых был и Лисневский. Гардемарины всячески уговаривали его перейти на эскадру, говорили, что служить в Корпусе унизительно и т. д. Станкевич отказался. «Все равно мы тебя иначе выбросим из Корпуса. Скоро мы вышвырнем оттуда Кольнера, Жука, Высоцкого и Кнорринга, и тогда останутся только наши, и мы уже покажем себя».

Меня, как громом ударило, хоть удивляться тут нечего. Я знала, что из него сделают подлеца. Но мне это так больно, так тяжело. Я его ненавижу теперь и себя ненавижу. Я писать больше ничего не буду. Все равно ничего не напишешь из того, что чувствуешь. Мне не хочется больше думать о нем, тем более встречаться. Только вот у него скоро переэкзаменовка по физике, и он придет в Сфаят. Но я все-таки думаю, что после того, как он открыто встал на сторону «Звена»,[296] у него не хватит наглости прийти к нам.

А все-таки этого я не ожидала от него. Я думала, что он только номинально останется в этой группе, а активно никогда не выступит. Ну, что же? Еще один раз — и уже наверно в последний, — он мне сделал больно.

3 сентября 1923. Понедельник

Я не могу сердиться на Колю, я не умею его ненавидеть. Уже на другой день, когда я узнала его принадлежность к «Звену», я сказала: «Бедный мальчик». Мне его только жалко. Сейчас он в Сфаяте: сегодня у него переэкзаменовка по физике, и мне уже неприятно, что он не зашел ко мне. Я вчера придумала два стихотворения, которые я никому не покажу.

1.

Я свою жизнь разлюбила,
Мечта не придет назад…
С какой я тревогой ловила
Ваш темно-синий взгляд.

Не знаю: любила ли крепко,
Иль ненавидела вас —
Только злоба в обиде крепкой,
Кажется, навсегда пронеслась.

Моя мысль уже неслась к Парижу,
А кругом — такая тоска,
И я никогда не увижу
Синего воротника.

2.

Нет у меня ничего,
Ни песен, ни доброго слова.
Я разлюбила его,
Но снова любить готова.

Страшно и жутко мне,
Опять брожу, как в дурмане,
И стало еще больней
Теперь его невниманье.

4 сентября 1923. Вторник

Вчера я видела Колю в кают-компании; он пришел туда, когда мы с Лялей играли в четыре руки. Я держала себя очень сдержанно и сухо и скоро ушла оттуда, оставив его с Марией Андреевной, хотя несомненно, что пришел туда или из-за меня, или из-за Ляли. А сегодня он уже ушел на эскадру, и я знаю, что теперь уже никакая сила не вернет его в Сфаят. Так прошли эти дни, которых я боялась и на которые все-таки возлагала столько смутных невольных надежд. Я даже не сказала ему ни одного слова, и он ни разу не подошел ко мне, а ушел не простившись, только издали крикнул: «Счастливо оставаться!» А ведь ушел навсегда.

13 сентября 1923. Четверг

Папа-Коля давно уже вернулся из Парижа. По поводу меня привез кое-какие новости. Во-первых, есть шансы, что я попаду в Сорбонну, надо только скорее сдавать, сдавать экзамены, и лучше сдавать. Во-вторых, по поводу стихов. Папа-Коля показывал их Левинсону и Бальмонту. Левинсон смотрел их очень внимательно, сказал, что «есть лирическое чутье», но надо работать и т. д. Два стихотворения он отобрал и поместит в «Звене».[297] Бальмонт сказал, что «очень интересная девушка», но «много глагольных рифм», а по поводу неточной рифмы сказал, что «это выходит у Анны Ахматовой, иногда выходит у Марины Цветаевой, а по-моему, это разгильдяйство!»

Вот и все. А на душе тяжело и тревожно.

В № 32 «Звена» в статье Адамовича «Поэты в Петербурге»[298] сказано, что прежней Анны Ахматовой нет, нет больше «перчатки с левой руки» и т. д. И «поклонники» разочарованы. Есть, впрочем, для их утешения несметное количество девиц, подобравших эти «ахматовские обноски». Неужели же и я из их числа? Уж лучше и совсем не писать.

26 сентября 1923. Среда

Брискорн устроил Колю Лисневского в Сорбонну. Очень рада за него, а с другой стороны, страшно, что он не станет заниматься. Только, конечно, ему надо не на математический факультет, а на естественный факультет, ведь он страстно любит естественную историю. Он еще давно говорил мне о своем желании пойти в университет, а когда я его уговаривала поступить на естественный факультет, он говорил: «латыни боюсь». Я думаю и надеюсь, что Париж его встряхнет, оживит и он встанет на твердую почву. Я страшно рада, что он пошел в университет, это лишний раз доказывает, что он был «звенистом» только по названию. С ним едет еще несколько человек — как на подбор — плохие ученики. Среди преподавателей это вызвало бурю негодования: «Вот бакалавры занимаются, и то долго было под вопросом, попадут ли, нет, и попадут они не в Сорбонну, а в провинцию куда-то; а вот выскочка, лентяй, шалопай по какой-то протекции получил стипендию и ничего не будет делать! Вот только это-то и страшно».

Сфаят пустеет. Каждый вторник кто-нибудь уезжает. Уехал все-таки регент,[299] еще несколько человек холостяков. В следующий вторник уезжают в Париж Кольнеры, еще через неделю — Берги.[300] Мне жалко не Кольнеров, а Ирмановых: я любила Лидию Антоновну — уж очень она веселая, да и Мостика с Володей любила. Наташу мне не жалко: она какая-то противная стала. Не люблю еще и ее поклонников, кроме Миши Городниченко и Всеволода. Минька мне нравится, он немножко шалый, а главное, веселый, а Всеволод умный человек, что уже много. Наташа рассказывала, будто он говорил, что терпеть не может меня. Не понимаю тогда, для чего как-то на днях он проболтал со мной битый час, когда приходил за газетами.

7 октября 1923. Воскресенье

Мне в тридцать пятом номере «Звена»,[301]
Вчера полученного нами,
В глаза страница бросилась одна
С моими робкими стихами.

Я в первый раз прочла свои слова
И ощутила горькую утрату:
Зачем, зачем другим я отдала,
Что мне одной лишь было надо?

* * *

Каждый день кончается болью.
Странной хандрой и скукой,
Думой о синеглазом Коле
И о вечной горькой разлуке.

И о том, что меня не любил он,
Иль его не смогла удержать я,
Или время переменило
Его долгое рукопожатье.

* * *

Теперь он уехал в Париж
Или уедет скоро.
Во мне уже мертвая тишь,
Я только боюсь разговоров.

Не хочу рассуждений о нем,
Не хочу, чтоб его упрекали…
А шумное время потом
Загладит мои печали.

11 октября 1923. Четверг