Вероника Черных - Икона

• Название: Икона
• Автор: Вероника Черных
• Жанр: Современная проза

---

Путь отца Кирилла Тихомирова оказался более сложный: вскоре, после Пасхи, его арестовали, предъявив обвинение в… мужеложстве, которое и доказывать-то не стали. Он отбыл срок наказания в три года и затем служил в глухом селе Днепропетровской епархии. Через годы его перевели в село Михайловское, там он и скончался, храня Верину икону, которую ему привезла из чекалинской Петропавловской церкви Степанида Терентьевна…

Память о чуде Божием, явленном на комсомолке советской страны, погрязшей в безбожии, хранилась в его душе всю жизнь…

ГЛАВА 9

Апрель – начало мая 1956 года. Ефрем Еникеев.

Назар Тимофеевич думку свою воплотил в реальность: по его предложению, первый секретарь обкома КПСС Ефрем Епифанович Еникеев, узнав, кто из священства наиболее достойный, попросил о визите в Чекалин одного известного митрополита[2].

Тот приехал тайно, после очередной успешной дипломатической миссии: в марте Русскую Православную Церковь посетила делегация Национального Совета Церквей Христа в США во главе с его Президентом доктором Юджином К. Блейком, и принимал её вместе со Святейшим Патриархом Алексием и призванный в Чекалин митрополит. Владыка посетил дом Карандеевых с такой секретностью и замалчиванием, что о его приезде узнали много позже.

Еникеев, приняв архиерея, деловито сообщил ему обстоятельства дела. Митрополит слушал молча.

– Вы поняли, владыка? – спросил Ефрем Епифанович, споткнувшись на ненавистном, но обязательном при обращении к подобному церковному чину слове «владыка».

– Да, Ефрем Епифанович, – ответствовал ясноглазый служитель Церкви. – Сделаю, что Бог даст: помолюсь о заблудшей рабе Божией…

От «рабы Божией» Еникеева вновь перекосило, но он стиснул зубы и промолчал, соблюдая мало-мальскую дипломатичность.

– Отслужу молебен святому епископу Мир Ликийских Николаю, – спокойно продолжал Крутицкий и Коломенский митрополит, – а там, как Бог даст.

– Благодарим за содействие, – официально улыбнулся Еникеев, мысленно при этом скрипя зубами: очень он не хотел просить и принимать помощь у ненавидимой им православной церкви.

Митрополита сопровождал Мозжорин. Он был убеждён, что и ныне каменною останется Вера Карандеева.

Войдя в горницу, архиерей сперва постоял на пороге, чувствуя в себе необыкновенное, неописуемое что-то; то, что, казалось, разливалось в невидимом воздухе. Трепет охватил его, когда он убедился, что слова секретаря обкома – правда.

Возблагодарив Бога за то, что дал ему возможность узреть чудо Своё на грешном человеке, митрополит начал служить молебен.

В наряде стоял в этот вечер Георгий Песчанов. Слова молитв проникали в его душу, будто тёплые сияющие стрелы, и он надеялся, что и в Веру они проникнут и оживят камень.

Но и третий молебен не вернул Вере жизнь. Как стояла она, сложив на груди руки, так и стояла. Ничто не шевельнулось в ней.

Мозжорин помрачнел и весьма сухо сопроводил «служителя культа» в служебную гостиницу, ни слова не сказав ему по дороге.

В номере его ждал Еникеев.

– Ну, как? – потребовал он ответа у капитана.

– Ничего. Стои́т, – процедил Назар Тимофеевич.

Митрополит многое мог бы сказать по этому случаю, но он знал, что пропадут его объяснения, как алмазы в отрубях для свиней. Только и молвил:

– Теперь надо ждать знамения в Великий день Воскресения Господа нашего Иисуса Христа, двадцать третьего апреля. Человек здесь ничего больше поделать не может.

– А кто, интересно, может?

– Бог.

С тем и уехал продолжать нелёгкое своё служение богословом, членом Постоянного комитета Всемирного конгресса сторонников мира, председателем с 1946 года Отдела внешних церковных сношений. Уже в июне архиерей возглавил в Москве богословское собеседование представителей Русской Православной и Англиканской Церквей, во время которого «по ряду вопросов было установлено единство богословских взглядов, проясняющее перспективы будущего воссоединения». Но и тогда он помнил о Вере Карандеевой из города Чекалина и сугубо молился о ней. Говорить не мог: запретили строжайше…

Еникеев скрежетнул зубами. Сколько ещё придётся ждать конца этому безобразию?! Или эта проклятая девица намерена вечно стоять в про́клятом доме на Волобуевской и мутить советский народ одним своим существованием?!

Даже фельетон Шкурлепова не помог. А там до чего же гладко прописано, доказано, что Бога нет, и случай на Волобуевской, действительно, дикий, позорный, и обращать на него внимание, поддаться чужеродному влиянию Церкви могут примазанники Советской власти, прихлебалы и падальщики!

Всех бы их на самые суровые комсомольские стройки, к заключённым, поднимающим города, роющим каналы и водохранилища, строящим электростанции и мосты! На Беломор-канал, чтоб дурь из них повышибало!

Надо этих… Веркиных дружков и подружек подальше услать. На Урал вон, где атомный институт строят, дублёр Арзамасского. И Кирилла этого Тихомирова, видевшего Окаменелую, под арест подвести, чтоб он и думать обо всём забыл! Икону вытащил, а девку не оживил! Шарлатан! Вот народ! Ни в чём положиться нельзя!

С другой стороны – не положено. Не положено советской власти сотрудничать с религиозными фанатиками.

Ефрем Епифанович схватил бланк приказа и быстро написал: «С 31 марта 1956 года запрещается впускать посетителей, исповедующих какую-либо религию, в дом номер сорок шесть на улице Волобуева, несмотря на необходимости разного рода». Адресовал приказ Мозжорину. Вызвал секретаршу.

– Передай Мозжорину, – велел он. – И оприходуй, как положено. Ко мне никого не пускать… Хотя… вот что. Вызови мне машину и того же Мозжорина. Съезжу я тут по государственному делу.

– Надолго, Ефрем Епифанович? – деловито спросила секретарша – сорокалетняя женщина в строгом костюме мышиного цвета, потомственная революционерка, преданная советской власти.

– Как получится, – отрезал Еникеев, допивая остывший крепкий чай без сахара. – До обеда точно нет – полчаса до него осталось, а там – как Бог даст! Чёрт! – выругался он, поняв, что помянул Бога, – он, секретарь обкома КПСС и главный коммунист Чекалина!

Стыд и срам! Еникеев чуть не сплюнул. И сплюнул бы с досады, не пожалел бы труд уборщиц, да некогда стало плевать: позвонили с идеологического отдела, отрапортовали, что сегодня высланы по области агитаторы и лекторы с атеистическими программами и лекториями.

– Сколько? – спросил Еникеев.

– Двадцать шесть человек.

– Что мало? Людей нет? – разозлился первый секретарь.

– Готовим, Ефрем Епифанович, изо всех сил готовим! Подкованными надо выходить в народ, сами знаете! А тут ещё это… событие. Дикий совершенно случай. Тут вдвойне надо готовить, цитатами нужными снабдить, ответы на каверзные вопросы найти. Сами знаете…

Ефрем Епифанович поморщился:

– Ладно, ладно, Микрон Авдеевич, но поторопитесь. Пусть усиленно изучают.

– Конечно, Ефрем Епифанович! Будет сделано, не беспокойтесь! Мы ж понимаем ситуацию.

– Хорошо, что понимаете, – буркнул недовольный Еникеев, бросил трубку, крикнул секретарше: – Изольда Григорьевна, машина здесь?

– Пришла, Ефрем Епифанович! – отозвалась Изольда Григорьевна.

– Ладно. Я пошёл.

Мозжорин поджидал его внизу, у машины.

– На Волобуевскую едем, – зло выплеснул Еникеев своё раздражение. – Ничего не могут сделать, дармоеды гнилостные!

Подошедшую незаметно весну он не замечал. Как всегда. Ну, может, в детстве он ещё переживал особый душевный подъём, особую глубину и воскресаемую радость земли, тянувшейся к солнцу, как первый цветок. И в юности – ранней, потому что в семнадцать лет он поступил на рабфак и погрузился в учёбу и комсомольскую деятельность, что поглотило всё его время, и даже первая любовь случилась в стенах нефтеперерабатывающего завода, а женитьба – в конце марта, причём бабка жены горячо отговаривала молодых от выбранной даты, твердя, что свадьба в Великий пост – слабая семья и слабые дети.

От бабки атеисты-комсомольцы пренебрежительно отмахнулись. И теперь Еникеев в самых закрытых тайниках души очень неохотно, через великую силу признавал, что зря отмахнулись. Любовь быстро растаяла, как апрельская позёмка, две дочери-погодки родились трудно, часто болели, мозгами глуповаты, хозяйство вести не любят; вертихвостки, короче. Обеим за двадцать, а мужа дельного ни одна не привела… И с женой нелады, нестроения…

Вот и думалось: а правда ли, что нет Бога?

При мелькавшей иногда такой мысли Еникееву становилось не по себе, и он избавлялся от неё матом; когда был один – вполголоса, когда меж людей – про себя.

Стояние Веры бесило его до темноты в глазах. Бесило именно потому, что неопровержимо доказывало: бабка жены права, и Бог, которого почти четыре десятилетия, а то и столетия, если считать царствование Петра Первого, с которого началось постепенное отхождение от веры простого народа, Бог, которого пытались вытравить из русской души, явил себя твёрдо, мощно, обезоруживающе – в лице именно неверующей комсомолки-кощунницы, надсмеявшейся над иконой и в одно мгновение превратившейся в своего рода аналой для иконы, вокруг которой кадили попы, служа водосвятный молебен.