Ирина Эренбург - Я видела детство и юность XX века

• Название: Я видела детство и юность XX века
• Автор: Ирина Эренбург
• Издательство: АСТ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-075554-7

Ирина Эренбург, дочь знаменитого писателя Ильи Эренбурга, вела свой дневник в условиях сталинского террора и даже не надеялась на то, что ее рукопись когда-нибудь увидит свет. Смелость женщины, которая решилась хранить у себя подобные записи, несмотря на угрозы обысков и ареста, позволила через годы донести пронзительную и честную историю первой половины XX века. Изюминка книги — воспоминания об удивительных годах обучения в парижской школе.

В книгу вошли уникальные материалы: откровенные рассказы о революции, Первой мировой и Великой Отечественной войнах, которые в России не публиковались никогда, а также воспоминания о жизни русских эмигрантов во Франции.

---

Ночь. Началось 26 декабря, 8 лет нашего брака. 8 лет! И за это время я все больше любила Борю. Если ты жив… Как это страшно. Помнишь ЗАГС?.. А потом все эти глупые гости? Если нам суждено еще раз справлять эту дату, мы будем только вдвоем, как тогда в «Астории». Как ужасно, что я не сделала тебя счастливым, а ведь могла. Сколько я тебя мучила. Все показное — отпало, осталось ужасное горе. Лучше поскорей узнать правду. Но как умереть? Наша соседка в Москве повесилась. Сын Олеши[54] выбросился из окна. Ни то, ни другое я не сумею. Надо придумать сейчас. В общем, несчастливую жизнь мы с тобой прожили.

Нам нужно было жить в другой век. Могло бы не быть всего, всего того, что так нам мешало.

Неужели тебя нет? Короткое чудовищное слово. Мы оба боялись смерти. Сережа тоже боялся смерти, но он не знал, что умирает. Может быть, и ты не знал? А я буду знать, но мне не страшно. Мы с тобой недоумевали, как умирают старики? Надоедает ли им жить? Черт их знает. Может быть, для них наступает момент, когда они тоже не видят другого выхода.

И подумать, что у нас было много прощаний и только с последнего ты не вернулся… В июне тебе было бы 37 лет, а мне в марте 31. Их не будет. Зачем ты переписывал стихи?[55] Я становлюсь суеверной. Все спят, только крысы устраивают семейные сцены.

31 декабря.

11 ч. 50 мин. Дорогой мой, встречаю Новый год с тобой. Не унывай, мы еще увидимся. Столько хочется тебе сказать теплого, хорошего. Я очень рада, что мне удалось остаться с тобой вдвоем. Конечно, эта радость относительная, и если бы ты мог на меня взглянуть, ты бы удивился, что так радуются. Ах, если бы ты мог на меня взглянуть…

1942 год

3 января.

Илья еще не уехал. А я не знаю, чем мне помогла бы Москва. На фронте очень хорошо. Слухи опережают сводки. Сегодня Мало-Ярославец. Теперь все живут будущим, которое недавно всем казалось несуществующим. Заговорили всерьез о Сталинской премии, даже у нас дома. Илья будет кончать роман[56]. Гроссман пишет восторженные письма с фронта, это показательно — он был пессимистом. Но опять говорят о русской душе. Боже, до чего же я ненавижу все эти разговоры о душе!

17 февраля.

6-го приехали с Любой в Москву. Ехали шесть дней, прицеплены к вольным платформам. По дороге невоенный вид. Затемнения поразительно долго не было. На станциях пусто, грязно. Люди земляные, жалкие, усталые.

От Москвы в первый вечер было странное впечатление. Совсем иное, чем сейчас. Мало народа. Москва стала военной. Может быть, от мешков с песком у витрин. На самом деле: голодновато, но не очень. У всех страх голода. Говорят только о еде, столовых, объявленных талонах. Этот страх, думаю, остался от голодных лет.

Рассказывают ужасы о Ленинграде: людоедство и т. д.

18 февраля.

Вчера отобрали аттестат. Это был удар, как бы считать Борю несуществующим. Живу автоматически. Завтра пять месяцев от падения Киева. До чего страшная цифра!

8 марта.

Я все еще живу и даже надеюсь.

12 марта.

Дорогой мой, я больше не могу. Все живут концом войны. Уже весна. На Украине, наверное, подснежники, черт бы их побрал.

Если там стаял снег… А ведь может настать день, когда освободят Украину.

14 марта.

Сегодня как будто нашли Чуку. Очень мне хочется ее увидеть. Потом у меня суеверное отношение к ее пропаже. А вдруг все будет чудесно? Сумасшедшая оптимистка.

20 марта.

Сегодня Валю Мильман[57] известили о смерти Миши[58]. Ему было 19 лет. О чем он мечтал? Ину в Москве обворовали. Малика[59] съели в Ленинграде. Шесть месяцев!

Алигер[60] легче, она умеет писать стихи. Вокруг масса ужасов, а я безучастна. До чего я себе противна. Может быть, будет легче в Лаврушинском[61], там все связано с тобой. На всех фронтах ожесточенные бои. Я думаю о тебе. А может быть, тебя это уже не касается. Продолжаю есть, спать…

21 марта.

От Ромы[62] письмо, трогательное и глупое.

Габрилович рассказывает о старом еврее-враче в оккупированной деревне. Немцы заняли его дом, запретили жителям деревни с ним разговаривать. Он вырыл себе на околице землянку. Его выгнали оттуда. Он стал сидеть перед избами и в конце концов повесился.

Сегодня у меня полное отчаяние. В Донбассе как будто что-то берем. Холодно, тревожно, тоскливо. Вонючие трамваи. Грязные люди. Подыхающие собаки.

От англичан требуют десант, но те ни гу-гу.

24 марта.

Завтра день моего рождения. Как же ты меня баловал. Илья и мама сегодня тоже будут стараться, но мне ничего не нужно. А вдруг… Сегодня появился Б. Волин[63]. Он был в окружении в Дорогобуже, попал в плен, бежал к партизанам, затем снова в Дорогобуже, который был освобожден, но вокруг все немцы. Волин прилетел.

Говорят, Ленинград освободят в течение трех ближайших недель.

В очереди рассказывают: все бабки были под немцами. Одним показалось очень хорошо, другим очень плохо. В трамваях люди с картошкой, ездят за нею вплоть до Тулы, меняют. Где были немцы — на мануфактуру. В общем, москвичи, как и раньше, бытовики и отнюдь не герои. Боятся весны, контрнаступления. Мне кажется, что его не будет. Вернее, не будет больше катастрофы.

Бомбить будут сильно.

Т.[64] делает аборт. От Ромки трогательное письмо.

28-го переезжаю в Лаврушинский. Зачем? А вообще, зачем я еще живу? Мама что-то печет — традиция. Чувствую, что всем в тягость, но ничего с собой не могу поделать. Папа ушел за картошкой в Загорск. Вспоминаю: в день моего рождения Боря в пижаме, заспанный, смущенно прятал почему-то подарок за спину. Зачем мне завтра вставать? Поэтому так не хочется ложиться.

25 марта.

Была мама с Наташей. Разговоры о продуктах и жаре.

Илья выпил за мое здоровье, я тронута.

29 марта.

Хожу в убежище. Там страшно: люди поселились. Один сумасшедший, другим негде жить, т. к. кругом дома разрушены.

Три дня, как переехала в Лаврушинский[65]. Три дня тревоги.

Вчера речь Майского[66] с требованием 2-го фронта. Гораздо резче, чем Литвинов[67]. Англичане и не думают. На фронте все так же. Ждем немецкого наступления.

В комнате все забито фанерой, кроме форточки.

Мама дала с собой картофельные котлеты.

Каплер[68], торт, гостиница. Концерт Шостаковича, на который боюсь идти, музыка на меня сильно действует, особенно сейчас.

В Донбассе освобождены какие-то пункты.

Радио гудит — ждут тревоги. Ясное небо, луна. Вообще бомбят меньше, чем раньше.

30 марта.

Конечно, была тревога. Для меня бомбежки — отвлечение.

В убежище лежал труп. Старик умер в 6 утра. Увезти его не смогли: все кареты были заняты перевозкой трупов с Мясницкой. Там попали вчера 3 бомбы. Старика я видела — седой, желтое лицо, изможденный, красивый, «вечный жид». За него вышла замуж молодая женщина, чтобы получить прописку и его комнату. Ей пришлось ждать два года.

Ночью, когда вывожу Уголька[69], звенят разбитые стекла в школе.

Все говорят о концерте Шостаковича. Потрясающее явление.

Люба получила от матери телеграмму из Ленинграда. Не возмущена, что брат улетел с женой, оставил мать. Каждый сам себе пуп земли. Аннет[70] обменяла сумку на масло и счастлива. Холодная весна. Я натерла зачем-то пол, а сплю одетая. Наверху все ходят. Необитаемый остров — Лаврушинский.

5 апреля.

Пасха. В 6 утра, до сводки: «Комендант города Москвы, удовлетворяя просьбу верующих, разрешает передвижение всю пасхальную ночь». Как за молоком, очередь в Брюсовском переулке в церковь — святить. Молодые и люди средних лет с авоськами, узелками, просто с пакетами под мышкой: несут святить куличи.

Сегодня Турция судит двух советских за мнимое покушение на фон-Папена[71]. Явно Турция, а Болгария в ближайшем будущем[72]. Японцы лезут в Индию[73], которая не приняла глупые английские предложения. Была у Тани Васильевой[74], получила из Куйбышева кофе. Таня сильно недоедает. Верит в хорошую весну, мечтает провести отпуск в Поленове[75]. Поволоцкая получила письмо от Гофеншефера[76]: описание нашего отступления в Крыму.

Ночь, как чернила. Болит печенка. Давно не было тревоги. Завтра обед у мамы по случаю Пасхи. Много работала. Прочитала уйму дневников немцев, их письма. Ужасно, как один описывает истребление наших в Киевском окружении: как клопов.

Друг, товарищ, самое родное на свете существо — Боря!

6 апреля.

Все тяжелее и тяжелее. От Ины письмо. Поволоцкой от Бени письмо, где он пишет, как он командовал расстрелом наших дезертиров. Бедный еврей! Тоня рассказывала еще про одного еврея, который сам расстреливал своих танкистов. Было очень страшно, но приказ. Это в октябре.