Шон О'Фаолейн - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Шон О'Фаолейн
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-05-002260-6

В том вошел лучший роман крупнейшего ирландского прозаика, романиста и новеллиста с мировым именем «И вновь?», трактующий морально-философские проблемы человеческого бытия, а также наиболее значительные рассказы разных лет — яркие, подчас юмористические картинки быта и нравов ирландского общества.

---

Тут он заметил, что Нечто, лежащее на подушке, обращается к нему.

— Ах, мешье! Жа швою вшегдашнюю клюбовь к вшевышнему награжден я шамой жаботливой, шамой клюбящей женушкой во вшей вшеленной… Я беж нее бы пропал… Ах, мешье! Ешли вы когда-клибо жахотите женитьша, женитешь только на иркландке… Шамые преданные шушества под клуной… Разве какая-клибо франшушенка штала бы пештовать штарого болвана ш такой клюбовью, ш какой пештует меня моя Шелия?

Ферди зажмурил глаза. Селия нежно промокала платочком слюни в уголке искривленного рта. А потом случилось вот что: медсестра увела Селию в коридор побеседовать по секрету, а Ферди тут же яростно зашептал, склонившись к явно бессмертному О’Салливану: «Месье О’Салливан, ваша жена плохо выглядит. Боюсь, ее погубит этот стресс».

— Клстресс! — в изумлении повторил идиот. — Какой клстресс? Вы его клсами клсочинили, этот клстресс.

Ферди злобно прошипел, что человек, которого постиг тяжкий недуг, не всегда в состоянии заметить тяжкий недуг другого.

— Не надо забывать, месье, что, если ваша клюбящая жена станет жертвой клстр… стресса, которому она подвергается, это будет иметь самые серьезные последствия для вас же!

С того дня единственной причиной, побуждавшей Ферди совершать вместе с возлюбленной эти горестные и мучительные для него посещения дома 96, являлось то, что в конце каждого визита О’Салливан просил его сводить его маленькую клюбящую женушку, его жаботливую клапочку, которой так нужно рашклабиться и отдохнуть, куда-нибудь в кино, или выпить рюмочку-другую, или в парк на вечерние скачки; вслед за чем они мчались на квартиру Ферди, запыхавшись, туда врывались и предавались любви, торопливо, бешено и мстительно — торопливо, ибо время было ограничено, бешено, ибо на смену ее ирландским бурям пришли теперь неистовые ураганы и ему уже не нужно было розовых лепестков, Мендельсона, Вагнера, притушенного света и розового шампанского, мстительно, ибо им требовалось искупить унизительное, рабское служение идиоту, лежавшему в другой кровати в четверти мили от них и без конца читавшему молитвы.

Но вот пришел наконец день — это было в июле, — когда у Ферди сдали нервы и взбунтовалась гордость. Конец, достаточно, решил он. Пора бежать. Бежать немедленно.

— Бежать, Селия! Бежать хоть на край света. Моя карьера не пострадает всерьез. Шеф мне сочувствует. По правде говоря, с тех пор, как я намекнул ему, что влюблен в очаровательную замужнюю даму, он только и делает, что жалуется мне на жену. А бросить ее он не может, от нее зависит его карьера, она дочь министра иностранных дел и к тому же… богата. Он сказал, что в самом скверном случае меня загонят куда-нибудь в Лос-Анджелес или Рейкьявик. Селия! Цветочек мой! Мы с тобою и в Исландии будем счастливы, как два щенка в корзинке.

Возникло северное безмолвие, затем Селия задумчиво спросила, бывает ли когда-нибудь в Исландии тепло, и он тут же начал бушевать: «Что ты имеешь в виду? Как прикажешь тебя понимать? Нет, в самом деле, что ты хотела этим сказать?» Она ответила: «Ничего, мой дрюжочек», не осмеливаясь объяснить, что, куда бы он ни поехал, его дурацкая работа от него не убежит, ей же придется бросить свою старую, милую, уютную лавочку на Сент-Стивен-Грин, где собираются по утрам ее друзья поболтать и выпить кофе, где непременно должен побывать каждый приехавший в Дублин богатый турист, где у нее есть заработок, и не такой уж плохой, где она чувствует себя свободной и независимой; она не осмелилась сказать ему все это, точно так же, как не надеялась объяснить, почему она не сможет внезапно сняться с места и покинуть умирающего мужа.

— Но тебя же здесь ничто не держит. Он в таком состоянии, что детей, конечно, отдадут под твою опеку. Они будут целый год в школе, а на каникулы ездить к тебе.

Так он, значит, все это уже продумал. Она погладила его волосатую грудь.

— Знаю.

— Ты сама ведь признаешь, он и в лучшие времена был дурак из дураков. Он мужлан. Зануда.

— Знаю! — жалобно простонала она. — Уж кому, как не мне, знать, что он такое? У меня иллюзий нет. Он малое дитя. За тридцать лет в голове у него не возникло ни единой мысли. По временам я люто ненавижу его запах. От него разит пепельницей, полной окурков. Иногда я молилась богу, чтобы в дом к нам забрался вор и убил его. А теперь, — и тут она зарыдала, уткнувшись головой ему в живот, — теперь я знаю, есть один лишь вор, который может меня от него избавить, и этот вор так занят, что могут пройти годы, прежде чем он до него доберется. И я ясно представляю себе, как несчастный старый дуралей мочится на простыни тут в больнице, не способный шевельнуться, не способный хоть слово сказать, таращится в потолок, и нет у него больше ни его ножниц, ни гольфа, ни друзей, ничего, кроме меня, у него нету. Как же я могу его покинуть?

Ферди закинул руки за голову, поднял неподвижный взгляд к потолку небесной чистоты и слушал ее плач, похожий на шелест капель летнего дождя по оконному стеклу. Он умолк надолго, по-ирландски. Город шептал что-то за окном. Далеко. Еще дальше. Потом замер.

— Подумать только, — сказал он наконец, — когда-то я назвал тебя реалисткой.

Селия обдумала его слова. Она тоже обратила внимание, что за окном уж не шуршат автомобили.

— Так жизнь устроена, — произнесла она устало.

— Я полагаю, — живо возразил он, — ты отдаешь себе отчет, что всему Дублину известно, как ты изменяешь своему Михолу со мной?

— Не сомневаюсь, что любая из этих сучек готова грудь себе отрезать, только бы сейчас оказаться на моем месте.

Они встали и начали одеваться.

— Я полагаю также, ты едва ли можешь знать, какой кличкой тебя наградили?

— Какой?

Селия отвернулась, удар должен был обрушиться на ее обнаженную спину.

— Посольская подстилка.

Прошло пять минут; ни один из них не произнес ни слова.

Он засовывал в брюки рубашку, она, уже совсем одетая, только без платья, поправляла перед зеркалом пышные медно-каштановые волосы, когда он ей сказал:

— Мало того, я полагаю, тебе ясно, что независимо от моего желания в один прекрасный день меня переведут в какой-то другой город, в какую-то совершенно другую страну. Что ты будешь тогда делать? Скажи мне разнообразия ради раз в жизни правду. Мне это очень бы хотелось знать. Так что же ты тогда будешь делать?

Она повернулась с расческой в руке, опершись задом на его туалетный столик, и смотрела, как он застегивает брюки.

— Умру, — сказала она просто.

— Это, — холодно заметил он, — именуется сотрясением воздуха, и не больше. Но даже если ты действительно умрешь, явится ли это достойным завершением любви, которую мы с тобой так часто называли вечной? — Теперь они стояли перед зеркалом рядом и, как давно живущие вместе супруги, расчесывали волосы — он свои черные, она свои рыжие. Она улыбнулась с легкой грустью.

— Вечной? Дрюжочек мой, разве в любви существует это прюлестное слово? Ты льюбишь меня. Я это знаю. Я льюблю тебя. Ты это знаешь. Мы всегда будем знать это. Люди умирают, но, если человека кто-нибудь льюбил, льюбимые не исчезают из жизни. Яблоко падает с яблони, но яблоня никогда не забудет пору своего цветения. Брак — иное дело. Ты помнишь, как он посоветовал тебе жениться только на ирландке? Не слушайся его! Если ты женишься на ирландке, тебе до самой смерти не отделаться от нее. А тебе ведь этого не хочется! — Она сняла со спинки стула платье и стала надевать его через низ. — Застегни мне молнию, дрюжок. Даже мой кошмарный муж… Ты представляешь? Вероятно, было же когда-то время, когда он казался мне привлекательным. Мы с ним ходили на яхте. Вместе играли в теннис. Он не последний был игрок. Кроме того, я родила ему двоих детей. Какое сегодня число? Они скоро приедут на каникулы. А сейчас у меня осталось к нему лишь презрение и сострадание. Они нас и связывают.

Растерянный, он подошел к окну, застегивая модный шелковый жилет. Он вспомнил, как еще студентом сидел в кафе часами, и в памяти один за одним возникали услышанные в те времена афоризмы о любви и браке. Брак начинается лишь тогда, когда кончается Любовь. Любовь распахивает перед Браком двери, сама же, выскользнув, убегает прочь. Стройте, стройте замок на фундаменте любви — рано или поздно он рухнет. Что она на это скажет? Брак одаряет Любовь нежностью, как уходящую гостью. Каждая affaire de coeur [87] заканчивается mariage de convenance [88].

Он повернулся к ней, одернул пиджак, стал искать свои ключи и шляпу. Она заглянула в сумочку, проверила, на месте ли ее ключи и кружевной платочек, вынула перчатки, еще раз поправила шляпу. Ему многое в ней нравилось, и в том числе то, что она всегда носит шляпу.

— Ты сказала мне неправду, Селия, — проговорил он тихо. — О нет, нет, не о том, что ты любишь меня. В этом я не сомневаюсь. Но когда ты себя убеждаешь, что причина, по которой ты не в состоянии с ним расстаться, — это сострадание, ты просто-напросто оправдываешься перед собой за то, что не отвергаешь брак, имеющий несомненные выгоды.