Шон О'Фаолейн - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Шон О'Фаолейн
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-05-002260-6

В том вошел лучший роман крупнейшего ирландского прозаика, романиста и новеллиста с мировым именем «И вновь?», трактующий морально-философские проблемы человеческого бытия, а также наиболее значительные рассказы разных лет — яркие, подчас юмористические картинки быта и нравов ирландского общества.

---

— Ты никогда раньше не жаловалась! И с первого взгляда я полюбил тебя всю, и тело, и душу.

— Он опять за свое! Да оставь ты в покое мою душу! Ведь это же еще наверняка и вранье. Что-нибудь за этим да кроется. Вина? Ты вроде моего отца. Уж если кому гордиться своим успехом, так это ему. А ты думаешь, он ликует по дороге в банк? Или когда идет в постель? Нет, вот тебе крест, он на ходу благодарит боженьку за его милости или молится за своих ирландских покойничков: не будь дескать, их, et cetera, in saecula saeculorum [64].

Гул моторов. Шум ветра. Крупная звезда или планета на западе. Венера? Внезапно погасла. Закрыло облаком? Задуло ветром?

— Ты перевозбудилась, Крис.

— Все вы, ирландцы, — шизики.

— Согласен. Как и все прочие — разве что чуть побольше. Сказать тебе, кто я такой?

Самолет затрясся, точно ему наподдали.

— Выкладывай.

— Я — свой собственный отец.

Она фыркнула.

— Ну да, однажды ночью Гамлет насосался и встретил призрака, и тот сказал ему, что дядя Клавдий, по сути дела, лишил его ласк его мамы Гертруды, а Шекспир из-за этого оставил жену прозябать в пустой постели и написал полоумную пьесу, чтобы поведать обо всем об этом миру; а наш преподаватель английской литературы в Сент-Луисе на этой белиберде свихнулся. Нет уж, я-то знаю, кто мой отец! Господи, ну пожалуйста, ну пусть он останется жив! Я его любила, я люблю его, бедненького. А он любил меня. Он меня любит. Я им восхищалась, я ВОСХИЩАЮСЬ им. Он был настоящий мужчина, он и ЕСТЬ настоящий мужчина, я люблю его, и если он жив, я выйду за кого ему угодно, да чтоб тебе сгинуть, прежде чем я тебя увидела!

Самолетик опять встряхнуло. Он понесся книзу, как оборвавшийся лифт, потом выровнялся. Земное скопище огней пропало с глаз. Темень. Мексиканский залив. На юге полыхнула зарница.

— Крис, как мне убедить тебя? Я — это я и никем другим не был, просто я молодею вышним соизволеньем.

— Я уверена, уверена, УВЕРЕНА, что его только царапнуло!

— Крис! Поворачивай обратно. Я не могу допустить, чтобы тебе за это пришлось расплачиваться.

— Знаешь ли что, как говорят бруклинцы в Нью-Йорке: лучшие евреи — те, которые отбились от своих, и лучшие католики — отступники. Летом, во время нашей поездки, у нас с тобой все вполне клеилось, пока где-то, в Равенне, что ли, или в Монреале, ты вдруг не обалдел перед корявыми византийскими мозаиками, и тут я себе сказала: «Дело дохлое, он в этом так же застрял, как мой папочка». Ты волен думать иначе, но так оно, конечно, и есть. Ты — стопроцентный ирландец и очумелый католик. Как мой папа.

Ветер ярился. Она правила рычагами, как поводьями. Сиянье впереди, сказала она, это Хьюстон. Я снова спросил:

— Почему бы мне не взять вину на себя?

— То-то легавые обрадуются! Им чего же проще. Тоже мне, Сидней Картон [65]! Никто не посмеет возбудить дело против дочери Боба Янгера. И вообще, он не умрет. Я этого не допущу!

— Но я же должен знать!

— Езжай в наше обычное нью-йоркское пристанище, в отель «Билтмор». Зарегистрируйся как Роберт Тобертс. Дай лондонский адрес. Жди вестей от меня.

Она связалась с диспетчерской вышкой хьюстонского аэродрома.

В Хьюстоне мне повезло. На беспосадочный до Нью-Йорка я опоздал, зато взял последний билет на лайнер, отлетавший через пятьдесят минут в Вашингтон через Нэшвилл, и еле-еле успел съездить в Хьюстон, схватить паспорт, зимнее пальто и позвонить ее Биллу Мейстеру. Тот мигом раскусил происшествие в Усадьбе Паданец, вопросов не задавал, сказал только: «Спасибо, понял» — и положил трубку. В аэропорту Далласа мне повезло еще больше: до посадки на нью-йоркский самолет удалось выпить и перехватить бутерброд в буфете. Было около трех часов утра, когда я получал номер в отеле «Билтмор»: быстро добрался, учитывая перелет между Усадьбой Паданец и Хьюстоном, тамошнюю задержку, непрямой вашингтонский рейс, еще одну задержку в столице, перелет в Нью-Йорк и путь от аэропорта до Манхаттана, Сорок третья улица. Я повесил на дверь табличку «Не беспокоить» и проспал до одиннадцати — что-нибудь могло выясниться только к вечеру. Но и потом я не рискнул покидать гостиницу, попросил телефонистку, если что, вызвать меня по радио и слонялся между газетным киоском, рестораном и баром. От этих часов ожидания у меня в памяти осталось только острое чувство своей вины и страх за Крис.

Вижу себя мысленным взором: юноша в углу гостиной отеля «Билтмор», в баре, в закусочной, в ресторане, в кафетерии. За окнами шумит Манхаттан. Неуловимый, мучительно одинокий трепет в нью-йоркском отеле на Сорок третьей улице. В пять часов, осоловелый от выпивки, я пошел к себе в номер и плюхнулся на постель. Бог весть сколько раз мне как бы въяве привиделся один и тот же кошмар — кажется, бегущий лис и собачья свора, — пока под ухом не грянул телефон. Ее голос в трубке:

— Ты? Помалкивай. Я из аэропорта. Домашний телефон, может быть, прослушивается. С ним все в порядке; живехонек и скоро встанет на ноги. Никому из нас ничего не грозит: списали на несчастный случай. Тут была жуткая буча, но теперь тихо-гладко. Одна только маленькая неприятность: он ничего из происшедшего не помнит. Врачи опасаются, что у него повреждена память. Завтра уточню телеграммой. Спасибо, что позвонил Биллу Мейстеру. Он сейчас в одном помещении с тобой. Ты его, пожалуйста, поставь в курс. И еще, Бобби, спасибо, спасибо, спасибо тебе за все-все. Ты растворил передо мной золотые ворота.

Поцелуйное чмоканье. Отбой.

Этого-то, значит, я и ждал с такой надеждой? Блаженная пустота. Так рыба, выброшенная бурей на морской берег, хватает ртом воздух, бьется на мокром песке, задыхается — и вдруг набежавшая волна затягивает ее обратно в благодатное, изначальное, привычное море. Я положил трубку, уткнулся лицом в подушку и расплакался от облегчения. Что, звучит малодушно? Это и было малодушно. Потом встал, подошел к окну и, заложив руки в карманы, благодарно оглядывал суматошную Мэдисон-авеню. Манхаттан и все Соединенные Штаты, целый мир снова в моем распоряжении! Я был свободен — и через минуту почувствовал себя одиноким, как Христос или Иуда.

По улице прошел человек с поднятым воротником, скрипичный футляр под мышкой. Я заметил в «Таймс», что вечером в «Метрополитен-опера» идет «Манон» Массне. (Когда мы с ним встретились, давали «Макбета».) Если еще есть билеты, я… Что она такое сказала про своего Билла Мейстера? «В одном помещении с тобой». А в самолетике было сказано: «В наше обычное пристанище». Наше? Чье? Мне открылась истинная сердцевина моих недавних мук: не вина, не утрата, не страх, а ревность разъедала мое достоинство, мое самоуважение. Я представил себе их вместе в этой гостинице. Она и не подумала выбрать для меня другую. Бесчувственность? Двуличие? Извращенность? Издевка? Торжество? Тщеславие?

— Будьте добры, соедините меня с мистером Уильямом Мейстером. Он проживает здесь в отеле.

Кошачьи коготки? Какой, однако, участи я избежал! Что это будет за женщина через двадцать лет! Сколько раз она разведется?

— Алло! Кто говорит?

— Меня зовут Боб Янгер. Я разговаривал с вами вчера из Хьюстона по просьбе нашего общего друга. Помните?

— Помню.

— Она только что звонила мне с новостями, которые просила передать вам. Все в порядке. Он скоро почти совсем оправится. Ни вам, ни мне, то есть, собственно, никому из нас троих больше нечего волноваться. У него повреждена память, и он начисто забыл, что произошло.

— Так?

— Вот и все. Я лишь исполняю поручение нашего юного друга. Я, впрочем, хотел предложить вам распить в нижнем баре аперитив перед обедом. Так сказать, отпразднуем?

Пауза, то есть человек раздумывает.

— Вы откуда говорите?

— Из гостиницы «Билтмор» в городе Нью-Йорке. Комната 253. А у вас какая комната?

— 365. Легко запоминается. Наш… мой обычный номер. У меня нет сведений от мое… нашего друга. Давайте действительно выпьем, как вы сказали, в нижнем баре. Я буду там через три минуты. Вы меня легко узнаете. Рост шесть футов один дюйм. Высокий. Седоватый. В квадратных, слегка затемненных очках.

Он вошел. Красивый, лысеющий, горбоносый, немного сутулый, может быть, от давнего обыкновения пригибаться к людям ниже ростом, а скорее — привык гнуться за письменным столом. Окончил Нью-Йорк-колледж, уроженец северного Ист-Сайда, отец — мелкий, но, по-видимому, вполне зажиточный фабрикант. По телефону он разговаривал так лаконично и отрывисто, что я ожидал увидеть властного человека с грубоватыми манерами. А он был приятен, если не дружелюбен, предупредителен без искательности: вероятно, чувствовал себя гораздо старше моего, шутка ли, два раза женат. Я ему, конечно же, казался юнцом. Во времена былые его манеры назвали бы благовоспитанными. Он был в сером костюме и серебристом галстуке. Волосы припомажены. В общем и целом, идеально соответствовал мечтам Кристабел Янгер о «Мужчине Постарше».