Шон О'Фаолейн - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Шон О'Фаолейн
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-05-002260-6

В том вошел лучший роман крупнейшего ирландского прозаика, романиста и новеллиста с мировым именем «И вновь?», трактующий морально-философские проблемы человеческого бытия, а также наиболее значительные рассказы разных лет — яркие, подчас юмористические картинки быта и нравов ирландского общества.

---

— А чего-нибудь пожевать голодному человеку?

— И это можно, если только чуть потерпеть.

Я хотел спросить, как успела она мне в обгон добраться в эти края за двенадцать долгих миль от последнего моего ночлега. Я скинул плащ и патронташ; сложил оружие, сумку и ремень в угол. Она прошла в дальний конец кухни, и я услыхал шелест воды и плеск рук, и потом она вернулась ко мне, к огню, и она вытирала пальцы, и они были розовые, когда упал фартук. Она принялась поддувать огонь в печи, пригнулась к устью и, касаясь одного колена грудью и обхватив его руками, возясь с поддувалом, вся изогнулась дугой. В углах рта у нее я заметил морщинки — может, это она улыбалась?

— Спят старики? — спросил я.

— Да. — Мне почудилось, что у нее дрожит голос.

— А остальные? Где остальные все?

— Больше никого нет. Том, это брат мой, в Керри поехал.

Я откинулся на лавке; огонь ожил и затрещал.

— Да, одной тут небось скучновато.

— Я привычная, — и она пощупала пальцами волосы; до чего они были мягкие на вид! Потом выпрямилась и стала расстилать на белом столе белую скатерть, потом поставила на нее кринку с молоком, чашку, блюдце, сахарницу и банку с вареньем.

— Тут и живете?

— Ага.

— Но не вечно ж тут так уныло, а?

— Уныло, это вы точно говорите; места у нас глухие.

— Ну чего уж, — сказал я. — Я б лично не отказался: горы, долы…

Она замерла и посмотрела мне в лицо; губы собрались в маленький твердый комок.

— Они вам быстро б надоели, горы эти! В городе оно лучше. Много знакомых, ученые люди, развлечения — живи, как душа просит!

Она положила пару яиц в черный котелок с кипятком, и вокруг яиц запрыгали шипящие пузырики. В дымоход ударил ветер и выгнал на кухню черную тучу дыма. Мы молча сидели, а потом подошли к столу, и она налила мне красного чаю, и я отрезал темный хлеб, мазал маслом, вареньем и ел жадно. Она села у огня, и я спросил, почему ей не нравятся эти края, но она посмотрела на меня молча. Я снова спросил, уверяя, что мне, честное слово, надо знать непременно. Она ответила:

— Потому что ферма на голом месте стоит. Земля у нас худая. И тут так похоже на север.

В огонь упала тяжелая дождевая капля. Выла буря. Я увидел все море тоски и досады, скрытое за ее словами, моросящий дождь без единого солнечного луча и как она украдкой поглядывает на одну, на другую ферму и снова на свой дом. Порыв ветра вздул вокруг нее дым, она отпрянула и схватилась за мое колено, чтоб не упасть с табурета.

— Задохнетесь, — сказал я, и брови у нее дрогнули, она улыбнулась. Я прикрыл ее руку ладонью и вспомнил весь долгий-долгий прожитый день, скирды, которые надо было намолотить, пока не улегся ветер, возчика, трусящего сквозь сырую ночь, море тьмы за порогом. Сколько дней мог я выдержать, не взбунтовавшись! Я заговорил серьезно:

— Тяжко жить в этой стране.

И тогда она заговорила со мною по-доброму:

— Я чувствую, вы честный.

— Правда чувствуете?

— Да, вы честный. По-настоящему, — снова сказала она.

Я глянул в ее мягкие глаза, на мягкие волосы, и мой взгляд потянуло вниз, туда, где наметились груди; она перехватила мой взгляд и сама туда посмотрела, а потом она глянула мне в глаза, и она улыбалась. Наклонясь над ней, я заметил обломанный краешек зуба; я не мог ничего ей сказать; и, сидя с ней рядом перед пляшущим пламенем, я обнял ее, и в мою ладонь влегла твердая чаша груди. Улыбнувшись, как больная улыбается врачу, который ее избавил от боли, она скользнула моей рукой себе под кофту, и я тронул теплую кожу и теплый затверделый сосок, и я наклонился над нею, чтобы ее поцеловать. Быстрые шаги у порога. Девчонка из придорожного дома распахнула дверь с криком, чтоб я бежал, бежал; Рори убили; они гонятся за мной, на закат! Я схватил амуницию, я кинулся в открытую дверь, в темную ночь, я бежал, бежал — я спотыкался, падал, бежал, сам не зная куда, только подальше от фар, щупающих дорогу на север.

Когда я, задыхаясь, перешел на шаг, я был как тот, кто слушал музыку долгий-долгий день напролет, и в уме остались странные обрывки созвучий, и ускользают, и он мучается, стараясь их удержать. На мою голову лил дождь, тяжело и косо, ветер кидал его мне в лицо, и луна совсем потерялась в тучах. В ужасе перед той смертью, которая, я знал, досталась Рори, я каждый дом наполнял вооруженными людьми, для кого убивать — пустяки, а пытать и подавно, и мое воображение и рассказы, каких я понаслушался, гнали меня сквозь сырую ночь. Я шлепал по бездорожью, болотами, продирался через колючий шиповник в оврагах; за всю ночь я не встретил укрытия от хлещущего дождя, ни единого необлетелого дерева; далеко за полночь из тьмы, в миле примерно, выпрыгнуло светящееся оконце, я метнулся прочь, в безопасность, под дождь и потом вспоминал про это оконце с мученьем, с каким грешник в аду вспоминает прохладный ветер. Наконец я набрел на разрушенный дом, одинокий на горе, о трех стенах, и лег с подветренной стороны, и дождь на меня стекал с остатков застрехи.

Когда я проснулся, смутное свечение озаряло падающую мгу, но рассвет ли то был, заходящая ли луна, было до трех часов, после трех — ничего я не понял. Все было беззвучно. Ни единого шороха. Ни единая птичка не тревожила мокрого воздуха. Беззвучна была падающая мга. Я поднялся, меня колотила дрожь, я шлепал по раскисшей земле и утопшей траве, и, когда я останавливался, все затихало. Я перешагнул через низкую каменную ограду, и с грохотом свалился один камень. Будто последний живой человек взбирался на последнюю вершину мира — ждать, чтоб Потоп в сороковую ночь дождя поставил его на носки и вода лизала вытянутую шею. А все, повсюду, крепко спали на своих кроватях, и моя темная женщина свернулась калачиком под одеялом, и ей тепло, потому что снаружи падает мокрая мга, и, повернувшись во сне, она слышит, как льет с застрехи, и думает, что наконец наступила зима.

Холод — нет сил.
Буря о берег бьет.
Озеро — где был пруд,
Где брод был — не пройти.

Где было озеро — море.
Где был ручей — река.
Конному не пройти вброд.
Пешему — не пройти.

Бродит рыба Ирландии,
Нет суши, берега нет.
Ни города на берегу,
Ни звука, ни колокола, ни журавля.

В лесу Куана волкам не уснуть,
В логове не уснуть.
Ласточке мира нет
В Лоне, в родном гнезде.

Злой ветер, холодный лед
Мучат бедных птиц.
В лесу Куана нет
Мира дрозду.

Уютно горел огонь
В нашей хижине, в Лоне, в горах.
Снегом лес замело —
Не пройти на Бен-бо.

Древняя птица в Глен-Рай
Горюет на стылом ветру.
Велика ее боль, печаль велика.
Горло забьет лед.

Вверх от стаи взлетать нельзя,
Страшно! Остерегись!
Лед забил брод.
Потому я и говорю:
«Холод, нет сил».

Внизу, в долине, прогромыхала ранняя телега; утренний ветер, летучий и злой, подпевал разлившимся водам. Рассвет всползал по горной гряде, и, спускаясь по скату, я чувствовал, что вокруг настает новый день и снова жизнь начинает свою извечную, нескончаемую круговерть.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ИЗОБРЕЛ ГРЕХ ©Перевод Е. Короткова

В дни нашей молодости, когда мы устремлялись в горы изучать ирландский язык, там не было ни единого, самого пустынного, самого глухого уголка, который не становился бы в летние месяцы оживленным и многолюдным. Каждый день то пикник, то охота, то рыбалка; а вечером мы устраивали танцы, или катались на лодке под луной, или пели, сидя дома, песни. На деревенской улице — гулянье, да еще какое; до часу ночи в окнах горит свет; никогда не пустует пивная. Бывало, раньше отойдешь на полмили от дороги — либо в горы поднимешься, либо в болото по тропинке забредешь, — ни души кругом, а теперь нигде не чувствуешь себя уединенно. Зайдешь повыше в горы в надежде искупаться в крохотном озерце, глядь — откуда ни возьмись, с хохотом спускаются прямо к тебе по склону студенты-альпинисты; гуляешь с девушкой, только свернешь на пустынную тропку — на тебе, пожалуйста, — на утесе сидят монашки и степенно распевают хором: в те годы все учителя — мужчины, женщины, священники, монахини, монахи — рвались летом в горы.

Как ухитрялись мы устроиться с жильем — уму непостижимо. Священники снимали в деревнях какие-то домишки. Монахи и монахини скупали заброшенные дома, из которых после революции сбежали помещики. Остальные же просто снимали комнату у местных жителей — само собой, хозяева сдавали лучшие — или спали на чердаках, а кое-кто даже раздобыл палатки. Помню лето, когда в июле в доме, где я жил, можно было прямо задохнуться — в каждой комнате не меньше шести человек, — и я каждый вечер, прихватив с собою плед, лез на сеновал; там всегда набиралось еще четверо или пятеро таких, как я, предпочитающих, чтобы их искусали клещи или ни свет ни заря разбудил птичий гомон либо холодный горный воздух, — только бы не изнывать от жары на перинах под раскаленными шиферными крышами. К концу месяца, однако, мне так надоело извлекать у себя из-под кожи клещей, что я переехал в дом, известный здесь как райдеровский, небольшой домик возле озера у дороги, где обычно не брали жильцов. Мне в самом деле долго пришлось улещивать миссис Райдер сдать мне комнату. Добившись этого наконец, я опасался лишь одного — что мне будет одиноко. Но миссис Райдер не успела оглянуться, как у нее оказался не один жилец, а пять: к началу августа переполнились до невозможности общежития монахов и монахинь, так что ей пришлось взять еще четырех постояльцев — двух монахов и двух монашек.