Евгений Водолазкин - Похищение Европы

• Название: Похищение Европы
• Автор: Евгений Водолазкин
• Издательство: LOGOS
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-87288-316-1

«Похищение Европы» — современный интеллектуальный роман, действие которого разворачивается в Западной Европе и России. Повествование ведется от лица немецкого юноши и представляет собой своего рода Bildungsroman сегодняшнего дня, прослеживающий становление героя в нравственной, социальной и интимной сферах. Присущая роману острота сюжета не является самоцелью, а служит решению ряда поставленных в нем вопросов — исторических (Восток и Запад, Америка и Европа), этических (вера и безверие, допустимость войн, манипулирование общественным сознанием) и эстетических (структура художественного текста, вымысел и реальность).

---

— Умерла? — переспросил я, но мне никто не ответил.

Мы стояли, не глядя друг на друга. Мне подумалось, что сообщения такого рода для врача давно стали привычкой и что все реплики этого диалога ему давным-давно известны. Я спросил у него, когда будут похороны, но ответ оказался неожиданным.

— Похорон не будет. — Взгляд врача сосредоточился на моем букете. — Фрау Файнциммер завещала свое тело университетской клинике. С ее стороны это очень благородно.

Я кивнул и положил цветы на каталку. Подошедшая сестра смотрела на нас из-за его спины.

— До свидания.

Я взял Настю за руку.

— Одну минуту, — задержал нас врач. — Вас зовут не Кристиан и… — он взял из рук сестры какой-то конверт, — …и Анастассия?

— Анастасия, — подтвердила Настя.

— Фрау Файнциммер говорила, что вы, возможно, придете. Это письмо для вас.

Когда мы вышли из больницы, я увидел, что Настя плачет. Она обняла меня и, вытерев глаза о мое плечо, прижалась ко мне щекой.

— Вот и все, — повторила она слова Кугель. — Вот и все, милый. Мне страшно оттого, что она умерла в какой-то жуткой безысходности. С полным отрицанием, отвержением — понимаешь? — не только будущей жизни, но и прошедшей. Даже тела не оставила. Так, будто и не было ничего.

— Ты считаешь, если бы ее тело гнило на кладбище, было бы лучше?

Ничего не отвечая, Настя взяла из моих рук данный нам конверт и начала медленно отрывать полоску у его края. Первым, что мы увидели, были четыре купюры по тысяче марок. Рядом лежал блокнотный листок с аккуратно выведенными строками. Вероятно, Сара уже не могла писать, она диктовала:

«Дорогие!

Пристройте куда-нибудь Самурая, я взяла его, не подумав.

Деньги — вам на Париж, я хочу, чтобы вы туда съездили. Обязательно вместе, вы очень подходите друг другу. Буду радоваться за вас оттуда, где ничего нет.

Спасибо за все. Прощайте.

Сара».

На нашу станцию метро мы приехали уже в темноте. Пройдя мимо аптеки и почты, спустились под мост. Наши шаги отдавались там особенно гулко. Мы снова поднялись по ступенькам и пошли вдоль огороженного футбольного поля. За полем стояла одноэтажная школа, в которой уже не было ни одного огня. Если бы не фонарь над входом расположенной рядом церкви, здесь было бы совсем темно. Мне казалось, что такой же влажный вечер, такой же слабый свет со стены были в моей жизни уже много раз, и у меня сжалось сердце. Типичный случай дежавю, сказал бы N. Вдыхая широко открытым ртом, я вдруг подумал, что сегодня утром Сара рассталась со своими воспоминаниями. У писчебумажного магазина мы перешли дорогу и двинулись по улице, сплошь состоявшей из небольших уютных коттеджей. Несмотря на ранний вечер, улица была совершенно пуста. Я представил Сару, лежащую на мраморном столе в университетской клинике. Я не знал, какие у них там столы, но мрамор казался уместным: торжество неподвижности и холода. Зачем она распорядилась собой именно так? Вероятно, этот подарок медикам не представлял в ее глазах особой ценности. В конце концов, она завещала им лишь свое измученное тело, в котором они не найдут уже ни одного воспоминания.

9

— Может быть, Милошевич и авантюрист, но он не самоубийца! — еще с порога услышали мы голос князя.

Приняв наши с Настей легкие куртки, Валентина проводила нас в гостиную. Князь и Билл сидели по обе стороны камина, зрительские кресла стояли посредине.

— Я ведь говорил, — сказал нам князь, поздоровавшись, — что эти мерзавцы все-таки развяжут войну! Милошевич — большая лиса, он прагматик и прекрасно понимает соотношение сил. Не сомневаюсь, что он пытался с НАТО договориться, но там этого не допустили.

— Милошевич — это президент Югославии, — любезно пояснил мне Билл и опять повернулся к князю. — Как вы знаете, война — это только средство достижения цели. Если Милошевич был готов договориться, то цель и была бы достигнута. Какой же тогда смысл начинать войну? Поверьте, князь, руководители НАТО — не меньшие прагматики, чем ваш Милошевич.

— Ну, во-первых, Милошевич — не мой. Как вы знаете, я не люблю коммунистов. Во-вторых, у НАТО — а точнее, у Америки (будем называть вещи своими именами) — и в мыслях не было договориться с Милошевичем. Целью Америки была война, и эта цель достигнута.

Билл тщательно потер переносицу, как бы сомневаясь, стоит ли отвечать на столь экзотические обвинения.

— Я понимаю, — сказал он, с шумом выпустив воздух, — что когда речь идет об Америке, об этом вселенском злодее, доказательства его злодеяний вроде бы излишни. Все его поступки — злодейские просто потому, что он — злодей.

— Нет, Билл, я рассуждаю ровно наоборот, — произнес князь, пытаясь сохранять невозмутимый вид. — Злодей как раз потому и злодей, что совершает злодейские поступки. Попробую пояснить свою мысль. У Америки есть несколько проблем, которые может решить только война. Ее не устраивает старый миропорядок, потому что он отражает двуполярный мир. — Князь отхлебнул коньяку. — Соотношение сил действительно изменилось, это так. Но вне контакта подобные вещи можно утверждать теоретически. Доказать это можно лишь в столкновении, то есть в войне. Вот она и началась.

— Но по этой логике, — впервые на моей памяти Билл выглядел всерьез раздраженным, — Америке нужно было нападать на Россию. При чем же здесь Югославия? Вы же сами себе противоречите.

— Ничуть, — видя раздражение американца, почти успокоился князь. — Ничуть. У Америки тоже есть свои пределы, и она прекрасно понимает, чем кончится для нее нападение на Россию. Впрочем, Югославия — это не так мало, как вам кажется, — да дело здесь вообще не в величине. Начав эту агрессию без разрешения ООН, Америка без обиняков показывает, что вступает в силу новое право — кулачное. Она недооценивает лишь того, что это свинство разрушает не мир: в первую очередь оно разрушает саму Америку.

Сказать правду, в тот момент я почти поддерживал Билла. Утверждение князя о том, что целью войны является война (la guerre pour guerre, как он выразился в другой раз), казались мне не слишком убедительными. Я не мог себе всерьез представить, чтобы такое дорогое и хлопотное дело, как война, кто-то стал бы устраивать из чисто стратегических соображений. Пытаясь ответить самому себе на вопрос о причинах войны, я искал их в попытке восстановить справедливость, в западной приверженности принципам, порой, правда, довольно абстрактным и лишенным связи с действительностью. Тех, кто принял решение о бомбардировках, я считал рабами воинственной лексики, звучавшей все последние месяцы. Вероятно, после всего ими произнесенного им и не оставалось ничего другого, как бомбить. Вместе с тем, даже слыша ежедневные сообщения о жестокостях сербов, я не был убежден, что военное вмешательство — лучший выход. До некоторой степени меня смущало и то, что упоминалось только о сербских жестокостях. Насколько я представлял дело, в подобного рода конфликтах все стороны одинаково непривлекательны.

Отведенная нам с Настей роль по большому счету не требовала от нас ни поддержки, ни опровержения. Единственное, что я себе тогда позволил, это осторожно выразить свое удивление тем, что политика в жизни князя вдруг стала играть столь значительную роль. «Это не политика, — почти сердито ответил князь, — это всемирная история!»

Я рад сейчас, что, не разделяя оценок князя, не вмешивался тогда в его споры с американцем. Во-первых, мне не пришлось обидеть князя, к которому я испытывал самую искреннюю симпатию, а во-вторых, с течением войны мнение мое стало меняться. Собственно говоря, перемену моего мнения было бы правильнее назвать его формированием, поскольку, как мне кажется сейчас, тогда у меня его попросту не было. Любимое князем выражение о «дремотном» неразличении наций забавным образом определяло состояние и моих мозгов. К моменту начала войны я не очень-то различал сербов и албанцев и уж совсем далек был от того, чтобы кого-то из них поддерживать. Если война и вызывала во мне смутное неодобрение, то было это, я думаю, отражением общего пацифистского настроя, охватившего Европу в конце двадцатого века. Впрочем, это слабое сомнение в допустимости войны вполне нейтрализовалось у меня идеей восстановления справедливости в отношении албанцев, и если бы я всерьез задумался о своем отношении к войне (чего на первых порах не происходило), то пришел бы, вероятно, к ее одобрению как неприятной, но необходимой операции.

Уж не помню, как это стало темой в наших с Настей отношениях, но при попытке изложить ей мои соображения о справедливости я наткнулся на резкий Настин отпор.

— А почему бы не восстановить справедливость в Турции, где от курдов только перья летят? — спросила Настя. — Если НАТО не может навести порядок в собственном доме, почему оно лезет в чужой?