Джордж Вит-Мелвилл - Гладиаторы

• Название: Гладиаторы
• Автор: Джордж Вит-Мелвилл
• Издательство: Мир книги, Литература
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-486-03505-0

Джордж Джон Вит-Мелвилл (1821–1878) — известный шотландский романист; солдат, спортсмен и плодовитый автор викторианской эпохи, знаменитый своими спортивными, социальными и историческими романами, книгами об охоте. Являясь одним из авторитетнейших экспертов XIX столетия по выездке, он написал ценную работу об искусстве верховой езды («Верхом на воспоминаниях»), а также выпустил незабываемый поэтический сборник «Стихи и Песни». Его книги с их печатью подлинности, живостью, романтическим очарованием и рыцарскими идеалами привлекали внимание многих читателей, среди которых было немало любителей спорта. Писатель погиб в результате несчастного случая на охоте.

В романе «Гладиаторы», публикуемом в этом томе, отражен интереснейший период истории — противостояние Рима и Иудеи. На фоне полного разложения всех слоев римского общества, где царят порок, суеверия и грубая сила, автор умело, с несомненным знанием эпохи и верностью историческим фактам описывает нравы и обычаи гладиаторской «семьи», любуясь физической силой, отвагой и стоицизмом ее представителей.

---

Возможно, что Мариамна имела какое-то смутное воспоминание об этом обычае, так как едва лишь кони остановились, чтобы пропустить процессию, она испустила резкий крик, который заставил ее остановиться. Хранители ее собрались около повозки, готовясь к сопротивлению. Оарзес благоразумно держался в стороне, а Дамазипп, несмотря на все свои усилия взять наглостью, дрожал всеми членами.

По мановению великой жрицы длинная белая линия остановилась неподвижно, между тем как ликторы схватили коней за уздцы и окружили повозку. Кругом уже собралась толпа любопытных зрителей, и багровое зарево объятого пламенем Капитолия бросало отблеск на эти смуглые, охваченные любопытством лица, представлявшие странный контраст с облаченными в покрывала холодными и неподвижными, как мрамор, лицами дев, остановившихся посреди улицы.

Двое ликторов схватили Дамазиппа за обе руки и бесцеремонно подвели его к великой жрице. В нескольких шагах от нее он упал на колени и начал ломать руки с комическим страхом, в то время как столпившийся около него народ смеялся, отпускал по его адресу насмешки и если воздерживался от насилия, то единственно из уважения к весталке.

— Это рабыня, наша рабыня, купленная на собственные деньги на рынке, священная дева. Я могу в этом поклясться, могу доказать это. О, проклятый Оарзес, когда же ты меня выручишь из этого безвыходного положения?

В эту минуту приблизился хитрый египтянин, спокойный и хладнокровный, с видом человека, уверенного в правоте своего дела. Между тем Мариамна напрасно старалась освободиться. Она была так искусно связана и закутана, что едва могла пошевелиться и вовсе не могла сказать слово. Но она все же делала отчаянные усилия в надежде, что ей окажут помощь, и ежилась всем телом, чтобы освободить губы от давивших их повязок.

Со спокойным достоинством, составлявшим отличие ее должности, жрица показала пальцем на повозку, заключавшую пленницу, и из-под ее покрывала медленно и ясно прозвучал вопрос, который все зрители выслушали с почтительным страхом:

— Какое преступление совершила она?

— Никакого преступления, священная дева, никакого преступления, — повторял коварный Оарзес, отлично зная, что право помилования, каким любили пользоваться весталки, вероятно, будет менее применимо, когда дело пойдет о беглой рабыне, а не об осужденном преступнике. — Это просто беглая раба, простая танцовщица. Как мне говорить о таких вещах в твоем священном присутствии?.. Почти с неделю назад я купил ее, как это знает и может подтвердить находящийся здесь друг мой. Не правда ли, Дамазипп, что ты можешь поклясться в этом, достойный гражданин? Я заплатил за нее только две тысячи сестерциев, однако это большие деньги для меня, бедного человека, и половину их я занял вот у этого самого моего друга. Я купил ее у всех на глазах на рынке и привел домой к моей жене и детям, чтобы она пряла лен, чесала пряжу и честно зарабатывала свой кусок хлеба. Это был бы честный образ жизни, священная дева, и вот почему она сбежала. Я дал знать об этом эдилу, а сам без замедлений пустился на розыски. Сегодня я нашел ее с нарумяненными щеками, с украшенной золотом грудью и пьяную в непристойных местах, какие она прежде часто посещала. Тогда я ее связал и поместил на носилках, но носилки сломались… Ведь я беден, священная дева, и не знатного рода, хоть и римский гражданин… Носилки, говорю, сломались, а в это время тут проезжала повозка моего патрона. Я и посадил ее туда, чтобы отвезти к себе, потому что она все еще была обомлевши. Все это чистейшая правда, клянусь тебе в том, и вот он, мой друг, тоже в этом поклянется. Не так ли, Дамазипп?

Этот последний сопровождал каждое слово рассказа своего сообщника теми живыми итальянскими жестами, которые представляют так много доказательства и убедительности. Эти жесты не оказались без воздействия на зрителей, предрасположенных, как это всегда бывает, верить самой гнусной клевете, в особенности, когда она опирается на свидетельство, хотя бы и вовсе малоценное. Они подошли так близко, как только позволяло им уважение к великой жрице, и гневно смотрели на несчастную девушку, неподвижно лежавшую в повозке.

Под длинным белым покрывалом весталки, может быть, блеснул взгляд сожаления или презрения к закутанной пленнице, смотря по тому, сочувственно или негодующе отнеслась она к провинностям заблудшей сестры. Но каково бы ни было ее личное мнение, объяснение, данное Оарзесом, могло оказать только одно впечатление на жрицу. Бледной и исхудалой рукой она сделала презрительный и нетерпеливый жест. Высокая похоронная фигура направилась вперед еще более гордым и суровым шагом, и процессия двинулась далее, унося с собой последнюю слабую надежду на помощь, остававшуюся у Мариамны.

Как несчастная загнанная серна, захваченная в сетку и чувствующая, как острая морда ищейки касается ее бока, еврейка сделала конвульсивное движение, благодаря которому, наконец, свалилась завязывающая ее рот повязка. В эту минуту душевного томления имя возлюбленного инстинктивно пришло ей на уста, и без надежды, помимо воли, она закричала резким, перепуганным голосом: «Эска! Эска!»

Весталки уже прошли, и повозка снова двинулась вперед, но имя бретонца словно бы произвело на толпу какое-то магическое действие, потому что, как только она произнесла его, зрители расступились по обеим сторонам дороги под давлением огромных плеч, над которыми возвышалось честное и смелое лицо гладиатора Гирпина.

Подобно некоторым другим отборным товарищам, Гирпин находил необычайно длинными несколько последних часов. Обязавшись клятвенно быть трезвым и — что, может быть, было еще тяжелее — не драться, эти несколько человек считали себя лишенными сразу двух главнейших развлечений, двух любимых занятий, в которых состояла прелесть их жизни. Но поговорка, утверждающая, что есть честь и между ворами, сложилась задолго до появления амфитеатра, и, раз гладиатор заключил условие, он уже смотрел на себя, на свое тело и доблести как на собственность купившего. И Гиппий, отдавший последние приказания своим птенцам и велевший им явиться на место в определенный момент свежими, трезвыми и без всякой царапины, мог быть уверен, что его приказ будет выполнен пунктуально и честно.

Вследствие этого Гирпин, Руф, Люторий и некоторые другие лучшие представители «семьи», убивая время, прогуливались по главным улицам Рима, присутствуя при явлениях, особенно приятных для людей их ремесла. Они удостоили своего одобрения мужественную атаку и взятие Саллюстиевых садов; наблюдали затем с некоторым удовольствием осаду Капитолия и, когда пламя охватило его, пожалели о том, что густой дым, окутавший стены, препятствовал им видеть битву, составлявшую в их глазах главное развлечение, и лишил их возможности делать полезные технические замечания в качестве людей, хорошо понимающих дело. Бесспорно, трудно было им удержаться и не принять участия в этих схватках, тем более что все они были вооружены своими короткими двухсторонними мечами. Но это было только временное воздержание, как заметили они друг другу, которое тотчас же должно было быть снятым с них, так как, по имевшимся у них сведениям, еще до полуночи им предстояло по горло насытиться вином и по колено погрузиться в кровь.

Теперь уже близок был час ужина, и атлеты становились свирепее и жаднее до крови, утомившись своим бездействием. Они спокойно смотрели, как перед ними проходила процессия весталок, и даже эти люди, при всей своей жестокости и беззастенчивости, не позволили себе сказать ни одного слова или сделать жест, который можно было бы истолковать в смысле недостатка уважения к священному сословию. Но их мало заинтересовала причина остановки, и они едва удостоили заметить беспорядок, вызванный таким ничтожным поводом, как возвращение рабыни к своему господину. Только один Гирпин, неожиданно, к великому удивлению своих товарищей и к ущербу для зрителей, врезался в середину толпы, бесцеремонно отталкивая в сторону попадавшихся на дороге и, как игрушку, бросив малорослого любопытного цирюльника в толпу болтливых граждан. Последние выразили негодование по поводу этой выходки, а горемычный брадобрей — по поводу своих контузий. Кулаки сжимались, брови хмурились все более и более, по мере того как здоровый и широкоплечий гладиатор пробивал дорогу в тесноте, подобно тяжелому кораблю, теснящему волны. Но более благоразумные бормотали про себя слова: «Cave, cave!» И так велик был страх, внушенный гладиатором этим мирным гражданам, что самый смелый из них предпочел бы скорее снести насмешку, чем помериться с человеком, для которого битва была ремеслом.

Повозка уже двинулась, когда мощная рука остановила за дышло лошадей, и громкий, смелый голос Гирпина заглушил фырканье коней и общий шум.

— Полегче, мальчуган, постой минуту, — сказал он рассерженному Автомедону. — Я только что слышал, как кто-то назвал имя моего приятеля изнутри той золоченой скорлупки, которой ты правишь. Стой, говорю тебе, и оставь в покое твой хлыст, коли не хочешь, чтобы я расколол кулаком твою голову.