Курцио Малапарте - Капут

• Название: Капут
• Автор: Курцио Малапарте
• Жанр: Военное
• Год: 2004
• ISBN: 5-9265-0154-4

Том 5 (кн. 1) продолжает знакомить читателя с прозаическими переводами Сергея Николаевича Толстого (1908–1977), прозаика, поэта, драматурга, литературоведа, философа, из которых самым объемным и с художественной точки зрения самым значительным является «Капут» Курцио Малапарте о Второй Мировой войне (целиком публикуется впервые), произведение единственное в своем роде, осмысленное автором в ключе общехристианских ценностей. Это воспоминания писателя, который в качестве итальянского военного корреспондента объехал всю Европу: он оказывался и на Восточном, и на Финском фронтах, его принимали в королевских домах Швеции и Италии, он беседовал с генералитетом рейха в оккупированной Польше, видел еврейские гетто, погромы в Молдавии; он рассказывает о чудотворной иконе Черной Девы в Ченстохове, о доме с привидением в Финляндии и о многих неизвестных читателю исторических фактах. Автор вскрывает сущность фашизма. Несмотря на трагическую, жестокую реальность описываемых событий, перевод нередко воспринимается как стихи в прозе — настолько он изыскан и эстетичен.

---

Я думал о татарах русской армии, лучших механиках в СССР, передовых рабочих, лучших ударниках и стахановцах, шедших во главе штурмовых отрядов советской тяжелой индустрии. Я думал о татарах Красной Армии — лучших водителях броневиков, лучших механиках мотомеханизированных частей и авиации. Я думал о молодых татарах, которых три пятилетних плана превратили из всадников в механиков, из лошадиных пастухов в ударников металлургических заводов Сталинграда, Харькова, Магнитогорска. «Аюреа», что означает: «Будет тебе, пошел ты», — было приписано карандашом по-румынски внизу под портретом Сталина.

Конечно, это был какой-нибудь румынский крестьянин, кто написал это, какой-нибудь бедный румынский крестьянин, который никогда не видел вблизи ни одной машины, не притрагивался к подшипнику, не отвинчивал винта, не разбирал мотора; какой-нибудь бедный румынский крестьянин, которого маршал Антонеску, «красная собака», как прозвали его румынские офицеры, толкнул насильно в эту войну, войну крестьян, против огромной армии рабочих-механиков Советского Союза.

И тогда я подошел к портрету Сталина и стал отрывать край плаката, тот, на котором было написано: «Аюреа!» В это время я услышал во дворе шаги. Я подошел к двери посмотреть, кто это: к дому шли несколько румынских солдат. Они спросили у меня, который час. «Шесть часов», — ответил я. «Мульцумеск[107]» — сказали они, что значит «спасибо». И они пригласили меня выпить с ними чашку чаю. — «Мульцумеск», — ответил я и последовал за ними через всю деревню. Пройдя немного, мы подошли к полуобрушенному дому, где пять или шесть других солдат радушно меня приняли, пригласили сесть и предложили тарелку чьорбы[108] де пиу, то есть куриной похлебки, и чашку чая. — «Мульцумеск», — сказал я. Мы принялись разговаривать. Солдаты рассказали, что они оставлены в этой деревне для связи, что основные части их дивизиона находились впереди, правее, в десяти милях. В деревне не было, кроме них, ни одной живой души. Немцы прошли раньше румын.

— Немцы… — сказал один из солдат печально. И все остальные засмеялись.

— Немцы прошли раньше нас, — повторил другой, как бы извиняясь. Все беззвучно смеялись, поглощая свою чьорбу де пиу.

— «Аюреа!»[109] — сказал я, что значит «Будет тебе, иди ты»

— Это правда, — подтвердил еще один, который был капралом. — Немцы прошли раньше нас. Это правда.

— Аюреа! — сказал я.

— Домнуле капитан, — сказал капрал, — если ты мне не веришь, спроси у пленного. Мы не разрушаем деревень, мы не причиняем зла крестьянам. Мы уничтожаем только жидов. Эй, слушай! — крикнул он, обращаясь к одному из углов комнаты. — Разве неправда, что немцы прошли раньше нас?

Я обернулся к этому углу и в полутьме увидел человека, сидевшего на полу, прислонившись спиной к стене. Он был одет в бумажное хаки и желтую пилотку на выбритой голове; ноги босые. Татарин. У него было маленькое, худощавое лицо, обтянутое кожей на скуластых щеках (кожа серая и блестящая), черные пристальные глаза с поволокой, быть может от утомления и от голода. Этими замутненными глазами он пристально смотрел на меня с безразличным видом. Он не ответил на вопрос капрала, но продолжал пристально смотреть на меня снизу вверх.

— Где вы его взяли? — спросил я у солдат.

— Он был в танке, который на площади. У танка произошла авария мотора; он не мог двигаться, но продолжал стрелять. Немцы торопились; они ушли, оставив нам добычу вместе с танком. Внутри их было двое. Они стреляли до самого конца. Один из них был убит. Нам пришлось выломать крышку железным ломом. Он не хотел сдаваться. У него больше не оставалось ни одного патрона; он сидел, скорчившись, внутри, он не хотел открывать. Другой — пулеметчик, был мертв. А этот был водитель. Мы должны отвезти его в румынскую полицию в Балту. Но никто больше не проезжает здесь, колонны грузовиков идут по большой дороге. Здесь вот уже три дня, как никого не было.

— Зачем вы украли у него ботинки? — спросил я.

Солдаты принялись смеяться; они смотрели на меня с наглым вызовом.

— Хорошая пара ботинок! — сказал капрал. — Посмотри, домнуле капитан, каковы ботинки у этих русских свиней! — Он поднялся, покопался в своем мешке и достал оттуда пару татарских сапог из мягкой кожи без каблуков. Они обмундированы лучше нас! — добавил капрал, показывая мне свои стоптанные ботинки и изорванные брюки.

— Это признак того, что их родина лучше вашей, — сказал я.

— У этих свиней нет родины, — возразил капрал. — Они — все равно, что животные.

— У животных тоже есть родина, — сказал я на это. — Родина, которая гораздо лучше нашей, лучше немецкой родины, лучше румынской родины, лучше итальянской родины.

Солдаты внимательно смотрели на меня и не понимали. Они смотрели на меня и, молча, жевали маленькие кусочки курицы, плававшие в чьорбе. Капрал озабоченно сказал: «Пара таких сапог стоит, по меньшей мере, две тысячи лей».

Солдаты подняли головы, кусая губы. «Ну, да, — говорили они, — пара таких сапог, по меньшей мере, две тысячи лей, по самому низкому…».

Это были крестьяне, а румынские крестьяне не знают, что такое животные, они не знают, что у зверей тоже есть родина. Они не знают, что такое машины, ни того, что и машины тоже имеют родину, и что сапоги также имеют родину, гораздо лучшую, чем наша. Это крестьяне, но они даже не знают, что это значит — быть крестьянином. Закон Братиану[110] дал землю румынским крестьянам, он дал им землю так, как дали бы кусок земли лошади, корове, овце. Они знают, что они румыны и что они правоверные. Они кричат: да здравствует король! Они кричат: да здравствует маршал Антонеску, они кричат: смерть Советскому Союзу, но не знают ни что такое король, ни что такое маршал Антонеску[111], ни что такое Советский Союз. Они знают, что пара сапог, вроде вот этих, стоит, по меньшей мере, две тысячи лей. Это бедные крестьяне и они не знают, что СССР — это машина, что они ведут войну с машиной, с тысячью машин, с миллионом машин. Но пара сапог вроде вот этих стоит две тысячи лей, по меньшей мере.

— Маршал Антонеску, — сказал я, — имеет сапоги, сто пар сапог, гораздо красивее, чем эти.

Солдаты внимательно смотрели на меня, кусая губы.

— Сто пар? — спросил капрал.

— Сто пар, тысячу пар, — ответил я. — И гораздо красивее этих. Вы никогда не видели сапог маршала Антонеску? Они очень хороши. У него есть сапоги из черной кожи, из желтой кожи, из белой кожи, английского покроя, с золотой бляшкой над коленом. Совершенно великолепные. Сапоги Антонеску гораздо красивее сапог Гитлера и Муссолини. Но сапоги Гитлера тоже довольно хороши. Я видел их совсем близко. Я никогда не разговаривал с Гитлером, но его сапоги видел совсем близко. У них нет шпор. Гитлер никогда не носит шпор (он боится лошадей); но хотя на них и нет шпор, они довольно-таки хороши. Сапоги Муссолини тоже хороши, но они ни на что не годятся. Они не пригодны ни для того, чтобы ходить пешком, ни для того, чтобы ездить верхом. Они годятся только на то, чтобы стоять на почетной трибуне во время парадов и смотреть, как дефилируют мимо солдаты в своих стоптанных сапогах и со своими заржавленными винтовками.

Солдаты внимательно смотрели на меня, кусая губы.

— После войны, — сказал я — мы отберем у него сапоги, у маршала Антонеску.

— И у домнуле Гитлера, — сказал один из солдат.

— И у домнуле Муссолини, — добавил другой.

— Конечно. У Муссолини и у Гитлера тоже, — сказал я.

Все рассмеялись, и я спросил у капрала: «Сколько могут стоить сапоги Гитлера?»

Все прекратили смех. Потом, не знаю почему, они обернулись и посмотрели на пленного, по-прежнему связанного в своем углу, который смотрел на меня своими пристальными, косоватыми и затуманенными глазами.

— Ты давал ему есть? — спросил я у капрала.

— Да, домнуле капитан.

— Это неправда. Ты его не кормил, — сказал я.

Тогда капрал взял тарелку, наполнил ее чьорбой и протянул пленному.

— Дай ему ложку, — сказал я, — он не может есть похлебку руками.

Все смотрели на капрала, который взял со стола ложку, почистил ее, вытерев руками, и протянул пленному.

— Большое спасибо, — отозвался пленный.

— Ла дракю! — сказал капрал, что значит: «Иди к черту»

— Что вы собираетесь делать с пленным? — спросил я.

— Мы должны препроводить его в Балту, — ответил капрал, но никто не проезжает здесь; мы в стороне от шоссе; придется его вести пешком. Если сегодня здесь не пройдет ни одного грузовика, завтра поведем его в Балту пешком.

— Не думаешь ли ты, что вам было бы быстрее убить его? — сказал я капралу, пристально на него глядя. Все принялись смеяться, глядя на капрала.