Питер Устинов - День состоит из сорока трех тысяч двухсот секунд

• Название: День состоит из сорока трех тысяч двухсот секунд
• Автор: Питер Устинов
• Издательство: Известия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

В рассказах известного английского писателя Питера Устинова выведена целая галерея представителей различных слоев общества. В ироничной, подчас переходящей в сарказм манере автор осуждает стяжательство, бездуховность, карьеризм, одержимость маньяков — ревнителей «воинской славы».

---

— Вы хотите, чтобы я обо всем забыл, — медленно произнес Отфорд.

— Да. Я прошу вас, обещайте мне все забыть.

— Но генерал Шванц написал книгу.

— Кто ее прочтет? Да и кто прочтет книгу Крауди, если уж на то пошло? И кто прочитает ваши статьи? Только друзья, враги да горстка студентов. В масштабе истории мы не так уж важны, и вы, и я. Так забудете?

— Н-да… — Отфорду не хотелось связывать себя обещанием, хотя безмятежное спокойствие Олбэна глубоко взволновало его.

— Я расскажу вам еще кое-что о Крауди, — сказал полковник. — Год назад умерла его жена, а его единственный сын погиб во Франции в последнюю неделю войны. Крауди никогда толком не знал любви и потому не чувствует сейчас ничего, кроме пустоты, ощущения какого-то обмана. Он достаточно глуп, чтобы ожесточиться. Что ж, нельзя долго сердиться на такую несчастную старую пустышку. — Олбэн налил себе третий бокал. Я читал ваши работы, — продолжал он. — Вы хорошо пишете. У вас хлесткий, злой стиль. Вы намного моложе меня. Но в один прекрасный день вы вдруг поймете, что в каждом человеке есть нечто большее, чем замечаешь с первого взгляда. И вы добавите к написанному вами немного жалости. Вот тогда вы начнете расти, как эти цветы. У вас есть дети?

— Нет, — хмуро ответил Отфорд.

— Вам… ничто не мешает завести их, скажем, сейчас?

— Нет. Просто, пожалуй, было не до того.

— Господи! — взорвался Олбэн. — Вы даже не знаете, чего лишили себя!

— А вы знаете?

— Кому же и знать, как не бездетному родителю, решительно ответил Олбэн и улыбнулся. — И еще я знаю теперь, мы с вами понимаем друг друга, и для общего блага вы забудете обо всем, кроме моего неповиновения приказу. Солдаты — это дети, которые никогда не становятся взрослыми, Отфорд. Я сейчас становлюсь взрослым. Дайте же мне такую возможность. И, кстати сказать, станьте-ка взрослым сами, пока не поздно, пока вам не отвели еще персонального кресла в этих клубных яслях на улице Сент-Джеймс для впадающих в детство, куда престарелые младенцы приходят умирать.

Провожая Отфорда к двери, Олбэн добавил:

— Я, разумеется, не ударил в ту ночь жену. Никогда не делаю этого. Просто ломал перед вами комедию. Она замечательная женщина, моя Мадж, но до сих пор переживает, как, кажется, сейчас и вы. А я вот не переживаю, и Мадж не может мне этого простить.

— Я, по правде сказать, тоже не могу, — неловко улыбнулся в ответ Отфорд.

В машине на обратном пути Отфорд почти не разговаривал. И поскольку Джин отвратительно провела время, пытаясь вести светскую беседу с миссис Олбэн, в наступившем молчании снова начала собираться гроза.

— Куда ты направляешься? — вдруг спросила Джин.

— У меня дело в городе, — отрывисто ответил Отфорд.

— Тогда завези меня сначала домой.

— Это ненадолго.

Они не разговаривали больше, пока не доехали до улицы Сент-Джеймс, но, видя, как агрессивно Отфорд ведет машину, Джин поняла, что он расстроен.

— Если подойдет полицейский, объясни ему, что я сейчас вернусь, — сказал он, поставив машину у тротуара.

Отфорд взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и быстро вошел в гудящие от шепота пещеры своего клуба. Генерал сэр Краудсон Гриббелл сидел на своем обычном месте, уставившись в пустоту. Отфорд пристально глянул на него, охваченный холодной яростью. Голове своей генерал, как всегда, придал странное положение, чуть задрав ее кверху и словно ожидая, не осмелится ли невидимая муха опуститься на его чело. Иных эмоций его облик почти не выражал, если не считать смутного упрямства и уныния — неизменного следствия светского воспитания. Время от времени генерал моргал, и седые его ресницы схватывал солнечный луч. Рядом с ним никто не садился. Он был в одиночестве.

Вошел старый официант с бутылкой шампанского и поставил ее на низкий столик перед генералом.

— У вас праздник, сэр? — спросил официант, откупоривая бутылку и наливая вино в бокал.

— Да, — безучастно отвечал генерал, — день рождения сына.

Отфорд почувствовал вдруг ком в горле и бежал из клуба.

Подходя к машине, он посмотрел на сидевшую в ней жену. Она была прехорошенькая, но годы, пожалуй, чуть-чуть брали свое. А может, выражение лица стало грустнее, чем раньше, плотней сжались губы и поубавилось веселья в глазах.

Он сел за руль и улыбнулся ей.

— Дорогая, — сказал он, — я хочу получше узнать тебя.

Джин рассмеялась, правда, не очень-то счастливо.

— Не пойму, о чем это ты?

Отфорд взглянул на жену, словно видя ее впервые, и поцеловал так, будто они вовсе не были женаты.

Потом в тот же день Джон написал Хеджизу, что не будет вносить никаких изменений в статью. А еще через несколько дней, когда пришла книга генерала Шванца, он позабыл даже распечатать бандероль.

Убийцы

В каком возрасте убийце следует уходить на покой? Этот жгучий вопрос волновал мосье Амбруаза Плажо, вновь назначенного шефа бюро французской сыскной полиции Сюртэ, именуемого отделом депортации. В функции этого отдела входило обеспечение безопасности высокопоставленных иностранных гостей Франции посредством задержания всех потенциальных террористов и временной высылки их в отдаленные места. Оторвавшись от лежавшей перед ним на столе кипы документов, мосье Плажо окинул изучающим взглядом сидящего напротив человека и нахмурил чело.

— Итак, вы утверждаете, что у вас сложились весьма приятные отношения с моим предшественником, мосье Латием?

— О да, мосье. Его отставка была для нас всех тяжелым ударом.

— Для всех? Так вы не один? Сколько же вас?

— Всего шестеро. Члены Интернационала нигилистов.

— Нигилизм перестал существовать еще к концу прошлого века.

— Так кое-кто считает.

Плажо вздохнул. Слова собеседника и забавляли, и интриговали его, но, будучи примерным служакой, Плажо не мог позволить себе выказать ни малейших эмоций. Он снова пробежал глазами документы. Самый древний из них, хрупкий и пожелтевший, был датирован восемнадцатым июля тысяча девятьсот третьего года. К документу была приложена фотография преисполненного достоинства молодого человека, чья длинная шея, увенчанная головой с гривой пышных черных волос, вырастала из стоячего воротника с бабочкой, который был ему велик на несколько размеров. Звали юношу Братко Звойнич. Продолговатый нервный почерк давно скончавшегося полицейского сообщал, что Звойнич был задержан по просьбе генерального консула Черногории как подозреваемый в принадлежности к террористической организации.

Плажо быстро пролистал остальные документы в досье Звойнича. В тысяча девятьсот десятом году он был снова арестован, на этот раз под именем Бруно Сильберберга.

— Почему вы изменили фамилию на Сильберберг?

— Как, я был и Сильбербергом? Знаете, за свою жизнь я сменил столько имен, теперь и не вспомнишь толком, почему я выбирал именно то или это.

— Понятно.

Глянув поверх очков, Плажо сравнил юношу на фотографии с сидящим перед ним высохшим, сморщенным старым астматиком. Он облысел — ни прядки, ни даже тени волос. Голова его сияла точно полированная и — видно следствие какого-то несчастья застыла в самом неловком положении. Утратившая подвижность, рассеченная сзади морщинами шея и большие набрякшие веки одно из них, вздувшись, как парус, закрыло на три четверти его правый глаз — придавали старику сходство с черепахой, глубокомысленной и одновременно нелепой.

На воротнике пиджака отчетливо виден был ярлычок фирмы воротник оттопыривался сам собой, желая объять давно иссохшую плоть. Улыбка, навечно застывшая на лице, выражала не столько добродушие, сколько иронию, как бы подчеркивая: старик немногого ждет от людей; но твердые складки в уголках рта наводили на мысль, что он привык получать от людей больше, чем они готовы были ему предложить. В страстном и приторном выражении его лица проскальзывало нечто левантийское:[13] отрешенность, причастность к истории, дремотная сонливость, сменившая годы напряженные, кипучие, презрение ко всему материальному, усталое разочарование в недолговечной суетности бытия.

Голос его, приглушенный пылью и черным табаком, звучал еле слышно. Хрупкие слова вырывались из астматических хриплых вздохов и, казалось, доносились откуда-то издалека. Плажо почувствовал невольную симпатию к посетителю — в нем было что-то настоящее.

— Напомните мне еще какие-нибудь мои псевдонимы, сказал старик неожиданно.

Плажо охотно уважил его просьбу:

— Владимир Иликов, Рене Сабуро, Вольфганг Тичи, Антал Соломон, граф Наполеон де Суси…

Услышав последний, старик разразился откровенным хохотом, который тут же перешел в болезненный кашель. Наконец он перестал кашлять и снова посмотрел на Плажо. Приступ утомил его, но в усталом взгляде проскальзывали веселые искорки.