Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания

• Название: Воспоминания
• Автор: Екатерина Андреева-Бальмонт
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-8242-0040-8

Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт (1867–1950), жена известного русского поэта К. Д. Бальмонта, благородная и обаятельная женщина, обладала живым и наблюдательным умом и несомненным литературным талантом. Это делает ее мемуары — бесценный источник по истории русской культуры и быта сер. XIX — нач. XX вв. — предметом увлекательного чтения для широких кругов читателей. «Воспоминания» Е. А. Андреевой-Бальмонт, так же как и стихи и письма К. Д. Бальмонта к ней, напечатанные в приложении, публикуются впервые. Книга иллюстрирована фотографиями из семейного архива А. Г. Андреевой-Бальмонт.

---

Я знала, что все они считали меня дурной, злой, неисправимой. Я очень озлоблялась на них и продолжала разыгрывать такую до поступления к нам немки Анны Петровны Тихомировой. Когда мать привела к нам в детскую новую гувернантку и просила ее заняться мною особенно, так как я очень строптива и непослушна, Анна Петровна нежно обняла меня и сказала: «Das süsse Kind (что менее всего, казалось, подходило ко мне), mit dir werden wir gute Freunde sein, nicht wahr, Kätzchen?» [20]

Но и ей я долго не доверяла, присматриваясь к ней. Но она как будто не замечала мои бутады [21]. Я была страшно огорчена, что меня переселили от братьев к ней в комнату. Она сочувствовала мне, уверяла меня, что я буду только спать у нее, что все останется по-прежнему; игрушки мои в ящике стола, мои тетради, книги у мальчиков на этажерке, если я не захочу их перенести к себе. Я, конечно, не захотела… Но очень скоро вещь за вещью переносила к себе.

Вскоре — 13 марта — наступил день моего рождения. До тех пор этот день праздновался так: я спускалась к родителям за подарками, сестры и братья приносили подарки ко мне наверх. Вместо молока мы пили шоколад, вместо хлеба ели пирожные. На этот раз Анна Петровна с вечера делала какие-то приготовления у нас в комнате. Когда я утром проснулась, я тотчас же заметила около моей кроватки столик, покрытый белой скатертью. На нем лист бумаги и пестрыми карандашами написано большими буквами «Gratuliere» [22]. На стуле лежало самое мое нарядное платье. «Скорее мойся и одевайся, — сказала Анна Петровна. — Mach schnell!» [23].

Меня страшно заинтересовала эта таинственность. Очевидно, это «Gratuliere» относится ко мне. Но что было под скатертью на столе? Пока няня меня причесывала и одевала, я все косилась в тот угол. Когда я пошла молиться к братьям, Анна Петровна закрыла дверь в детскую, чего она никогда прежде не делала. «Вы придете, — сказала она, — когда я вас позову». Не успели мы пролепетать скороговоркой «Отче наш», «Богородицу», «Царю небесный» [24], как дверь отворилась. На столике, выдвинутом в середину комнаты, лежал крендель, воткнутые в нем восковые свечки горели. Их было восемь, число моих лет. Вокруг лежали пакетики, завернутые в белую бумагу, завязанные ленточками с надписями: «от Саши», «от Сережи»… Я стояла как очарованная, не смея прикоснуться ни к чему. Меня особенно поразил навес, сплетенный из еловых ветвей, а в нем олень с шерстью, с ветвистыми рогами, со стеклянными глазами, блестевшими, как живые. Перед ним кормушка из еловых палочек. Это все была работа Анны Петровны. Никогда ни одна из игрушек не производила на меня такого впечатления. Олень стал любимой игрушкой на несколько лет, рога у него обломались, повертывающаяся шея свернулась на сторону, подковки отскочили, но он всегда спал со мною в постели, лежал на подушке. Меня особенно восхищал его домик из еловых ветвей, сделанный Анной Петровной.

Весь день прошел совсем необычно. В три часа был накрыт большой стол в середине детской, пришли все братья и сестры и пили шоколад, а я должна была их угощать как хозяйка. Моя старшая сестра потом рассказывала, что я ходила с открытым ртом, подняв брови, и с глупым лицом от блаженства, не выпуская из рук оленя и не сводя восторженных глаз с Анны Петровны.

С того дня завелось у нас празднование дня рождения. Огромный вкусный крендель с миндалем, в нем зажженные свечки, подарки в бумаге, скрытые под салфеткой.

Я страшно привязалась к Анне Петровне. Это была немолодая, некрасивая девушка с огромными ногами, красными руками, добрая, любящая и сантиментальная. Она прожила у нас три года. Ее удалили от нас потому, что она не знала французского языка, а немецким мы достаточно хорошо владели, ей нечему было учить нас. А теперь я думаю, что никто из наших воспитательниц не научил нас так многому, как она. Она любила природу, звезды, цветы. Летом спала, положив подушку на подоконник, «чтобы быть ближе к небу». Любила людей, жалела животных, плакала от умиления, слушая соловья. А главное, любила нас, детей, вникала в жизнь каждого из нас. Меня она выделяла, выказывала мне особое доверие, чем я безмерно гордилась, слушалась ее, и иногда мне удавалось в продолжение целого дня выдерживать роль примерной девочки. Она рассказывала мне о своих семейных делах, читала мне немецкие письма, полученные из Риги, я мало что понимала в них, но слушала внимательно и не спрашивала объяснений, чтобы она не подумала, что я глупая и не понимаю сложных историй с Onkelchen Fritz, Tante Marie [25]. Я, конечно, продолжала шалить, дерзить, драться с братьями и бывала «außer Rand und Band» [26], как она это называла, но с ней у нас не было ни одного серьезного столкновения. Я подчинялась ее наказаниям, так как чувствовала, что они заслужены и что она неохотно к ним прибегала, вынужденная моими безобразиями. Она часто участвовала в наших играх. В карты она играла с нами больше, чтобы сдерживать мой азарт, потому что ни одна партия в «дурачки» или в «свои козыри» не обходилась без скандала с моей стороны. Я не выносила, когда братья плутовали, хотя бы самым невинным образом. Или, когда им надоедали карты, что случалось часто, они в середине игры равнодушно бросали игру именно тогда, когда, казалось, мне везло, и я должна была выиграть. Я приходила в бешенство, бросалась с криком на них, заставляя их продолжать игру. А они не понимали такого азарта. Кончилось тем, что Анна Петровна не позволила мне больше прикасаться к картам и только изредка давала колоду, когда к нам приходили чужие дети в гости.

Вечером мы всегда сидели в детской за большим столом, посреди которого стояла сальная свечка в медном подсвечнике, около него щипцы, чтобы снимать нагар. Анна Петровна читала нам вслух по-немецки. Особенно помню «Робинзона Крузо» — толстую книгу с картинками. Мы перечитывали ее без конца. Когда кончали, на следующий же вечер, по моему настоянию, начинали сначала. «Робинзон» оставался моей любимой книгой до моей юности.

Анна Петровна не без труда, но все же приохотила меня к рукоделию, что до нее никому не удавалось. Во время чтения вслух я вязала чулок, выучилась даже делать пятку и вязала очень усердно, потому что в клубке ниток всегда что-то лежало, какая-нибудь маленькая игрушка, иногда двадцать копеек, и ниток хватало ровно на один носок или чулок. Потом она меня научила обшивать Мишиных кукол, но этого я не любила, и Миша делал это лучше меня. Вышивала шерстями по канве на полотне и делала это без скуки, так как Анна Петровна умела нас заинтересовать каждым занятием: рисунки, вышивки, выпиливание по дереву приспособлялись для подарков отцу, матери, сестрам на праздники. Анна Петровна брала нас с собой в магазин, где мы смотрели, как она покупает шерсть, канву, узоры, и мы всегда участвовали в выборе этих вещей и совместно обсуждали их.

И во время того, как мы работали, она нам описывала восторг мамаши и папаши, когда они увидят эти замечательные вещи, сработанные их детьми: спальные туфли, подушечка для булавок, рамочки, выпиленные из дерева.

Целую зиму я вышивала концы полотенца очень сложного и тонкого рисунка, мучилась над ним ужасно, ошибалась, порола, начинала сначала. Это полотенце предназначалось в подарок матери на Пасху. Наконец с помощью Анны Петровны кончила, канву выдергала. Анна Петровна пришила широкие кружева к концам, собственноручно выстирала, выгладила его, положила на поднос, сверху положила глицериновое мыло в виде яйца. Мне это казалось совершенно гениальной выдумкой. Мать моя будет потрясена таким подношением, я в этом была уверена, и я в большом волнении вошла в комнату матери за руку с Анной Петровной. Несмотря на первый день Пасхи, мать была, как всегда, занята чем-то — я никогда в жизни не видела ее сидящей без дела. Она похристосовалась со мной, взяла полотенце из моих рук, чуть усмехнулась, посмотрев на яйцо, и положила его в сторону. «Сама вышивала?» — спросила она, оглянувшись на меня. «Все сама, все сама и очень аккуратно», — за меня поторопилась ответить Анна Петровна. «И пора, ведь большая уж девочка», — сказала мать и заговорила с Анной Петровной о чем-то хозяйственном. Я повернулась и побежала к себе наверх, заливаясь слезами. Анна Петровна вернулась красная и взволнованная и тотчас стала рассказывать мне, как внимательно рассматривала мать мое полотенце, как только я ушла, и как оно ей понравилось. Но я ей не поверила: «Ich werde nie Mama was schenken, sie ist undankbar» [27]. С той весны я отказалась от рукоделья. И, несмотря на уговоры Анны Петровны, выдержала характер. Анна Петровна ужасалась, как можно так говорить: «Такая матерь, такая матерь!»

Анна Петровна чтила мою мать и благоговела перед ней совершенно искренне, но никогда не заискивала у нее, не льстила ей, как другие, служившие у нас. Однажды только после какого-то разговора (когда уже известно было, что Анна Петровна должна уйти от нас) Анна Петровна бросилась целовать ей руки, что меня страшно возмутило. «Ganz wie Paulina» [28],— сказала я ей. Полина, наша экономка-полька, часто прикладывалась к ручке барыни, хотя моя мать не позволяла этого делать и запрещала называть ее «барыней». Я только позже узнала, что Анна Петровна была растрогана тем, что мать ей назначила пожизненную пенсию. Каждые два месяца я должна была писать Анне Петровне письма по-немецки, в них вкладывались десять рублей — ее пенсия.