Эдуард Арбенов - Берлинское кольцо

• Название: Берлинское кольцо
• Автор: Эдуард Арбенов
• Жанр: О войне
• Год: 1969

«Берлинское кольцо» — продолжение рассказа о советском разведчике Саиде Исламбеке, выполнявшем в годы Великой Отечественной войны особое задание в тылу врага. Времени, с которого начинается повествование романа «Берлинское кольцо», предшествовали события первых лет войны. Чекист Саид Исламбек, именуемый «26-м», по приказу центра сдается в плен, чтобы легально пробраться в «филиал» Главного управления СС в Берлине — Туркестанский национальный комитет. В первой книге о молодом чекисте «Феникс» показан этот опасный путь Исламбека к цели, завершившийся победой.

Победа далась не легко. Связной, на встречу с которым шел «26-й», был выслежен гестапо и убит. Исламбек остался один. Но начатая операция не может прерваться. Нужно предотвратить удар по советскому тылу, который готовит враг. Саид Исламбек через секретаря и переводчицу Ольшера Надию Аминову добывает секретный план шпионажа и диверсий и копирует его. Новый связной Рудольф Берг помогает переправить документ в центр. Обстановка складывается так, что завершение операции возможно только иеной жертвы: необходимо убедить немцев, что документ еще не побывал в руках разведчиков и что они только охотятся за ним, иначе план диверсии будет изменен и советские органы безопасности не смогут принять меры защиты. Исламбек идет на жертву. В доме президента ТНК он открывает себя и падает под пулями гестаповцев.

В центр поступает короткое донесение из Берлина: «Двадцать шестой свой долг перед Родиной выполнил…»

---

В парк выскочили несколько офицеров. Под деревьями прослушали музыку бомб, и когда она стихла, сели в машину и умчались в город.

Вечером Саид лег на нары и уже без прежней уверенности в существование ожидаемого. Едва уверенность стала гаснуть, как навалилась тоска. Мозг засверлила прежняя мысль об одиночестве и безвыходности. Он отталкивал ее от себя, грубо ругаясь и кляня все на свете. Твердил упрямо: «Есть! Есть что-то, и именно в Заксенхаузене, иначе зачем меня сюда везли. Зачем жгли бензин. — Даже такое, циничное соскальзывало с губ. — Могли прикончить в той же машине и тем же бензином!» Он знал о душегубках…

Уснул с бранью. А утром вернулось прежнее — надежда. Его уже не гнали от колонны и не требовали назвать номер: он стал своим здесь — и зашагал к замку рядом с лысым поляком. Поляк всю дорогу мучился, привязывая к башмаку ногу, именно ногу, — она была слишком тонка и мала, а деревянный башмак толст и огромен, с ним приходилось считаться.

— Может, сегодня бросят бомбу на Фриденталь, — сказал лысый с надеждой.

— Вы хотите умереть? — удивился Саид.

— Не то, чтобы умереть… просто кончить все это.

Он устал жить, жить так — по сигналу и окрику. Видеть только чужое серое небо, даже тогда, когда оно было голубым и солнечным.

И он кончил. Только позже, когда вместо Саида с носилками шел уже другой заключенный. Выхватил из-за пазухи белый лоскут и стал махать им над головой, пытаясь привлечь к лагерю внимание — над Фриденталем шли самолеты. Это была наивная, почти сумасшедшая идея. Лоскута никто не увидел, кроме конвоира. И тот застрелил лысого. Тут же, на глазах у колонны.

Сегодня поляк не думал о лоскуте, его, видно, не было еще. Он думал о том, чтобы кончить все это, и подвязывал ногу к пантофелю, огромному, как корабль викингов.

Опять ничего не произошло. Ожидаемое не открылось перед Саидом, но он не впал, как накануне, в отчаяние. Откуда-то пришла мудрая успокоительная мысль о необходимости терпения, и не малого. Внезапность равносильна чуду, а чудо не навещает этот мир, окаймленный непроглядной стеной и колючей проволокой.

Он приготовился ждать. Познавать этот мир в ждать…

Первым и единственным пока поводырем в сложном и таинственном лабиринте познания был его напарник, тот лысый заключенный с обвислыми ушами, живое изваяние скорби и иронии. Он сказал Саиду, что здесь в замке — тоже смертники, пожалуй, самые настоящие. Из Заксенхаузена можно еще выйти живым, если война успеет закончиться к следующей осени и силы не полностью угаснут в наших телах, а они, те что в замке, умрут скоро, и умрут здоровыми, полными сил. Им смерть наречена как обязательное условие при выборе профессии.

В полдень во время обеда Саид увидел обитателей замка, вернее, той части Фриденталя, где стояла тишина и иногда раздавался лай собак. Несколько солдат и офицеров в чешской и английской форме подошли к бараку, около которого работали заключенные, а сейчас, расположившись группами, ели. Им, этим военным, необходимо было спуститься в подземелье. За железную дверь никого сразу не пускали. Надо было ждать.

Двое военных оказались туркестанцами. Их сразу узнал Саид. Даже в чешской форме они выделялись своим смуглым цветом кожи и особым тюркским разрезом глаз. И говор был знакомым, слишком знакомым, он заставлял радоваться и мучаться одновременно. Припав к консервной банке, наполненной мутной жижей, он слушал, ловил каждое слово, звучащее рядом. Все, что говорили военные, было важно, потому что напоминало о родном. Музыка, волнующая, заставляющая сердце замирать от какого-то необъяснимого восторга — вот что такое речь земляка. И Саид вначале не вникал в смысл слов, только упивался звуками. Он даже зажмурился на какие-то мгновения, отдавая себя радостному ощущению родного и знакомого.

О чем говорили туркестанцы? Постепенно он стал различать слова и понимать их смысл. Офицер и солдат обменивались впечатлениями о просмотренном вчера фильме. Нет, не о военном фильме. Какая-то любовная история. Саид не поверил. Он не мог представить себе, что его земляки, лишенные родины, лишенные всего светлого, дорогого, способны жить пустяками. Способны вот так спокойно говорить о каком-то фильме, даже шутить. Офицер хихикал — ему запомнилась героиня, спасавшаяся от разгневанного мужа в ночной рубашке. Он один хихикал. Солдат был хмур. Железная дверь, перед которой они стояли, пугала его, заставляла то и дело прерывать разговор и бросать тревожные взгляды на дощечку с лаконичной надписью: «Ферботен!» — «Запрещено!»

Диверсанты. Несчастные из несчастных. Их участь — вечное изгнание, даже если те, кого они предали и те, против кого их пошлют, простят им. Они будут одинокими среди близких по крови. Конечно, когда дойдут до родных мест. Но дойдут ли — поляк назвал их смертниками.

У Саида возникло братское чувство сострадания к этим двум гибнущим людям. Ему подумалось, что у двери можно еще спасти их — словом, напоминанием, угрозой, просьбой наконец, — а когда они войдут в нее, будет уже поздно, словно существовал какой-то рубеж, очерченный железным порогом, а за ним — бездна.

Но их не остановили — кто мог это сделать, — и они спустились по ступенькам вниз. И когда шли, тот, что был сзади, засмеялся. Жалость мгновенно погасла в сердце Саида. Злоба, обжигающая, охватывающая все существо разом, толкнула его на неожиданный для самого себя поступок. Он крикнул:

— Стойте!

Они не остановились. Офицер оглянулся и удивленно посмотрел на заключенного. Только удивленно — ничего другого не появилось в его взгляде. Может быть, еще смущение или недоумение, едва уловимое. Или так лишь показалось Саиду — он хотел увидеть тень того чувства, что должно было возникнуть в сердце человека, услышавшего голос земляка.

Поляк, видевший всю эту короткую сцену, доел неторопливо свой брюквенный суп, подвязал банку к поясу И только после окончания обычной обеденной процедуры произнес со вздохом:

— Неужели не бросят бомбу на Фриденталь…

Он хотел умереть, этот усталый от человеческого несчастья узник.

Прошло еще два дня — обычных для Заксенхаузена и почти обычных для Саида. Он начинал входить в ритм лагеря, стал ценить часы ночного отдыха, густоту похлебки и легкость камня, который ему приходилось подтаскивать к бараку. Его уже мучили окрики конвоиров и раздражала гортанная немецкая речь. Пришел голод — жестокий, постоянный, унизительный. Постепенно он овладевал всем существом Саида, подчинял себе его чувства, желания, мысли. Становился врагом.

«Я дичаю, — с ужасом думал Саид. — В моих глазах, наверное, волчий блеск. Голодный волчий блеск. Потом он погаснет, а с ним и жизнь».

Ожидаемое удалялось. Теряло очертания, как все, лишенное реальных признаков. Он бунтовал, заставлял себя верить, надеяться. Иногда это удавалось. На короткое мгновение воспламененное чувство возвращало боль радости. И он жил ею, упивался, хмелел. Потом предательское сомнение разрушило созданную с таким трудом надежду, возвращало горечь и отчаяние.

Он стал думать о сопротивлении, которое должно было существовать в каждом лагере. Среди этих спящих, кажется, мертвым сном людей, есть бодрствующие. Есть мечтающие или уже ведущие бой. Надо узнать их, найти.

Саид попытался заговорить о сопротивлении с поляком. Тот пожал плечами: или не знал, или не хотел раскрывать чужую тайну.

— Видите вон то пулеметное гнездо, — показал он на бетонный скворечник, насаженный на гребень стены. — С ним не побеседуешь о справедливости. Его можно только заткнуть. Но не голыми руками, а у нас они голые…

К этой теме они больше не возвращались. В силы подполья поляк не верил, он надеялся на судьбу, на какой-то высший приговор истории.

— Все в пепел, все в прах, — повторял он.

— И мы?

— Возможно, и мы. Слишком близко и слишком долго стоим рядом с нацистами. Они впитали наши силы, выпили нашу кровь…

— Но чувства, мысли остались с нами, — пытался переубедить своего напарника Саид.

— Чувства! — усмехнулся тот. — Три года мы стонем, и плачем, и молимся. И что же? Сдвинулись с места эти стены, сдох ли хоть один эсэсовец? Нет. И не сдохнет. А мы падаем каждый день…

— Чувство надо обратить в действие, — настаивал Саид.

— Вы хотите, чтобы люди подставляли себя под пулеметы, погибали, не дожив до рокового дня. Не увидев гибели нацистов, пепла Германии?

— Сидеть и ждать, когда подожгут ее другие? — кольнул лысого Саид.

— Почему другие… — смущенно ответил поляк и отошел в сторону.

В конце недели в Заксенхаузен приехал доктор Гейнц Баумкеттер. Его хорошо знали здесь и встретили настороженно. Лагерь притих. Саид не понимал, чем так страшен этот эскулап в эсэсовской форме, и по обыкновению кинулся за разъяснением к лысому. Тот грустно покачал головой: