Василий Немирович-Данченко - Святые Горы

• Название: Святые Горы
• Автор: Василий Немирович-Данченко
• Жанр: Прочая документальная литература

В. И. Немирович-Данченко родился в Тифлисе, в семье офицера; учился в Кадетском корпусе. Результатом его частых путешествий по России и зарубежным странам стали многочисленные художественно-этнографические очерки. Немирович-Данченко был военным корреспондентом на трех последних войнах Российской империи — на русско-турецкой войне 1877–1878 гг., на русско-японской войне и на первой мировой войне. Русской армии посвящено много его художественных и документальных произведений, но наибольшую популярность у читателя он приобрел как автор развлекательных исторических романов («Королева в лохмотьях» и т. п.). Накануне революции вышло его неполное собрание сочинений в 50 томах.

Свою жизнь писатель закончил в эмиграции, в Праге.

---

На пути действительно были разбросаны щепотки гречихи.

— Это агнец Божий, муравель. Дождем гречу смочило, солнце опять проглянуло, они и вынесли сушить… Ну прощай, дай Бог!

С меловых скал

По крытой галерее, по подземным ходам, которые будут описаны ниже, по черным норам, где до сих пор, кажется, пахнет схимниками и слышится звон их железных вериг, выбрались мы, наконец, на самые вершины меловых скал Святогорских. Я видел Соловецкие острова — с Анзерской горы, Заволжье — с откоса в Нижнем, панораму Урала — с Растеса, Заднепровье — с Киево-Печерских высот, волшебные равнины Аварии и Кой-су, целое море Балкан — с орлиного гнезда на св. Николае, счастливые долины Гирловского султанства — с Дервиш-горы, — но если бы теперь мне еще раз пришлось полюбоваться на эту громадную картину с меловых скал Святогорских, я, несомненно, многое забыл бы ради нее.

Горизонт без предела. Словно на ладони, все на восемьдесят верст вперед. Внизу, под самыми ногами, извивается серебряная чешуя Донца. Берег опушен точно садами… Налево, на гористом берегу, хмурятся темные сосны; внизу, в долине, нежная весенняя зелень, совсем пуховая, окутала черноплены, дубы, ясень, липы и клены. Точно мягкие зеленые облака приникли там и дремлют на этой красивой глади. Налево, на скате, золотятся кровли села Богородичного; прямо — прелестная просека к церкви села Студенок. Еще ближе в ту же сторону желтеет село Банное. Далеко, далеко, из-за лесу, лиловый дымок подымается; там лесопильный завод обители. Направо — леса за лесами, одни смутнее других; кажется, что неопределеннее очерков и представить себе нельзя, а всмотришься, за ними мерещатся еще более туманные. А там, на краю неба, синева погуще — опять леса, но их уже только чувствуешь, но не видишь… Ближе к нам песчаная отложина берега, сверкающая как золото, и множество озерков, словно серебряные и голубые щиты, разбросанные по равнине. Все это остатки недавнего разлива. Под самыми ногами — весь монастырь. Голова кружится, когда смотришь с этой высоты. Колокольни снизу точно тянутся к тебе, точно хотят подняться до этих меловых скал. Лодочка на реке. Муравей-рыболов топорщится там. Направо, далеко-далеко, белая вилла Потемкиной чуть прорезывается на зеленом скате.

Где конец этому горизонту? Где рамки этой картины?

Меловые скалы снизу кажутся орлиными гнездами. Сверху только чувствуешь себя подавленным этими громадными, гнетущими воображение, массами. Белые, режущие глаза спуски с коричневыми пятнами лишаев изредка. После дождя разорались лягушки, крики их даже здесь все заглушают. Какие-то особенные, точно миллионы утят шумят на болоте. И соловьев не стало слышно. Каждое озерко гремело и орало. Когда глаз привык уже, насмотрелся на всю эту даль, то стал приглядываться к ее деталям. Вон белые точки баранов… Вон белые искры внизу, — это гуси движутся к Донцу, в который точно опрокинулись и не могут наглядеться пышные берега. Толпы народа снуют по монастырским дворам, точно муравьи роятся там!

— Теперь еще не так красиво! — послышалось за мною.

— Почему? — даже и не оглянулся я.

— Нужно попозже. Когда груша, яблоня и вишня распустятся внизу. Тогда истинно нерукотворная краса Господня!

Рядом с нами, на одной высоте, взмывает орел. Широко раскинул мощные крылья серый хищник. Клюв вниз. Глаза зорко впились в зеленую чащу… И что за воздух здесь! После дождя тысячи благоуханий курятся вверх, как раскрытые кадила.

— Вы на наши скалы воззритесь.

Массы голубей сидели на их уступах. Снимется который-нибудь, распустит хвост веером, опишет громадный круг, как серебряный комок, сверкая на солнце, и опять домой — на меловую скалу. Мел этих утесов бел и чист. Спайки кремневой породы прорезываются наружу, точно по этим снежным массам ползут темные змеи. Кое-где видны черные квадратики окошек. Неужели там, за ними, жили люди? В этой тьме? Зато какая чудная панорама творенья Божьего раскрывалась перед ними. Черные окошки и вверху, на самых лысинах утесов.

— Как могли забираться туда?

— Еще недавно жили.

Я оглянулся; до тех пор было не до того.

Красивое бледное лицо под черным клобуком. Изможденное. Вдумчивые, печальные глаза.

— Антонин!.. — рекомендуется монах. — Еще недавно жили, — продолжал он. — Вон, видите, на гладкой совсем скале, что над пропастью нависла, как бы малое логовище звериное. Кажется, на крыльях только и можно туда подняться. Ну а тут пустынник спасался. Прочтите о нем, в описании нашей обители есть рассказ архимандрита. «Трудно поверить, если бы мы сами не были тому свидетелями, что тут жил, даже при нас, тайный отшельник, и мы около полугода о том не знали. Удивлялись только, что устье пещеры этой было черно, и видали иногда как бы струю дыма, из него исходившую. Однажды подстерегли, впрочем, человека, но он тотчас скрылся во тьму своего логовища. Я сам пришел сюда и стал умолять неведомого раба Божьего выйти из его вертепа, дабы не навлечь неприятности только что зарождавшейся обители, если в ней будут скрываться неизвестные люди. Долго не было ответа на мои увещания, как вдруг, к общему изумлению нашему, внезапно явился из устья пещеры сухой, изможденный человек, еще не старый, в одной сорочке. Легко перепрыгнул он через пропасть, из своей пещеры, на острие противолежащего утеса, влез на наш балкон и, молча поклонившись нам, удалился. Так и не узнали кто он».

Чем это не отшельник Фиваиды? Чем не подвижник первых веков христианства в Палестине?

Глядя на эти белые вершины, действительно поверишь тому духу уединения, который, под этим афонским небом, объемлет пустынножителя святогорского. Не захочется самому вниз, к этим кучам муравьев, что суетятся там, в непрестанной заботе о прибытке, что мучаются и волнуются тревогами о медном гроше. Эти скалы, впрочем, и на окрестное крестьянство действуют так же. Однажды, возвращаясь от утрени, монах заметил на одном из остроконечных утесов, самом высоком, как будто человека «с развивающеюся от него хартиею».

— Меня объял ужас. Не мечтание ли бесовское! — объяснял монах.

Спрашивает у келейника, а тот весь бледный… Тоже, значит, увидел.

Братия на другую, доступную скалу двинулась. Подошла поближе. Видит, стоит на той ближнего села мужик, одержимый лунатизмом. Как он взобрался — никому невдомек. Приступу ниоткуда! Сперва он стоял, потом сел, так что из-под него камни посыпались. Стал громко кричать: «Ожидаю благодати свыше», а по ветру развивалась длинная «разрисованная хартия», которую он повязал себе на шею. Боялись назвать его по имени, чтобы не очнулся и не упал в пропасть. Принесли шесты и веревки, дабы его спустить как-нибудь. Через полчаса он очнулся и, в ужасе схватившись за скалу, стал вопить и умолять, чтобы его сняли. Кое-как добросили ему веревки, которые он обмотал за вершину скалы и спустился оттуда с чрезвычайной опасностью.

— Я до сих пор не понимаю, как он мог влезть туда, прибавил монах. — Только птице доступно.

Мне самому казалось, когда я смотрел отсюда вниз, что над всею этой гладью воздушный корабль несет меня в синеве теплого воздуха. Вот-вот надвинется он на Донец, оставит его за собою.

И голова кружилась и в висках стучало.

Вниз отсюда идут крытые галереи. Кое-где они лепятся по каменной породе. Направо и налево щелятся черные трещины. Грузин попался нам навстречу. Как он попал сюда? Молится на каждый крест, кланяется чуть не в каждое окно святыням обители. На камне держатся кое-как громадные деревья. Корни разбросали по щелям. Трескается камень под ними. Темная чаща заслонила солнце. Точно в царстве изумрудного блеска идем мы назад. Навстречу артель тульских рабочих. Туляки разинули рот и дивуются.

— Ах, ты, Господи! Монашки-то, монашки… Где прилепились, а?

— Чудеса.

— На воздусях. Примерно, как птица. А?

— Что уж…

— Куда вы, братцы, пробираетесь?

— А на Украйну. Найматься… Робя!.. Во ён какой!

— И зверя же лютая!

— Съист он ее?

— Как не съист. Читай-ко!

— Святая мученица Перепетуя.

— Ну, на то она мученица, чтобы зверь ее съил. Это уж так, братцы, положено. Без этого тоже не обойдешься.

— А других калеными щипцами! Я тоже, робя, видал.

— И калеными. Не то, что ноне… Ноне больше в морду влетает!

— Претерпевый до конца — спасется! — гудит издали бас монаха.

Посмотрел и я на картину, которую разглядывали туляки, и, не взирая на святость места, засмеялся. У льва пробор на боку и виски вперед зачесаны. Оказалось, что это видение св. Перепетуи. Дальше — христиане, отданные на съедение диким зверям: львам и тиграм; в этой же компании преспокойно прогуливается корова! Под картиною надпись, ни с того, ни с сего: — «Узкие врата и тесен путь, вводяй в живот, и мало их есть, иже обретают его. Так узка и прискорбна добродетель. Все мы должны блюсти себя опасно, чтобы не угрыз нас, прелестный змий, то есть гордость, невоздержность, чревоугодие, лакомство, пианство и блуд! Сии прелестныя страсти змиевы — суть власти, и различные крюки — суть грехи. Всяк сам себя блюди и, с помощию Божиею, по златой лестнице в рай иди. А кто полезного вам желает, о том Бога молить подобает».