Василий Немирович-Данченко - Святые Горы

• Название: Святые Горы
• Автор: Василий Немирович-Данченко
• Жанр: Прочая документальная литература

В. И. Немирович-Данченко родился в Тифлисе, в семье офицера; учился в Кадетском корпусе. Результатом его частых путешествий по России и зарубежным странам стали многочисленные художественно-этнографические очерки. Немирович-Данченко был военным корреспондентом на трех последних войнах Российской империи — на русско-турецкой войне 1877–1878 гг., на русско-японской войне и на первой мировой войне. Русской армии посвящено много его художественных и документальных произведений, но наибольшую популярность у читателя он приобрел как автор развлекательных исторических романов («Королева в лохмотьях» и т. п.). Накануне революции вышло его неполное собрание сочинений в 50 томах.

Свою жизнь писатель закончил в эмиграции, в Праге.

---

— Все же.

— Работайте, дети, работайте! Бог труды любит. Рабу ленивому не споспешествует. Ты что таращишься? Так рази грядки-то копают? Ах ты, плесень! Глубже бери! Бога надуть хочешь! Так Он, брат, раньше нас с тобой увидит… Он, брат, с неба зорко смотрит, как ты труждаешься.

Мальчики еще торопливее принялись за дело.

— Так-то лучше! Ну, благословенные, еще вот тут, а потом на отдых.

Да и пора была. Теплая ночь уже окутала нас своими мечтательными сумерками. Опять соловьиные песни — так и льются кругом. Слушая соловья, одиноко поющего, вам и представить себе нельзя, что это за прелесть, когда целая роща полна ими, когда с каждой ветки несутся навстречу эти чудные строфы певца любви. Певца любви — здесь, в этом царстве отречения от нее!..

Главою помавает И сердце веселит, От скорби помогает Пернатый сей пиит, -

ни с того ни с сего произнес отец Серапион, вместо ожидаемого мною и столь же, разумеется, неподходящего текста.

— Это вы о чем же? — изумился я.

— О соловье. Имею слабость к стихосложению. Даже наказанию на теле в семинарии подвергали за оное, но не оставил. Я как бурсаком был, больше сатиры на начальство писал.

Ризница. Трапезная

Каждый старый монастырь вырабатывает непременно свой тип монаха. Так, например, соловчанина вы с одного взгляду отличите от инока Троице-Сергиевской лавры, а этого последнего от Киево-Печерской. Святогорская обитель как молодая, не может дать вам таких же резких отличительных черт. Здесь монах, поступивший сначала по набору из других обителей, не сложился еще, не успел закостенеть в определенную форму. Тут есть исторические воспоминания, но нет традиции, которая только одна воспитывает черноризца. Притом тут такая амальгама сословий и национальностей, что, как острограненые тела, смешавшиеся в одном тесном месте, они сглаживают друг друга. Отсюда, неблагодарная роль наблюдателя в Святых горах. Монастырь этот пока не складывается еще, не переваривает, а просто механически растет, как растут камни. Уже и теперь думают, например, переместить сто монахов на хутор, потому что здесь им стало тесно. Когда обитель дойдет до совершеннолетия, тогда только у нее будет своя определенная физиономия. Та же самая молодость монастыря отражается и в его ризнице, и в живописи стен, и в стиле построек. Все это пахнет казармой, известкой, лаком и маслом. Разумеется, в наших обителях нечего искать замечательных созданий живописи. Искусство тут имеет совсем другой интерес. В произведениях иноческой кисти вы можете изучать особенности народного вкуса. Та же, в сущности, суздальская картина — в высшей степени характерная, как и она, хотя, разумеется, безобразная до крайности. При общем низком умственном уровне наших черноризцев, хороший художник — монах или должен бежать из обители, или рисовать разных аллегорических змеев с надписями, исходящими в виде лент у них изо рта, быков с козлиными головами и т. п.прелести. В Святогорской обители даже этого характерного безобразия мало. Даже туляк-оружейник, встретившийся мне в одной из галерей святогорских, жаловался, что тут не занятно, нет той нравящейся народу и немного грубоватой иронии. В одном из маленьких монастырей, например, я видел целую стену под картиною Страшного Суда. Судьи сидят наверху, как и подобает, на облаке. Перед ними развернут свод законов. Внизу, во всю длину стены, разверстая пасть люциферова, с огнем, пышущим из нее. В пасть эту вступают, по два в ряд и по ранжиру (художник был из солдат), сначала черное, а потом белое духовенство в полном облачении, затем чиновники в мундирах, с портфелями под мышкой, точно они идут к докладу, и наконец, целый кавалерийский полк во всем параде, с трубачами, играющими марш, с начальством, обнажившим сабли. Еще одна подробность. Девица, в коротком платье, с чрезвычайно старательно, любовно отделанными икрами, танцуя с молодым человеком в зеленом фраке, тоже стремится в пламя адово, в пасть Люцифера.

И здания здесь другого рода. Во всех старых обителях они оригинальны, в Святых горах — все больше к типу казармы подходят. В ризнице есть богатства, но остановиться не на чем.

Спрашиваем, между прочим, относительно книг в библиотеке. Нет ли старых, или рукописей.

— А на что нам они! Монаху одно Евангелие, да Четьи-Минеи надлежат.

— Да ведь сколько ученых из монахов было.

— Поверьте, все они не настоящие иноки. Все на том свете на сковородках жарятся. Чертовы котлетки! Невежество светскому человеку в стыд и поношение, а иноку в честь и прославление. Если который истый черноризец — то науку забыть должен. Разврат в ней! Без наук-то сколько праведников было; а как науки пошли, и праведников не стало. Моисей был душою прост, а как устыдил жрецов египетских с их волшебствами? У нас тоже, которые малограмотные монахи, те больше к иночеству прилежат. Вот отец Антонин, извольте знать? Что же доброго — все в книжку! Смирим мы его — оставит, а потом опять. Иоанн-Заточник из простых был, а каков? Аки адамант сияющий, аки венец светящий.

— Да ведь и Иоанн сокрушался, что сам не мог читать и понимать отцов церкви.

— Так это разве наука! Это премудрость, а не наука. Премудростью спасешься — наукою погибнешь! И то уже не иноческий дух у нас. Пожарный струмент завели. А зачем? С Богом спорить захотели. Гром небесный — глагол Господень; нет, громоотводы подавай! Слово-то Божие отводить! Как пошлет попущение — кишкой и заливай! Ересь!

— Однако за эту самую кишку уж как мы вам и благодарны, — вмешался мужичок.

— А что?

— Да пожар у нас был; монастырь прислал кишку — чудесно залили.

— Изорвали только!

— Нам обитель благодетельствует! — слащаво вмешался мужичок. — Теперь погоревшим по 10 рублей денег отвалили, а кому и больше. Телегами благословили, скотом тоже. Одному избу на счет обители построили, триста рублей денег дали.

— Вы к нам прилежите, а мы к вам. По завету евангельскому.

— Это точно!

Чрезвычайно трудно уловить особенность здешнего говора. Русские переселенцы быстро усваивают малороссийские окончания; произносят: не «торговать», а «торгуваты», не «покупать», а «покупаты». В то же время и коренное население, под влиянием обители, отстает от своего говора и принимает русский. Обитель в этом отношении заметно ассимилирует; через нее проходят, теряя особенности языка, но, к сожалению, взамен ничего не приобретая. В селах Банном, Малках и других уж говорят по-русски.

Богомольцы. Нищие

Как пестра толпа богомольцев, снующих по дворам Святогорского монастыря. Я по целым часам всматривался в нее. Тут и казаки в бешметах, и женщины в белых свитках, с черными тесьмами, и бродяжки в подрясниках и скуфейках, и отставные солдаты, с обязательно торчащею щетиною на бороде, и пестрое цыганство, перекликающееся гортанным говорком, и гречанки с Дона — чернобровые, черноокие, и ростовские армяне, и болгарские колонисты, неповоротливые, тяжелые, и неведомо зачем — бойкие и юркие жидки, не то перекрещенцы, не то так себе вольнопрактикующие. Притом, тогда как в Соловках нищенства нет, здесь нищенство на каждом шагу, самое назойливое, самое безотвязное.

— Дайте мини слепенькому, темненькому! — преследует вас повсюду назойливое причитание. Вы не знаете, куда укрыться от него… У ворот гостиницы сидят рядами. У входа в обитель — тоже. Безногие перекатываются по земле, безрукие ухитряются держать чашку пальцами ног, слепые старухи постукивают посохами по сторонам.

— Тут, вы полагаете, все нищие?

— А то как же.

— Баснописец Крылов, кажется, заметил, что наружность обманчива бывает. Вот видите, здоровый мужик. Еще сапоги хорошие на нем, — указал мне монах, сопровождавший меня.

— Вижу.

— Выпрашивает тоже. Ты по обету? — обратился к нему инок.

— По обету, отче.

— Ну вот видите! У него дома хозяйство, а это он обет дал Богу месяц в виде нищего у ворот обители сидеть. Ну и сидит! Вы как думаете: тут одна барышня, благородная, тоже с нищими по обету пришла. Мы ее видели. Через неделю уже папенька ихний из города приехал, так увез. А то все у ворот сидела с чашечкой. Вот какие у нас нищие бывают.

Больше всего здесь окрестного, монастырского крестьянства. Оно чуть не живет при обители. Правда, и кормится здесь хорошо. Например, бабы из села Банного присвоили себе монополию торговли при монастыре; мальчики — те при мельнице у монахов. Впрочем, обитель несколько деморализовала их всех. Ленивее работают. Даже иноки и те жаловаться стали.

— Мы их не заставляем, впрочем. Как придется, так пусть и работают.

Монахи поэтому предпочтительно нанимают работников из других губерний, преимущественно же курян. Куряне — работники чудесные, и обитель ими дорожит очень. Монастырь вообще ценит трудовые руки. На хуторе я сам видел, что и двух слепых не оставили без дела, приставили их месить хлеб в пекарне.