Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

• Название: Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской
• Автор: Екатерина Мещерская
• Издательство: Радуга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-05-005215-7

«О мачеха моя! О русская земля!.. Но я люблю тебя, суровую и злую». Эти поэтические строки Е.А.Мещерской ключ к ее мемуарам. В силу своего происхождения урожденная княжна Мещерская прошла через ад многочисленных арестов и лишений, но в ее воспоминаниях перед читателем предстает сильная духом женщина, превыше всего ценившая поэзию и радости жизни, благородство и любовь.

---

Я плакала уже с нею вместе:

— Я простила его, давно простила… Я ни капли не сержусь, Бог с ними, с вещами, с золотом. Разве дело в том, что он украл и сколько? Мне ничего не жаль, поймите это… Дело в том, что я ему больше не верю, нельзя иметь близкого, родного, которому не веришь, нельзя…

— Значит, мой сын вор? — отерев слезы, вдруг холодно и почти враждебно спросила она.

— Да, — ответила я, почувствовав, как невидимая зияющая пропасть легла между нами.

— Тогда я не смею больше ни о чем вас просить. — Голос ее стал очень тихим. Протягивая мне какие-то вырванные с золотым обрезом листы, она добавила: — Вот возьмите и прочтите дома. Я нашла это в его дневнике. Может быть, займете этим свой досуг… А может быть, ваше сердце дрогнет…

Я взяла поданные ею листки и не помню, как вышла в переднюю. У самых дверей Елизавета Дмитриевна вдруг тронула меня за плечо.

— Ах, я забыла, — сказала она, и в полутемноте передней я вдруг опять увидела во взгляде ее знакомый взгляд милых, глубоких, мягких глаз Владимира. — Он сказал, чтобы я спросила вас, не забыли ли вы данную вами клятву прийти к нему еще только один, последний раз?

— Помню и сдержу… — Но как вам дать знать? Дубов по своему телефону вызывает только Екатерину Прокофьевну. Письма к вам перехватываются, на улицу вас тоже одну не пускают…

— Я сказала, что приду. Мама пустит меня. Она знает, что это будет наше последнее свидание, меня никто не посмеет не пустить.

Я вышла на лестницу, сдерживая слезы, но они лились против моей воли, застилая мне глаза, и я, не видя ступенек, держась дрожащими руками за перила, еле-еле спустилась по лестнице и вышла на Знаменку.

Дома мама и Валюшка дожидались меня с большим нетерпением. Мама спросила меня, как будто не придавая этому вопросу никакого значения:

— Что-нибудь изменилось в твоем решении?

— Ничего.

Валюшка насмешливо сверкнула своими черными глазами:

— Наверное, мать тебя уговаривала. Она, может быть, сама участвовала в его подвигах? Нечего сказать, хороша семейка!..

— Я думаю, что он болен, — стараясь сама себя в этом уверить, ответила я. — Оставьте, не будем больше говорить обо всей этой истории!..

Я хотела сесть в тишине и начать читать данные мне Елизаветой Дмитриевной листки Володиного дневника, но в это время раздался звонок и пришел Виталий звать меня идти с ним вместе в Дом печати на выступление Маяковского.

Я была не в силах видеть людей, а тем более участвовать в каких-либо развлечениях, и мы решили с ним пойти в Александровский сад.

Только там, на широких его аллеях, среди высокой травы и густой листвы деревьев, я заметила, что лето подходило к концу. Кое-где уже мелькали желтые листья, и листва на деревьях выцвела от солнца, стала серовато-зеленой и выглядела пыльной. Приятно было войти в тенистый сад после душных улиц, на которых раскаленные дневным зноем тротуары и камни домов еще дышали теплом, наполняя воздух духотой.

Опускавшиеся сумерки казались нависшей серой пеленой, все более и более окутывавшей город.

Мы сели на скамью около грота. Виталий был из моих друзей самый красивый, самый юный, и он мне был приятен тем, что в нем не было столько неприязни и злобы к Владимиру, как у всех других. Я с отвращением вдруг вспомнила, что однажды, когда моя мама при Ричарде жаловалась на то, что Владимир портит мне жизнь, что из-за его писем и объяснений я не имею покоя, что он меня скомпрометировал и тому подобное, я увидела, как вдруг злобно нахмурился его лоб и в глазах мелькнул злобный огонек. Что-то волчье появилось в выражении его лица. Когда мама вышла, он вполголоса, чтобы не слышала Валюшка, обратился ко мне: «Скажите мне одно только слово, и если он вам мешает, если только ваш покой отравлен, прошу, скажите слово — и я уберу его…»

Видя же, что я смотрю на него, плохо понимая, что он этим хочет сказать, он сложил руку свою так, точно в ней держал револьвер, и приставил ее к своему виску. «Понимаете?.. — тихо спросил он. — Я сделаю это чисто… без всяких следов… только разрешите…»

«Бог с вами! Бог с вами!» Я даже схватила его за руку, а в памяти встало лицо Владимира и erg слова: «Да, конечно, он Бронзовый Джон из притонов Нью-Йорка, потрошитель, а может быть, и наемный убийца…»

— Китуся! Прошу вас, не думайте ни о чем, не надо, — ласково сказал Виталий, видимо, угадавший, что я занята всякими неприятными воспоминаниями. — Вспомните надпись на кольце Соломона: «Все проходит…» Лучше послушайте, я прочту вам мою поэму «Евгения», которую я докончил вчера…

В одном из переулков у Арбата,
Где в зданьях сохранилась старина,
Жила семья, она была богата,
Известна знатностью… теперь бедна.

В конце поэмы героиня романа умирает, и автор кончает поэму своим обращением к умершей:

…Как солнце осени — воспоминанье
Прозрачно озаряет жизнь мою,
С земли ушла ты в горькое изгнанье,
Но я живу, я помню, я люблю!..

— И в вашей поэме тоже смерть, — сказала я грустно. И, словно из груди моей вырвался долго сдерживаемый поток, я стала быстро, торопясь рассказывать ему то, что было на моей душе, кроме, конечно, подозрения Владимира в краже. Он слушал меня внимательно, терпеливо и серьезно и наконец тихо спросил:

— Но ведь вы же любите его, Китуся?..

— Да, люблю и не скрываю… Но должна с ним расстаться навсегда… Есть этому причина… Он же не понимает и мучает меня.

— Не мучайтесь, не тоскуйте, — мягко сказал Виталий. — Вы никогда не будете с ним счастливы. Представьте: прошел год, два, три… Вы жена, мать, хозяйка, у вас масса обязанностей — ведь вы одной мужской любовью жить не можете. Вам некогда читать, играть на рояли, писать, танцевать, вышивать, наконец, просто видеть людей и жить той жизнью, к которой привыкли сейчас.

— Но когда любишь мужа…

— А муж ваш все поет. По-прежнему вокруг него куча молодых, навязчивых девчонок. У квартиры дежурят, звонят без конца по телефону, надоедая и дергая вам нервы. Вы натыкаетесь всюду на розовые, голубые обрывки их писем, на просьбы о свидании. А на эстраде вы видите, как ваш муж обнимает и целует то одну полуобнаженную опереточную диву, то другую, а еще хуже, если у него одна и та же партнерша, и вы ревнуете, тем более что все кругом шепчутся, говорят, почти не стесняясь, а злые сплетни уже шелестят о том, что муж этой артистки уже приревновал ее открыто к вашему мужу. Правда, это невеселая брачная жизнь?.. А вы, может быть, к тому времени уже с обезображенной фигурой ждете не первого ребенка. Вам нездоровится, вас тошнит, хочется покоя, а он с концерта на концерт с певичками в разъездах и дорожных флиртах, предположение о которых невольно напрашивается. Когда он дома, то весь в подготовке к выступлению: «Как звучит сегодня голос? Тускло? Ах, это ты вчера сделала острый салат… Ах, не охрипну ли я… Ты так долго проветриваешь комнату… Ах, не забыла ли ты спросить о том полоскании для связок?» И все в этом роде: голос, для голоса и о голосе.

— Да ну, замолчите, — засмеялась я. — Вы убедили меня только в том, что можете стать не только поэтом, но и писателем, у вас необыкновенно ярко звучит проза…

— Но я достиг своего, — весело сказал он. — Вы смеетесь — это награда мне.

Поздно ночью, когда мама уснула, я прошла в кабинет, села на мой любимый диванчик, на котором когда-то спал Владимир, и развернула заветные, вырванные рукой его матери листки дневника…

Одна за другой мелькали записи, воскрешая передо мною памятные дни, разговоры, размолвки, примирения…

И вдруг запись:

Я еще живу. Гнусно на душе. Все опротивели. Делаю тысячи попыток выскочить из этой жизни… Встретил одну особу… Интересна. Познакомились, условились о встрече, и я не пошел…

Встретились с Галей К. Она давно меня интересовала, тем более что на попытки мои встретиться с ней всегда был уклончивый ответ. И вдруг согласилась. А я? Я тяну день за днем и не иду туда… Потом девушка из Ржевского: мила, красавица, очаровательна и бездна юности… Мы столкнулись, встретились и прошли мимо друг друга. Я не мог заставить себя даже говорить…

Люблю безумно Котика, мою радость, а она — камень. Не верю, что все умерло, не верю, что разлюбила. Просто держит себя в железных тисках, но на этот раз так долго, что я чувствую, что не выдержу. Смерть — вот лучший исход для меня из этой муки. А в голове все время вертятся слова Екатерины Прокофьевны: «Просто она не видит возможности достигнуть с вами блестящей жизни и во имя этого давит свое чувство к вам, а на серенькую жизнь она не пойдет».

Господи, вся душа вопиет против этого, ведь я раб ее, какую хочет работу пусть взвалит на меня, что хочет пусть требует от меня, лишь бы быть с ней. Я чувствую, что не донесу свой крест до конца. Сил нет. Жить нет сил. Только слабая надежда еще заставляет жить. Может быть, пожалеет. А вдруг чудо? Я не верю, что мог умереть для Китти, несмотря ни на что. Ведь она любила меня. Так неужели все умерло? Китти, родная, скажи, что любишь, скажи, что я близок и дорог тебе. Позволь любить тебя и быть твоим мужем… или смерть. Неужели ты каменная, есть же у тебя сердце… Мне все равно, пусть смеются над моей слабостью, но жизни без тебя нет. Или ты, или могила.