Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

• Название: Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской
• Автор: Екатерина Мещерская
• Издательство: Радуга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-05-005215-7

«О мачеха моя! О русская земля!.. Но я люблю тебя, суровую и злую». Эти поэтические строки Е.А.Мещерской ключ к ее мемуарам. В силу своего происхождения урожденная княжна Мещерская прошла через ад многочисленных арестов и лишений, но в ее воспоминаниях перед читателем предстает сильная духом женщина, превыше всего ценившая поэзию и радости жизни, благородство и любовь.

---

Теперь мне оставалось только как можно естественнее обставить его появление в моем доме. Дима, в свое время сам толкнувший меня на путь лжи и требовавший от меня только одного: соблюдения полных внешних приличий, — давно уже приучил меня обманывать.

Недалеко от Арбата, на Моховой, почти против Румянцев-ского музея и библиотеки, в небольшом белом каменном доме жил известный оперный певец Лабинский. Не имея детей, он воспитал вместо дочери свою племянницу Нину, которая жила в его квартире вместе с ним и его женой (своей теткой).

Нина Владимирована Лабинская (моя одногодка) была балериной Большого театра. Всей прелестью ее некрасивого лица были огромные лучистые голубые глаза. Она была прекрасно сложена и танцевала замечательно. Мы с ней были в самых хороших отношениях. Я часто у нее бывала, она у меня — никогда. Это объяснялось ее кипучей, бурной жизнью. Выступления на сцене, увлечение скачками, бегами, танцы на вечерах у знакомых и преподавание западных танцев, которые она обожала, — это поглощало все ее время. Толпа поклонников ее осаждала.

У нее был молодой красивый муж и дочь — хорошенькая, с такими же волшебными глазами, как у Нины.

В большой, просторной зале квартиры Лабинских часто танцевали — то это был танцкласс, то это бывало ради удовольствия.

Предупредив Нину и заручившись ее согласием, я решила воспользоваться знакомством с ней.

Было решено, что Викки, Вадим М. и Жильбер втроем приходят ко мне на именины, но с небольшим опозданием, так, чтобы гости уже сидели за столом. Подойдя к дому, Викки и Вадим оставляют Жильбера в переулке, предварительно объяснив ему, как и куда следует идти. Только спустя четверть часа Жильбер должен был позвонить в нашу дверь. Я предоставлю право открыть двери самому Диме или кому-либо другому, и тогда пришедший „неизвестный“ будет просить вызвать меня. Он скажет, что его прислала Нина Владимировна Лабинская, что я, „наверное, забыла о том, что сегодня у нее танцевальный вечер“, что я обещала быть и до сих пор не иду, что она ждет и т. д…

Я начну оправдываться, говоря, что Нина Владимировна перепутала числа, что я даже обижена на Нину, что она забыла о моих именинах и что у меня такое правило: кто в этот день взойдет на мой порог — тот мой гость.

Устроив этот маленький заговор, мы наконец распрощались, и я отправилась к себе домой, в Староконюшенный. Перед моими глазами стояло еще милое лицо Жильбера и звучали слова прощания:

— До завтра, Китти! До завтра!.. Как я буду рад увидеть вас снова. Но поверьте, что целый день до самого вечера меня будут мучить угрызения совести: ведь я поставлен в такие условия, что не могу принести вам даже цветов в этот день, в который все, кроме меня, будут иметь право поздравить вас! Вот в какое положение вы меня поставили!..

Дома все было чужое: люди, вещи, и новая перестановка мебели, и сама комната, оклеенная светло-золотистыми обоями. Мне казалось, что я покинула родной дом и пришла „в гости“, где мне так не хотелось жить… Над моим диваном висел деревянный, красивой резьбы шкафчик, купленный в Кустарном музее. Я открыла его; в нем стоял целый набор моих любимых духов, с одеколоном, пудрой, кремом и душистым мылом. Под подушкой я нашла плитку моего любимого шоколада „Миньон“. Это было неизменное, трогательное внимание Димы.

Мама была погружена в хлопоты. „Мещерский“ торт „Бонапарт“, который должен был стоять сутки, был уже готов и красовался — великолепный, золотистый, весь обложенный фигурным кремом. Теперь мама приступала к салату „оливье“; вокруг нее на тарелочках лежали мелко нарезанные ломтики дичи, всевозможных овощей, яблок. Зеленели каперсы, и приближалось главное священнодействие: приготовление соуса „провансаль“. Для этого ставился таз со льдом, в него в свою очередь ставилась широкая эмалированная миска, и мама самоотверженно растирала и крутила деревянной ложкой этот соус в течение 45 минут (!!!)…

Никогда еще я с таким удовольствием не присоединялась к ней, никогда еще я не помогала ей с таким усердием.

Гуруни, служивший в то время в своем родном греческом посольстве, в виде подарков снабжал нас к этому дню самыми вкусными закусками, которые в то время продавались только в „Инснабе“. Гуруни с детства очень меня любил за веселый нрав и был сам большой шутник и выдумщик. В этот памятный вечер, под 7 декабря, он, схватив один из своих многочисленных заграничных фотоаппаратов, бегал вслед за мамой, снимая ее во всех видах.

— Я хочу вас запэчатлэт в предымянынной лыхорадке! — говорил он, щелкая своим аппаратом в то время, когда она или стояла с чайником у раковины водопровода, или возилась у плиты среди кастрюль. Мама выходила из себя, а Гуруни только этого и добивался.

Поймал он и меня. Это было тогда, когда я только что вымыла голову и завязала ее огромным вышитым полотенцем. Мгновенно он вбежал с аппаратом в нашу комнату, чтобы заснять меня в таком виде. Но я ничуть не растерялась: быстро надела серьги, вскочила с ногами на диван, поджала их под себя, схватила коробку с моими ожерельями и, выхватив одно из них, так и попала на снимок. Гуруни очень смеялся моей находчивости.

— А вы умээте сдэлат свынкса? — спросил он меня.

— Умею. Сейчас вам будет и свинке! — засмеялась я, быстро легла на диван, спиной вверх, чтобы не рассмеяться, подперла подбородок рукой, но тут Гуруни уже снял меня; я не успела как следует растянуться на диване, и мои ноги (о ужас!) так и остались торчащими в воздухе!.. Наконец настало 7 декабря. По заведенной традиции я с самого утра уехала на Плющиху за моей дорогой, незабвенной княгиней Урусовой, чтобы привезти ее к нам в ночевку. Днем мама принимала своих церковных друзей. Вечером она и Дима принимали всех остальных москвичей, сохранившихся в Москве. В 10 часов вечера пришли и мои: Викки и Вадим. Как забилось мое сердце! Ведь это означало, что недалеко, где-то здесь, около самого дома, Жильбер выжидал положенные ему уговором четверть часа.

Наконец раздался его короткий звонок. Все остальное произошло так, как мы это задумали. Промелькнуло не то растерянное, не то испуганное лицо Димы, я услышала его восклицание:

— Кит, там тебя кто-то спрашивает, говорит, что он якобы от Лабинской Нины, а по-моему, иностранец!..

И дальше также все пошло как по нотам. После недолгого моего с ним объяснения и его робкого отказа я насильно заставила его скинуть пальто и ввела к нам в комнату. Я представила его маме, Диме, затем он сделал общий поклон многочисленным гостям, и, указав ему место рядом с Викки и Вадимом, где сидела и я сама, я представила его моим друзьям.

Хотя в появлении Жильбера не было ничего особенного и к тому же мы вчетвером были неплохими актерами, все же Жильбер, наверное, своим заграничным костюмом произвел на всех гостей большое впечатление.

Как это всегда бывает, когда собирается большое общество, оно невольно делится на группы, из которых каждая занята своей темой или спором. Так было и у нас. А потому, едва первое впечатление от вторжения Жильбера сгладилось, как он, Вадим, Викки и я стали вполголоса болтать „о своем“. Опять мы были вместе, как прошедшие дни, и Жильбер в этот вечер казался мне каким-то особенно оживленным, даже как будто чем-то взволнованным… Я от души всех угощала, наливала рюмки, говорила всякие глупости, и мне даже захотелось, неизвестно почему, опьянеть.

Рука Жильбера легко легла на мою руку, а другая его рука отодвинула мою рюмку.

— Не пейте больше, прошу вас, — шепнул он мне и, видя, как удивленно я на него посмотрела, добавил: — У меня есть одна несбыточная мечта: увезти вас отсюда. Я приглашаю вас, Викки и вашего друга танцевать! Понимаю, что это неудобно, что вам невозможно покинуть свой дом в такой день, в такой поздний час…

— А сколько сейчас? — спросила я. Он посмотрел на ручные часы: — Начало двенадцатого…

Незаметно для всех сидевших за столом я вызвала Диму и сама вышла в коридор.

— Сейчас уже двенадцатый час, — сказала я ему, — через некоторое время твои и мамины гости начнут расходиться, а…

— Ты, Кит, наверное, сама хочешь уехать? — не дав мне договорить, прервал меня Дима.

— Ты догадался. Мы хотим поехать потанцевать; ведь сегодня день моего Ангела, разве я не имею на это права?

— Ах, Кит, Кит… — полушутливо, полуукоризненно вздохнул Дима. — Не успела ты вернуться домой, как уже рвешься из дома… Ты знаешь, ты свободна… Поезжай!..

Что касается мамы, то с ней обстояло дело много хуже. Пока я, спрятавшись в коридоре за ее занавеской, у ее постели, переодевалась в вечернее платье, она с безумно трагическим выражением лица несколько раз заглядывала ко мне за занавеску. Бедняжка! Она напоминала мне комедийную актрису, которая имеет диалог сразу с двумя партнерами и которая каждому из них должна показать разное лицо и высказать самые противоположные чувства. Одному — любезность, приветливость, благожелательность, другому — возмущение, презрение и негодование. Последнее как раз относилось ко мне.