Иннокентий Омулевский - Попытка - не шутка

• Название: Попытка - не шутка
• Автор: Иннокентий Омулевский
• Жанр: Русская классическая проза

Федоров (Иннокентий Васильевич, 1836–1883) — поэт и беллетрист, писавший под псевдонимом Омулевского. Родился в Камчатке, учился в иркутской гимназии; выйдя из 6 класса. определился на службу, а в конце 50-х годов приехал в Петербург и поступил вольнослушателем на юридический факультет университета, где оставался около двух лет. В это время он и начал свою литературную деятельность — оригинальными переводными (преимущественно из Сырокомли) стихотворениями, которые печатались в «Искре», «Современнике» (1861), «Русском Слове», «Веке», «Женском Вестнике», особенно же в «Деле», а в позднейшие годы — в «Живописном Обозрении» и «Наблюдателе». Стихотворения Федорова, довольно изящные по технике, большей частью проникнуты той «гражданской скорбью», которая была одним из господствующих мотивов в нашей поэзии 60-х годов. Незадолго до его смерти они были собраны в довольно объемистый том, под заглавием: «Песни жизни» (СПб., 1883).

Кроме стихотворений, Федорову, принадлежит несколько мелких рассказов и юмористически обличительных очерков, напечатанных преимущественно в «Искре», и большой роман «Шаг за шагом», напечатанный сначала в «Деле» (1870), а затем изданный особо, под заглавием: «Светлов, его взгляды, его жизнь и деятельность» (СПб., 1871). Этот роман, пользовавшийся одно время большой популярностью среди нашей молодежи, но скоро забытый, был одним из тех «программных» произведений беллетристики 60-х годов, которые посвящались идеальному изображению «новых людей» в их борьбе с старыми предрассудками и стремлении установить «разумный» строй жизни. Художественных достоинств в нем нет никаких: повествование растянуто и нередко прерывается утомительными рассуждениями теоретического характера; большая часть эпизодов искусственно подогнана под заранее надуманную программу. Несмотря на эти недостатки, роман находил восторженных читателей, которых подкупала несомненная искренность автора и благородство убеждений его идеального героя.

Другой роман Федорова «Попытка — не шутка», остался неоконченным (напечатано только 3 главы в «Деле», 1873, Љ 1). Литературная деятельность не давала Федорову достаточных средств к жизни, а искать каких-нибудь других занятий, ради куска хлеба, он, по своим убеждениям, не мог и не хотел, почему вместе с семьей вынужден был терпеть постоянные лишения. Сборник его стихотворений не имел успеха, а второе издание «Светлова» не было дозволено цензурой. Случайные мелкие литературные работы едва спасали его от полной нищеты. Он умер от разрыва сердца 47 лет и похоронен на Волковском кладбище, в Санкт-Петербурге.

---

Таково, по крайней мере, было первое впечатление, произведенное на Матова общей картиной местности, пока его спутники безучастно шагали вперед.

— Она, кажется, простонала… или это мне послышалось? — вдруг обернулся к нему Терентьев.

Лев Николаевич отрицательно покачал головой и почувствовал, как мгновенно исчезла для него вся прелесть окружающей обстановки от слов управляющего.

«Да, — подумал он, тяжело вздохнув, — это все мертво без нее…»

Между тем навстречу печальной процессии опрометью выбежала из дому молоденькая девушка в утреннем беспорядке костюма.

— Господи! Что это… что это сделалось с Евгенией Александровной!!! — громко вскрикнула она, всплеснув руками.

— Не пугайтесь и не шумите, Катерина, — сказал Петр Лаврентьевич, — она ушиблась, и ей нужен покой. Приготовьте, пожалуйста, скорее постель… внизу.

— Нельзя ли положить больную где-нибудь здесь, на открытом воздухе, пока я съезжу домой за пособием? — вмешался Матов. — Это немного освежит ее до тех пор.

Катерина остановилась в недоумении, не зная, кого слушать.

— Да вот тут, на диване, ей будет очень удобно; не мешало бы только кожаную подушку под голову… — предложил Лев Николаевич, вступая вместе с другими на широкую террасу нижнего этажа, которая в виде крыльца спускалась к земле несколькими ступеньками и через готическую стеклянную дверь вела во внутренние покои. — Так на диван, господа! — порешил он безапелляционно.

Катерина тотчас же принесла требуемую подушку, и Белозерову осторожно уложили на диван.

— Теперь я возьму с моста ваш шарабан, заеду домой и мигом вернусь, — обратился Лев Николаевич к управляющему.

Терентьев и Зауэр как-то странно переглянулись.

— Зачем же вам беспокоиться, — заметил Петр Лаврентьевич. — Здесь уже есть врач…

— Дело не в беспокойстве, — резко сказал Матов. — В серьезном случае не мешает иметь и двух.

— О, я хорошо знаю натуру фрейлейн! — досадливо воскликнул Зауэр.

— Но, может быть, вы недостаточно оценили предстоящую ей опасность? — еще раз возразил ему Лев Николаевич. — Хотя и невозможно пока еще определить, в какой степени, но у нее, очевидно, сотрясение мозга. Я психиатр и потому, в качестве специалиста, думаю, что имею право и даже обязан предложить здесь свои услуги. Если вы думаете иначе и беретесь привести больную немедленно в чувство, что необходимо для ее спасения, я готов уступить вам. Беретесь? Дайте честное слово врача?

Матов с такой энергией предложил этот вопрос Зауэру, что тот невольно попятился и промолчал.

«Какой горячий темперамент у этот черноглазый медик!» — подумал он только, должно быть, в свое назидание.

Лев Николаевич вопросительно взглянул на Терентьева.

— Да… ради бога… да поскорее! — отозвался последний.

— А вы все-таки примите свои меры, — уже на ходу посоветовал Матов Зауэру, нарочно обернувшись к нему.

Но меры, принятые Августом Карловичем, не привели ни к чему. Вернувшись каким-то чудом минут через тринадцать (недаром иноходец стоял у ворот весь в пене), Лев Николаевич застал больную в прежнем положении. Он привез с собой в шкатулке целую походную аптечку и, на случай, электромагнитный прибор. Вся прислуга Белозеровой — большей частью молоденькие девушки, мужчин было не видно — собрались теперь в почтительном отдалении около своей хозяйки и выражали на лицах непритворную горесть, многие даже тихонько плакали, очевидно, боясь зарыдать громко. Матов, прежде всего, нашел нужным удалить их всех и потом уже приступил к больной.

— Ах, да! — спохватился он вдруг, вынул из кармана какие-то бумаги и подал Терентьеву. — Считаю долгом удостоверить вас в моем звании.

Петр Лаврентьевич торопливо отстранил их рукой.

— Что вы это!.. — покраснел он.

Много стоило труда Льву Николаевичу привести больную в сознание; раза два он даже сомнительно покачал головой, но, наконец, старания его увенчались кое-каким успехом: Белозерова вздрогнула и сделала слабое движение рукой по направлению к затылку.

— Больно!.. — чуть слышно простонала она.

Матов заметно просветлел.

— Рассудок, кажется, не помрачен! — радостно шепнул он Терентьеву, тихонько уводя его за руку с террасы в сад. — Я за него только и опасался. Пусть теперь г. Зауэр осторожно, не утомляя больную, расспросит ее, где она чувствует боль и что с ней случилось… Два-три вопроса — не больше; а я пока пройдусь по саду: мой вид, пожалуй, дурно подействует на нее…

И Лев Николаевич, как-то грустно опустив голову, пошел по дорожке вперед. Раздражающий запах цветов, ярко светившее теперь солнце, дружный оклик птиц в соседних кустах — все это так мало гармонировало с настоящим настроением молодого человека, что он решился уйти от них в самую глухую часть сада. Пробираясь большой аллеей, Матов свернул в сторону и наткнулся на миниатюрную в виде фонаря беседку из разноцветных стекол. Дверь беседки была отворена, и Лев Николаевич машинально вошел в нее; но, заметив там на столе письменные принадлежности и какую-то книгу в красном переплете, доктор боязливо покосился на них и хотел вернуться.

«А, впрочем… вторгнувшийся в крепость неприятель имеет право на многое», — мелькнуло у него в голове что-то вроде болезненной насмешки.

Матов покраснел и протянул руку к столу. Книга оказалась известным трактатом Руссо «De l'inégalité parmi les hommes» [1] и была заложена посредине чьим-то письмом, писанным по-русски и помеченным месяца два тому назад Парижем. Сбоку на свободном месте почтового листа виднелась бойкая приписка карандашом, сделанная рукой Белозеровой: «Ты думаешь так, а я совсем иначе. Живите и множьтесь, и да не потревожат вас больше мои письма», а неизвестная особа, скрывшая почему-то свое имя под скрытною буквой Д., излагала в письме следующее:

«Через час мы уезжаем отсюда, и потому спорить мне с тобой некогда. Забавная ты, право: хочешь непременно, чтоб все жили по-твоему. Что ж такого, что я вышла замуж? Уж не поставишь ли ты мне в преступление мое счастье? Почему это я, по твоему мнению, отреклась от своих убеждений? Они все при мне, и я никогда не давала никому слова прятаться от жизни. Посмотрим, что выиграешь ты, сторонясь от нее, как от какой-то заразы!»

Тут опять была сбоку пометка Белозеровой: «Как понимать жизнь». Письмо продолжало:

«Право, я с каждым днем все более убеждаюсь, что ненавистное тебе „толчение воды“ стало какой-то мировой манией. Никто не хочет делать настоящего дела, и все только выдвигают вперед свои принципы. Возьми хоть тебя, например: ты тоже толчешь воду, даже очень мелко, очень добросовестно толчешь, а между тем, я уверена, не замечаешь этого. А все оттого, душа моя, что тебя опутали кругом твои мудреные принципы и ты носишься с ними, как наседка с яйцом. Извини меня, я простая женщина, простая будущая мать семейства, bourgeoise в некотором роде, и мне позволительно рассуждать и выражаться просто. В твоем предпоследнем письме я нашла следы если не апатии, то скуки, а это верный признак толчения. Не сердись, пожалуйста. Я понимаю, что задача твоя не прихоть, что она исполнена даже свойственного тебе героизма, готова верить, наконец, русской пословице, которая говорит, что попытка — не шутка, и проч. Но пойми и ты, милая Евгения, что вовсе незачем пытаться-то умереть старой девой, да еще вдобавок и злой, пожалуй».

Против этого места не стояло никакой пометки, но письмо было сильно надорвано, точно в порыве неудержимой досады.

«Поверь мне, — уверяло оно далее, — что не мужчины держат нас в руках, а мы их. Я теперь убедилась в этом положительно. Мы только не знаем своей силы или не умеем направить ее в надлежащую сторону. Для примера опять сошлюсь на тебя же. Как высокообразованная девушка, увы…»

— Да где же это он, наконец? — послышался за беседкой недоуменный голос Терентьева.

Недочитанное письмо выпало из рук Матова. Он быстро поднял его, положил в книгу, сунул ее на стол и, прислушавшись к шагам за беседкой, осторожно вышел оттуда в сад. Управляющий, не оглядываясь, шел впереди рядом с Зауэром.

— Вот вы где! — сказал Лев Николаевич, обогнав их боковой тропинкой и выходя недалеко от того места, где они шли теперь. — А я совсем заплутал в этой чаще: голос слышу, а выхода не найду. Ну, что? Как больная?

Зауэр передал ему результат своих наблюдений.

— Вы уверены, значит, что она сознает случившееся?

— О, да! — протянул немец.

— Август Карлович находит, — вмешался Терентьев, — что он может теперь принять на себя ответственность за исход болезни…

— Да, да! — торопливо подтвердил тот.

— Говоря проще, я здесь больше не нужен, — отрезал Матов. — Во всяком случае, считаю долгом, господа, прежде чем удалиться, изложить вам те приемы лечения, каких держался бы я в данном случае…