Иннокентий Омулевский - Сутки на станции

• Название: Сутки на станции
• Автор: Иннокентий Омулевский
• Жанр: Русская классическая проза

Федоров (Иннокентий Васильевич, 1836–1883) — поэт и беллетрист, писавший под псевдонимом Омулевского. Родился в Камчатке, учился в иркутской гимназии; выйдя из 6 класса. определился на службу, а в конце 50-х годов приехал в Петербург и поступил вольнослушателем на юридический факультет университета, где оставался около двух лет. В это время он и начал свою литературную деятельность — оригинальными переводными (преимущественно из Сырокомли) стихотворениями, которые печатались в «Искре», «Современнике» (1861), «Русском Слове», «Веке», «Женском Вестнике», особенно же в «Деле», а в позднейшие годы — в «Живописном Обозрении» и «Наблюдателе». Стихотворения Федорова, довольно изящные по технике, большей частью проникнуты той «гражданской скорбью», которая была одним из господствующих мотивов в нашей поэзии 60-х годов. Незадолго до его смерти они были собраны в довольно объемистый том, под заглавием: «Песни жизни» (СПб., 1883).

Кроме стихотворений, Федорову, принадлежит несколько мелких рассказов и юмористически обличительных очерков, напечатанных преимущественно в «Искре», и большой роман «Шаг за шагом», напечатанный сначала в «Деле» (1870), а затем изданный особо, под заглавием: «Светлов, его взгляды, его жизнь и деятельность» (СПб., 1871). Этот роман, пользовавшийся одно время большой популярностью среди нашей молодежи, но скоро забытый, был одним из тех «программных» произведений беллетристики 60-х годов, которые посвящались идеальному изображению «новых людей» в их борьбе с старыми предрассудками и стремлении установить «разумный» строй жизни. Художественных достоинств в нем нет никаких: повествование растянуто и нередко прерывается утомительными рассуждениями теоретического характера; большая часть эпизодов искусственно подогнана под заранее надуманную программу. Несмотря на эти недостатки, роман находил восторженных читателей, которых подкупала несомненная искренность автора и благородство убеждений его идеального героя.

Другой роман Федорова «Попытка — не шутка», остался неоконченным (напечатано только 3 главы в «Деле», 1873, Љ 1). Литературная деятельность не давала Федорову достаточных средств к жизни, а искать каких-нибудь других занятий, ради куска хлеба, он, по своим убеждениям, не мог и не хотел, почему вместе с семьей вынужден был терпеть постоянные лишения. Сборник его стихотворений не имел успеха, а второе издание «Светлова» не было дозволено цензурой. Случайные мелкие литературные работы едва спасали его от полной нищеты. Он умер от разрыва сердца 47 лет и похоронен на Волковском кладбище, в Санкт-Петербурге.

---

— А мне вчерась Василий Иваныч смешну таку книжку принес почитать…

— Какую же такую книжку? То есть название-то как у ней?

— Да уж смешно и называется-то: «Миргород».

— Не зна-аю.

— Уж я похохотала же вчерась… И как у них это все ловко выходит, у сочинителей у этих!

— Мало ли чего господа сочинители пишут — брехотня одна больше. Ты где ее, Василий, выкопал?

— Мне, отец Прокопей, проезжающий один подарил.

— Это же как?

— Без вас этта как-то лошадей у смотрителя не было, я ему вольных сыскал, он мне и подарил — на память, говорит, возьмите

— Не худую ли он тебе какую книжку, парень, подарил? — всякий ведь тут народ проезжает. Ужо-ко я ее завтра сам почитаю — это дело-то будет вернее…

Пономарь конфузится. Молчание.

— А у меня дорогой ухо продуло: надо бы вот деревянным маслом помазать на ночь-то.

— Может, и так пройдет…

— Помазать-то все лучше: колоть не станет.

Пономарь подходит под благословение.

— Куда ты, Василий? Спать?

— Да надо ложиться пораньше, отец Прокопей: завтра, поди, обедню будете служить? — воскресенье.

— Буду. Доброе дело, парень. Ну, бог тебя благословит! Во имя отца и сына и святого духа… Малышихе от меня поклон скажи, — послезавтра, мол, батюшка окрестит. Да это у ней, смотри, парень, не от тебя ли уж?.. Духовному, брат, это не подобает…

Пономарь так краснеет, что даже матушке становится совестно и досадно.

— Уж и погорел, красная ты у меня девушка! Это ведь я так сказал, не к худому, — пошутил… Ну, прощай, парень, с богом!

«Красная девушка» поспешно раскланивается с попадьей и уходит, немилосердно стуча кунгурскими сапогами.

— Поди, и нам уж, мать, спать пора?

«Мать» согласилась с «отцом» молча.

— Это чего же, часы-то у нас стоят, никак?

— Не решилась я без вас, Прокопей Васильевич, завести…

Батюшка в четвертый раз разводит рукавами.

— Опять это крайняя односторонность с твоей стороны.

— Боюсь я их заводить-то — неравно еще испорчу чего-нибудь…

Батюшка в последний раз разводит рукавами.

— Я и говорю: крайняя односторонность!

Отец «Прокопей» достает из лампадки деревянное масло, мажет себе ухо, раздевается и ложится, покашливая, на диван. Попадья стелит свой пуховик, гасит свечу и тоже ложится. Все успокаивается. Лишь изредка, поймав, вероятно, каким-то секретным способом в потемках блоху, матушка скрипит кроватью и будто шепотком приговаривает:

«Вишь ведь, мои матушки, куды ее опять, гадину, угораздило!»

IX

Ночь. В приемной станционной комнате сидит проезжий офицер в дорожном полушубке с намотанным в три ряда красным шарфом на шее и дорожною же сумкою на ремне через плечо. Ожесточенно курит он свою тоненькую папироску, сверкая большими черными глазами. Почтовые правила и расписания как-то искоса и насмешливо смотрят на него из своих траурных рамок. Недружелюбно косится на господина офицера и зеркало, висящее на противоположной стене. Оно даже, низко нагнувшись, как-то особенно любопытно заглядывает на него сверху, как будто никогда и не видало такого сердитого лица.

— Смотрителя мне сюда подать!! — неистово кричит проезжий, потрясая солидным кулаком весьма непрочный на своих тоненьких ножках казенный стол, который, вероятно, в паническом страхе за свою и без того уже годами испытаний надломленную жизнь, трясется весь как в лихорадке и бессмысленно, как малое дитя, лепечет скороговоркой:

«Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас!»

Но стол, бездельник, врет: он это только успокаивает господина офицера, потому что «смотрительска Машка», босая и растрепанная спросонья, только через час после этого прибегает в каком-то очень уж грациозно-фантастическом костюме на неистовый зов проезжего.

— Смотритель где?!

— Спят…

— Разбудить!!!

«Смотрительска Машка» сперва опрометью бросается к дверям; но потом, как будто не разглядев еще хорошенько грозного «проезжающего по казенной надобности», оборачивается на одно мгновение снова к нему, описывает по комнате какой-то тоже не менее фантастический круг, но наконец убегает без оглядки — только пятки мелькают, совершенно как будто кто сзади дал ей хорошего пинка.

«Да, как же, разбудишь его теперь, держи карман-от!» — глубокомысленно думает, вероятно, седой станционный таракан, преспокойно разглаживающий в эту минуту своими тоненькими усиками офицерскую спину. Дедушка, кажется, дремал на потолке, но, услышав внезапный шум, проснулся и нечаянно оборвался спросонья.

Смотрительша, успевшая уже пробраться в одной ночной сорочке в пустую соседнюю комнату, трепетно поглядывает в щелочку перегородки, оказавшуюся удивительно удобной для подобного, созерцания. Проезжий как бы предчувствует это. Снова потрясает он казенный стол, заставляя при этом несчастного опять бессовестно врать, и в заключение неистово схватывает жалобную книгу. В азарте он срывает даже казенную печать на шнурке, связывающем будто бы неразрывными узами эту, по правде можно сказать, книгу жизни с угольным столиком, и принимается черкать ее пером, найденным тут же в покрытой плесенью синей чернильнице. И уже отчаянно же черкает проезжий! И чего-чего только не начеркает он в ней, в этой несчастной, безответной мученице — жалобной книге, которую чрез несколько дней равнодушно просмотрит уполномоченный губернскою конторою ревизор, может быть, такой же станционный смотритель, как и Николай Семеныч, и безграмотно и бестолково отметит сбоку. «Жалоба сия по недостатку вышеизложенных в ней фактов остаетца без последствий!» Много-много разве что какой-нибудь злополучный ямщик собственной спиной отдуется в этот день за так лихо отпразднованный первый чин своего «начальства», а не то — одна только серая бумага и отдуется.

Бедный ямщик! Бедная книга!

Но не так, вероятно, думает в эту минуту проезжий. Записав свою жалобу, он как угорелый выбегает на крыльцо и кричит на всю станцию:

— Эй! Староста где? Старосту мне подать сюда! Писаря!

Но — увы! — ничего этого ему не подается. «Догадаться бы мне поросенка давешнего послать ему закусить — все бы, может, лучше было?» — тревожно раздумывает за перегородкой смотрительша, дрожа от холода и прислушиваясь к этому внезапно налетевшему на крутологовскую станцию урагану.

Двое ямщиков, бог знает каким чудом утрезвевших в этом поголовном пьянстве, без шапок и смиренно почесываясь, подходят к крыльцу.

— Ну?!

— Лошадей, ваше благородие, нетути…

— Вот я вам покажу «нетути»! Ме-ерзавцы!!

И действительно, через несколько времени он очень ясно им это показывает; но только в том смысле, что, не добившись все-таки ни от кого никакого толку, возвращается в приемную станционную комнату и, не снимая даже полушубка, бешено укладывается спать на что попало, бесцеремонно обсыпанный через четверть же часа тьмою голодных клопов, не кушавших, даже не завтракавших, может быть, в продолжение целого года.

Спокойной ночи и приятного сна, господин офицер!

X

Глубокая ночь. Все живое на Крутологовской станции спит как убитое. Уж на что чуткий прекрасный пол — и тот на этот раз не составляет исключения. Марья Федоровна, например, выводит носом на своем пуховике такие странные тонкие нотки, что так вот и кажется, что во сне ей снится что-нибудь очень уж презренное.

«Фи! фи! фи! фи!» — выделывает она поминутно.

Что же касается «смотрительской Машки», спящей на своем любимом месте за печкой, то только одна она и может так спать, как она спит теперь. Голова у сей бесподобной девицы, потеряв из виду подушку, покоится на голом полу под лавкой, а босые исцарапанные ноги греются на печке. Они имеют такой вид, как будто крепко поссорились между собою и, отвернувшись друг от друга в разные стороны, язвительно шепчут:

«Пожалуйста, подальше от меня, матушка!»

Впрочем, такое оригинальное положение «смотрительской Машки» на самом деле очень естественно. Помещение, где сия «ракалия» обретается, так узко, что спать в нем удобно растянувшись можно только вдоль; а потеряв из виду подушку, она уж, конечно, утратила и это простое соображение, почему и имеет в настоящую минуту вид девицы, согнутой, что называется, в три дуги либо в бараний рог.

Анисья Петровна хоть и благообразно спит возле «свово», так некстати на этот раз обнявшего ее, «муженька», но тем не менее — с выразительным присвистом.

Исключение составляет только несчастная попадья, которую одну в целом доме каждую ночь кусают блохи, а с приездом батюшки так «просто житья от них нету»; по поводу чего она то и дело и выбегает на двор, «вытрясти одеяло», как уверяет «ее преподобие» на до смерти надоедающие вопросы «его преподобия».

О мужчинах уж и говорить бы нечего, если б в это же дело не замешался и почтальон Быков, оставшийся переночевать на Крутологовской станции. Положим, весьма понятно, как может спать мертвецки «пропастина», бесчувственно пересаженная своей «Машечкой» при помощи «Машки», как привычный оранжерейный цветок, с кровати на пол, хоть она и рискует проснуться поутру с отъеденными ушами, ибо крысы в спальне, несмотря даже на присутствие полосатого кота, так и перебегают взад-вперед по полу, издавая по временам звуки, похожие на робкое секретное хихиканье первоклассников гимназии, когда учитель сидит еще в классе. Но удивительно тоже, что даже и ввиду этой катастрофы у Николая Семеныча «текут слюнки», неизвестно только, иа видимую- ли им во сне «Машечку» или просто на самое наслаждение сном. Положим, понятно также, как может спать, хотя и весьма умеренно, отец Прокофий, не считающий, конечно, сна «крайнею односторонностью».