Борис Лазаревский - Сирэн

• Название: Сирэн
• Автор: Борис Лазаревский
• Жанр: Русская классическая проза

Лазаревский, Борис Александрович — беллетрист. Родился в 1871 г. Окончив юридический факультет Киевского университета, служил в военно-морском суде в Севастополе и Владивостоке. Его повести и рассказы, напечатал в «Журнале для всех», «Вестнике Европы», «Русском Богатыре», «Ниве» и др., собраны в 6 томах. Излюбленная тема рассказов Лазаревского — интимная жизнь учащейся девушки и неудовлетворенность женской души вообще. На малорусском языке Лазаревским написаны повесть «Святой Город» (1902) и рассказы: «Земляки» (1905), «Ульяна» (1906), «Початок Жития» (1912).

---

Окна вагонов посветлели и казались синеватыми. Потом заиграл на занавеске розовый свет, электричество вдруг потухло, только проволочки ещё некоторое время казались малиновыми, а затем стали рыжими. В половине шестого, когда стало совсем светло, приехали на какую-то большую станцию. Шипя и тяжело охая, прошёл мимо окон огромный товарный паровоз; потом долго мелькали красные товарные вагоны, а под конец серые цистерны с керосином.

Возле огромной зелёной кадки с надписью, сделанной белой краской, умывались мужики и бабы в лаптях и тулупах: должно быть переселенцы. Едущей со скорым поездом публики не было. Снова тронулись, и Робустов задремал. Ему приснилось, что он допрашивает Сазонова, который убил жену и детей, и тот на все вопросы только отвечает:

— Эх, ваше высокоблагородие…

Потом принесли откуда-то четыре телеграммы, и во всех говорилось о назначении товарищем прокурора кандидата с чёрной бородой, который принимал участок. Прибежала Марусина серая кошка, Белка, села и вдруг замяукала громко и пронзительно как свисток паровоза.

Около девяти часов Робустов снова проснулся и увидел, что против него сидят уже совсем одетые два господина и разговаривают по-немецки. Один пожилой говорил совершенно свободно, по-видимому, это был его родной язык. Другой ещё молодой, с большим носом и чёрными усами, произносил слова с восточным акцентом.

Робустову стало неловко, что он лежит в одном белье перед двумя уже одетыми и, должно быть, очень корректными людьми. Он наскоро оделся, поднял воротник тужурки и, захватив мыло и полотенце, пошёл умываться.

Уборная была заперта, и пришлось ожидать в коридорчике, в который выходили двери двух дамских купе. Он прочёл на стенке надпись о том, когда и как следует останавливать поезда при помощи автоматического тормоза, потом опустил глаза и заметил, что дверь одного из купе не совсем притворена. Невольно всматриваясь в эту щель, он увидел сначала обнажённую до плеча руку, а потом резко выделявшееся на белой подушке, хорошенькое женское личико, окаймлённое чёрными, сбившимися на одну сторону волосами. Оно поразило его прежде всего тем, что не было похоже ни на одно из женских лиц, виденных им раньше. Робустову в одну секунду стало понятно, что красота всей головки сильна сама по себе и не зависит ни от поворота её, ни от причёски, ни от освещения. Если бы эта женщина или девушка не лежала в купе первого класса, а сидела бы укутанная платками на лавке в вагоне третьего класса, прелесть её личика производила бы такое же сильное впечатление. Так красивый голос чарует и приковывает на месте независимо от того, где звучит и кому принадлежит. И Робустов не отходил от двери, несмотря на то, что из уборной уже вышел с полотенцем в руках старый генерал. В купе заговорили на каком-то неизвестном языке. Одна женщина произнесла длинную фразу, другая коротко ответила:

— Чэ.

Снова длинная, скороговоркой фраза, и опять прозвенело отрицательно:

— Чэ, чэ…

Послышался смех, как будто проиграли очень быстро на неизвестном, нежном инструменте гамму, и началась эта гамма высокой нотой, а окончилась низкой контральтовой.

Смеялась та, которая лежала. Её тёмные глаза с длинными ресницами смотрели лукаво. Другой голос что-то строго проговорил, и сейчас же двинулась и плотно притворилась дверь.

Робустов пошёл умываться и чувствовал себя неловко. Неловкость эта была какая-то странная, раньше им никогда не испытанная, — точно он обратился в мальчика, которому показали очень простой фокус, но разгадать его нет возможности. Облив голову холодной водой и причёсываясь перед зеркалом, он вспомнил, как, будучи гимназистом пятого класса, стоя в церкви, от духоты упал в обморок, и как его потом обливали водой. И теперь ему казалось, что он приходит в себя после лёгкого обморока. Будучи студентом, он часто увлекался женщинами, но со времени женитьбы ни одна из них не заинтересовала его настолько, чтобы он чувствовал непреодолимое желание увидеть её ещё раз. А сейчас это желание было, и казалось, что им он грешит перед женой.

Вслушавшись в разговор сидевших против него двух пассажиров, Робустов спросил по-немецки того, который казался солиднее и старше, сколько времени идёт поезд от Волочиска до Ростова.

— Zwei Tage und einige Stunde [1], - ответил тот и приветливо наклонил голову.

— Почти пятьдесят часов, — поправил его по-русски другой.

— Aber ich reise schon vier Tage [2], - сказал немец и улыбнулся.

Из дальнейшего разговора Робустов узнал, что фамилия немца — Пестлер, что он — миссионер и едет с просветительными целями в глубь малоазиатского полуострова на целый год, а дома оставил жену и ребёнка, без которых очень скучает.

Молодой оказался чиновником министерства земледелия, по происхождению армянин и окончил два высших учебных заведения.

— Скажите, пожалуйста, что значит и на каком это языке слово чэ? — спросил Робустов чиновника.

— Чэ — по-армянски — значит нет, это отрицание, а что?

— Так, я слышал на одной из станций, — и Робустов не мог себе объяснить, зачем он солгал.

Немец вынул фотографический аппарат, а потом целый ряд портретов своей жены и принялся их рассматривать. Узнав, что Робустов также в первый раз в жизни расстался с женой, он сделал грустное лицо и выразил своё глубокое сочувствие.

Около полудня подъезжали к Ростову и решили завтракать за одним столом. Выходя из вагона, Робустов догнал в дверях ту самую девушку, которую видел утром, и сильно покраснел. Одета она была элегантно и просто, без ярких цветов в костюме. На вид ей было лет восемнадцать и шла она под руку с пожилой дамой, вероятно, с матерью. Он посторонился и пошёл вслед за ними, а в зале забыл, что обещал немцу и чиновнику сесть вместе, и сел так, что хорошенькая армяночка и её мать очутились против. Армяночка ела рыбу, потом пила кофе, щурилась, улыбалась и весело болтала с матерью. Робустов спросил себе бифштекс, но не успел его съесть, хотя поезд стоял около получаса.

Как снова поехали, мать и дочь ушли в купе. Робустов попробовал возобновить разговор с немцем и с чиновником, но с ними ему скоро стало скучно. Он лёг на диван и незаметно заснул. Вагон мерно покачивался, гудел и убаюкивал. Когда Робустов открыл глаза, уже горело электричество. Настоящая ночь ещё не наступила. Только облака сгустились и стали тёмно-лиловыми, а под ними протянулась через весь горизонт ярко-оранжевая полоса.

Он причесался, застегнул на все пуговицы тужурку и стал в коридорчике возле открытого окна.

Веяло степью и теплом.

Сбоку прошумела юбка, и к следующему окну подошла армяночка. Пришёл чиновник и заговорил с нею по-армянски, а потом с Робустовым — по-русски, и разговор стал общим. Говорили о том, как менее утомительно проехать в Кутаис: по Военно-Грузинской или по железной дороге, через станцию «Баладжары». Чиновник постоял ещё несколько минут и вернулся в своё отделение, а Робустов прислонился к стене и продолжал разговаривать с девушкой. Он узнал, что она — армянка, выросла и окончила гимназию в одном из больших городов Кавказа. Её отец, нефтепромышленник, остался по делам в Париже, а они с матерью возвращаются оттуда домой, потому что устали и соскучились за границей.

— Разве на Кавказе лучше, чем во Франции? — спросил Робустов.

Она едва заметно дёрнула нижней губкой и, на минуту высунув голову в окно, ответила оттуда:

— Для меня лучше.

— Вы одна дочь у матери?

— Одна. Почему вы так думаете?

— Потому что видел, с какою заботливостью она относится к вам, это по её глазам видно.

— Да, она меня любит, у меня славная мама.

— Как ваше имя? — спросил он опять.

— А вам зачем?

— Так, интересуюсь, потому что не знаю кавказских… — он почему-то постеснялся сказать армянских, — имён.

— Сирэн.

— Как?

— Си-рэн… Настоящее моё имя, впрочем, Сирануш, а Сирэн — это уменьшительное, так меня зовут дома. Вот как у русских, например, есть имя Екатерина, а зовут Катя…

— Теперь понял, — сказал Робустов, достал из бокового кармана маленькую книжку и записал в ней: «Сирэн».

— Зачем вы записываете?

— Так, на память, это имя очень красиво звучит. А как ваше отчество и фамилия?

— Да зачем вам?! Ну, зовут меня Сирануш Давидовна Бежанян.

Сирэн опять дёрнула нижней губкой и, приподнявшись на носках, высунулась в окно. Тёплый, но сильный ветер заиграл завитушками её волос на затылке, и от них запахло какими-то тонкими духами.

«Что, если бы её сейчас поцеловать в эти завитушки?» — подумал Робустов и сам испугался своей мысли.

— Вы женаты? — вдруг спросила Сирэн.

— Да, женат, у меня двое детей.

— А любите вашу жену?

— Очень.

— Это хорошо, русские редко любят своих жён.

Сирэн оперлась руками на раму опущенного окна и, должно быть, что-то мысленно напевая, стала раскачиваться из стороны в сторону.