Борис Лазаревский - Всевочка

• Название: Всевочка
• Автор: Борис Лазаревский
• Жанр: Русская классическая проза

Лазаревский, Борис Александрович — беллетрист. Родился в 1871 г. Окончив юридический факультет Киевского университета, служил в военно-морском суде в Севастополе и Владивостоке. Его повести и рассказы, напечатал в «Журнале для всех», «Вестнике Европы», «Русском Богатыре», «Ниве» и др., собраны в 6 томах. Излюбленная тема рассказов Лазаревского — интимная жизнь учащейся девушки и неудовлетворенность женской души вообще. На малорусском языке Лазаревским написаны повесть «Святой Город» (1902) и рассказы: «Земляки» (1905), «Ульяна» (1906), «Початок Жития» (1912).

---

В левом ухе у меня зазвенело. Но волнение быстро улеглось. Я подумала: «Это возмездие. Они будут счастливы здесь, возле меня, и, вероятно, уже до конца жизни, тихой и радостной. А я каждый день буду ждать телеграммы или письма, каждый день могу узнать, что Коля уже не существует. Я никогда уже не взгляну на родную усадьбу, на Домаху, на милого нашего деревенского батюшку; а Надя будет жить в пяти верстах от всего этого и полной хозяйкой… А я, может быть, уже никогда не поцелую Колю»… И мне опять стало до крика страшно.

— Ну, что же, это ваше дело. Пошли вам Бог… — ответила я, стараясь произносить слова спокойно.

Всевочка ещё раз как-то церемонно поклонился и ушёл. С Надей мы встретились в спальне. Как будто не произошло ничего особенного. Мы говорили о том, что китаец плохо моет бельё, и следовало бы его отдавать настоящей прачке. Когда Надя легла в постель, то спросила:

— Ты, конечно, уже знаешь?

— Да. Как это случилось?

— Я и сама не понимаю. Он говорил, что у каждого человека, кроме кровных родных, есть ещё родные по духу, и жить без них так же тяжело, как и без родных настоящих. Он говорил, что для него наша семья самое чистое и самое дорогое, что есть на свете, и что весь смысл его жизни…

Надя немного замялась и потом продолжала:

— Ну, он говорил, что лучше бы его убили при Вафангоу, чем жить без… А потом сказал: «Надежда Фёдоровна, я всё помню… Давайте повенчаемся, поедем в родные места… Будем там кататься в санках, а весною соловьёв слушать. Я знаю, и папа будет рад моему выбору. Только скажите: согласны вы или нет, — но сейчас же, теперь же, а не мучьте». Я сказала — да. Всевочка поцеловал мою руку, а затем мы решили, что об этом должна знать и ты.

— Согласись, что твоя свадьба несколько несвоевременна, — сказала я и испугалась от мысли, что Надя может обидеться.

— Но согласись также, что и я имею некоторое право на личное счастье, — ответила она.

Я пожала плечами.

— Поверь мне, дорогая Надя, что никто тебе не желает так искренно счастья как я. Но будет ли оно? Правда, Всевочка очень богат, но этого ещё недостаточно. Кроме того, ты не можешь не сознавать, что всё это произошло так неожиданно, так странно. Я боюсь за тебя.

— А я не боюсь…

С каждой новой фразой голос Нади менялся: из нерешительного, он мало-помалу перешёл в настойчивый, почти упрямый.

Я чувствовала, что она не хочет рассуждать и ухватилась за мысль о замужестве чисто инстинктивно. С этого времени Надя стала гораздо живее и, что меня особенно удивляло, старалась одеваться как можно изящнее. Она сама съездила во Владивосток, купила себе две шляпы, накидку, духов и белые ботинки, которые делали её большую ногу ещё уродливее.

Иногда Надя напоминала мне ребёнка, которому на именины обещали подарить давно желанную игрушку, и с приближением этого дня он со страхом думает: «А что, если эта мечта почему-нибудь не осуществится?»

Она стала худо спать. Однажды мы заговорились до рассвета, и я едва дождалась, пока Надя задремала. Как вдруг под окном раздался хриплый голос китайца, продавца рыбы:

— Ли-пааа!

Надя вскочила на постели и забормотала:

— Что, что?

— Ничего. Манза кричит, — ответила я.

— Господи, как я испугалась!

Она прошла босиком через комнату и, сильно стуча графином о стакан, налила себе воды. Когда она пила, её шея казалась особенно тонкой, а через рубаху виднелись позвонки спинного хребта. Испуганная, растерянная с плоскою грудью, она была ужасно некрасива.

«И через несколько недель Всевочка будет обнимать это тело, — подумала я. — Значит, он любит её душу, и это хорошо. И вот, пожалуй, у Нади будут дети, будет действительно счастье. А Колю могут убить»…

Меня передёрнуло. Я укрылась одеялом с головою, перекрестилась и пробормотала: «Господи помилуй, Господи помилуй!»

VI

Мы начали готовиться к свадьбе, приводили в порядок гардероб Нади и ходили примерять венчальное платье. Всевочка сидел у нас с утра до вечера, но со мной говорил мало, а встречаясь глазами, сейчас же опускал веки. Я ни разу не заметила, чтобы он обнял или поцеловал Надю. Его рука поджила, но кисть её так и не разгибалась и была синеватого цвета. Это обстоятельство, по-видимому, его мало трогало.

От Коли давно не было писем, и я мучилась. Надя мне казалась сумасшедшей, и если бы я вздумала поделиться с нею своим горем, то, вероятно, оно стало бы ещё острее. Причёсываясь утром перед зеркалом, я заметила, как я похудела и подурнела. Весь мир теперь для меня не существовал. Если бы Всевочка и Надя сказали мне, что они решили вместо того, чтобы жениться, друг друга убить, то, кажется, и это бы меня не тронуло. Я послала Коле телеграмму с оплаченным ответом, но ответа не было. Так тянулось ещё целый месяц.

Наконец, пришло письмо. Оно было страстное, любящее, и в один день оживило меня, хотя, читая его, я не могла удержаться от слёз.

В этот год я выучилась двум вещам: плакать и молиться.

У Всевочки не ладилось со священником. Не хватало каких-то документов. Чтобы убедить его окончательно, что он не родственник Нади, Всевочка привёл батюшку ко мне.

— Так не родственник? — переспросил он меня.

— Нет.

— И не свойственник?

— Нет.

— Ох, что-то жених как будто похож на вас…

— На меня? — удивилась я.

— Да, да. Выражение глаз такое и в губах есть что-то общее.

— Уверяю вас, что между нами нет ни малейшего родства.

— Ну, хорошо. Верю, верю… — у него выходило: «Веру, веру»… — А если мне придётся, благодаря вам, сеять муку в монастыре, то нехорошо будет.

— Да нет же…

Всевочка и Надя венчались тридцать первого августа. Шаферами были пожилой уже драгунский ротмистр, взятый из запаса, и стрелок-подпоручик. Из женщин, кроме меня, в церковь пришла только наша знакомая старушка Анна Павловна. У неё сын был уже подполковник и тоже находился в действующей армии. Познакомилась я с ней в церкви, и с ней одной я только и могла говорить и чувствовала, как она понимает мою тоску.

Священник поздравил молодых. Я крепко поцеловала Надю в губы, а Всевочку в лоб; он почтительно приложился к моей руке. Потом я подумала: «Как странно… Если бы ещё два месяца назад мне кто-нибудь сказал, что я поцелую Всевочку, даже в голову, то я бы только искренно засмеялась. Теперь же приходилось убеждаться, что на этом свете всё возможно».

Замужество Нади мало изменило нашу жизнь. Только на кухне, кроме китайца-боя и тараканов, появился ещё денщик и оклеил стену над своей койкой невероятными картинами.

Надину кровать перенесли в другую комнату, и я часто оставалась ночевать у Анны Павловны. Всевочка числился в отпуску и знал, что для службы он больше негоден, но медлил подавать в отставку и не собирался в Россию. Надя была такая же, только иногда, без всякого повода, сильно краснела.

Осень наступила великолепная, какая бывает на южном берегу Крыма в октябре. Коля писал чаще. Последней новостью было известие, что он прикомандирован к одному из корпусных штабов. По тону письма можно было заключить, что Коля этим недоволен; но я радовалась и была убеждена, что там меньше опасности.

Иногда мне делалось стыдно. Припоминалось, что раньше я говорила Анне Павловне, будто меня давят не только мысли о судьбе мужа, а также и о тех тысячах, которые полегли, и ещё полягут в Маньчжурии, и никогда не вернутся домой. Теперь эти тысячи продолжали умирать, а я уже могла думать о том, какое надену платье, когда пойду в церковь. И это происходило только потому, что окрепла моя надежда на спасение дорогого человека.

Случалось, что до слёз хотелось чего-нибудь нового, радостного. Я со злобою смотрела на добродушные лица китайцев и не рассуждая ненавидела, как мне казалось, за глупость переселенцев, добровольно поехавших в этот край.

«Пройтись бы теперь с Колей под руку по Тверской; съездить бы под вечер на лихаче на тихое кладбище Новодевичьего монастыря; посмотреть бы книжку журнала, от которой ещё пахнет типографской краской… Надю и Всевочку всё это ждёт скоро и наверное, а меня не скоро и не наверное. И чего они здесь сидят? Не хотят оставить меня одну? По зачем они мне, со своей странной любовью, и зачем я им?» — думала я.

VII

День Надиных именин Всевочка решил отпраздновать особенно. Он пригласил бывшего у него шафером ротмистра и уговорил меня уехать на целый день, за четыре станции, в так называемую «Седанку», дачную местность, куда на лето переезжают жители Владивостока и Никольска. Я согласилась. Ужасно странным только мне казалось, что здесь, во время войны, могут ещё быть какие-то дачи и дачники.

— Уверяю вас, там чудесно! — горячился Всевочка.

— Воображаю!..

— Н-ну, вот у-увидит-те!

Утром не было пассажирского поезда по направлению к Владивостоку. Но ротмистр и это уладил. Он два раза побывал в управлении дороги, и, в результате, нам обещали прицепить вагон третьего класса к товарному поезду.