Борис Лазаревский - Ученица

• Название: Ученица
• Автор: Борис Лазаревский
• Жанр: Русская классическая проза

Лазаревский, Борис Александрович — беллетрист. Родился в 1871 г. Окончив юридический факультет Киевского университета, служил в военно-морском суде в Севастополе и Владивостоке. Его повести и рассказы, напечатал в «Журнале для всех», «Вестнике Европы», «Русском Богатыре», «Ниве» и др., собраны в 6 томах. Излюбленная тема рассказов Лазаревского — интимная жизнь учащейся девушки и неудовлетворенность женской души вообще. На малорусском языке Лазаревским написаны повесть «Святой Город» (1902) и рассказы: «Земляки» (1905), «Ульяна» (1906), «Початок Жития» (1912).

---

— А я вот скучаю и не думаю, чтобы здесь было хорошо. Уж слишком светло и пёстро. Посмотришь на местных людей, и так вот и кажется, что каждый из них только и хочет пожить в своё удовольствие, если бы даже это удовольствие стоило жизней всех остальных людей. Очень пышно разросся здесь эгоизм. Конечно, он везде есть, но наряду с вопиющей нуждой и этими частыми смертями чахоточных он особенно отвратителен. Вы меня поняли?

— О, да, конечно. И здесь, и в классе, каждое ваше слово я не только понимаю, но и чувствую.

Равенский наклонил немного голову набок, взмахнул палкой и спросил:

— А как вы думаете, так же ли меня понимают и все остальные ученицы вашего класса? Мне очень бы хотелось знать, насколько моё преподавание может быть интересно и полезно.

— Думаю, что вас понимают не все…

— Да?

— Да, но всякого другого понимали бы ещё меньше.

— Это очень грустно. Простите, как ваше имя и отчество? Здесь мне неудобно называть вас по фамилии.

— Наталия Александровна.

— Ну-с, Наталия Александровна, очень рад, что встретил вас, а пока до свидания! Мне нужно идти пить молоко с коньком, — ужасная это гадость. А вы где остановились и отчего гуляете не с мамой?

— Мы в Московской, мама немного заболела, — у неё нога подвернулась.

— Ну, до гостиницы нам по дороге.

Мы снова пошли рядом и молча. Я искоса поглядывала на знакомые черты. Он сильно загорел, его глаза ввалились и блестели. Борода была коротко обстрижена, и поэтому всё лицо выглядело моложе. Очень шла ему шляпа с небольшими полями. Ступал Равенский медленно и уверенно, но чуть гнулся вперёд. Раза два он кашлянул, будто у него запершило в горле. Перед гостиницей он ещё раз пожал мне руку и сказал:

— Желаю вам всего хорошего… Впрочем, возможно, что мы ещё встретимся: я пробуду здесь, вероятно, до седьмого августа.

Я очень боялась, чтобы мама не увидела нас с балкона, и кивнув головой, радостная, побежала вверх по лестнице, в номер.

Мама не рассердилась за то, что я долго гуляла.

— Купалась? — спросила она, когда я сняла шляпу и стала причёсываться.

— Купалась. Знаешь, так чудно, совсем иначе, чем в реке; досадно только, что непременно нужно надевать костюм.

До самого вечера я старалась быть с мамой особенно внимательной. Читала ей вслух газеты, наливала чай и возилась с бельём и лекарствами. К девяти часам прилетели из Кореиза Миша и Вася и наперерыв начали рассказывать о красавице Стаффати. На следующий день они собирались ещё куда-то и звали с собой и меня. Я ответила неопределённо, а утром, когда они постучали в дверь, притворилась спящей. Всю ночь я видела пред собой только милое лицо, и видеть других людей мне не хотелось.

Мама хандрила.

— Вот все вы тут бегаете, купаетесь, катаетесь, а мне приходится лежать, и никому до этого нет дела, давай только деньги. Это очень обидно! — говорила она.

— Нет, мамочка, дорогая, я буду с тобой всё время, пока ты не выздоровеешь, и только по утрам буду ходить купаться.

Если бы меня кто-нибудь спросил, желаю ли я, чтобы мама начала поскорее выходить, — я должна была бы ответить: «Нет». Мысль не говорить больше с Равенским казалась мне очень страшной, и я гнала её из головы. Меня успокаивало такое рассуждение: если нужно чтобы я виделась с ним, то это окажется возможным даже и тогда, когда я буду выходить с мамой; если же не нужно, то сил моих не хватит, чтобы хитрить и обходить все препятствия.

VI

Как и вчера на бульваре было пусто и жарко. Равенского я увидела ещё издали, на том же самом месте. Сдерживая учащённое дыхание, я поздоровалась и села рядом. Я знала наверное, что ему это не неприятно.

— Ну, как здоровье вашей матушки? — спросил он.

— Спасибо, дня через два она уже вероятно выйдет.

— А вы как?

— Я?.. Мне кажется, что я ещё во всю мою жизнь не была так счастлива как сегодня и вчера.

— Неужели на вас производит такое сильное впечатление крымская природа?

— Не знаю…

— Хорошее дело — юность: всё кажется в розовом свете.

— Нет, мне, напротив, далеко не всё представляется розовым.

— Однако, вы чувствуете себя счастливой, а это уж много, очень много… — повторил он и нахмурился. Помолчав, Равенский поднял голову и спросил. — Скажите, профессор П. был ваш родственник?

— Это был мой отец.

— У вас в чертах лица много общего. Я слушал его лекции, и так немного был знаком… Да… Вот вы сказали, что вам далеко не всё представляется в розовом свете; но что же в вашей личной жизни может быть мрачного?

— Ну, хотя бы необходимость жить не с теми и не для тех, кого любишь… Потом маскировать каждый свой поступок, а иногда и каждое своё желание, и каждую мысль, иначе говоря — лгать и лгать. И всё это потому только, что я девушка, а не мужчина.

— Это всё временное. Жить для тех и с теми, кто близок вашей душе, вы будете, когда станете самостоятельной. Я думаю также, что можно обойтись и без маскарада своих мыслей и желаний. Вот вы со мною говорите и, надеюсь, не лжёте.

— Потому что вы не такой как все.

— Совершенно такой… Нет, из-за этих причин хандрить не стоит, — ваше всё впереди; а вот когда позади лежат одни обломки желаний, из которых уже ничего нельзя склеить, а впереди яма, — это — грустно. Но и на эту грусть есть утешение, — это дети. Может быть, который-нибудь из них и сделает то, чего не удалось отцу…

Мы надолго замолчали. Море было гладкое, искрящееся, удивительно синее. Из-за фиолетового Аю-Дага показался пароход. Его дым ложился длинным, параллельным горизонту облаком и не двигался. Было очень душно, но я решила не идти купаться, чтобы не потерять ни одной минуты.

— Скажите, Николай Иванович, — спросила я, — отчего не все учителя преподают так как вы, т. е., чтобы их можно было слушать действительно с интересом? Ведь если кто решился быть учителем, — значит, он чувствовал любовь к этому делу?

Равенский ответил не сразу.

— Вы задали довольно наивный и вместе с тем очень сложный вопрос. Прежде всего я думаю, что и моё преподавание очень далеко от идеального. Затем многое зависит от самого предмета, который преподаёшь. Главная же беда в том, что большинство учителей скоро устаёт. Лет через шесть-семь они начинают жить только для себя, но не для своего дела. Вот Алексей Фёдорович, — преподаватель физики, — какой это был интересный человек! Сколько он прочёл… За недостаточных учеников из своего кармана платил… А теперь он только читает одну газету, — вот в которой евреев бранят. С новой художественной литературой он знаком столько же, сколько и дворник того дома, в котором он живёт. За наукой своей Алексей Фёдорович следит плохо и больше для того, чтобы не оскандалиться в классе или где-нибудь в гостях рассказать о силе радия. И даже голос у него стал другой. Говорит — точно метроном щёлкает. В классе он тоскует и учеников не любит как городовой — пьяных. Священник, по его мнению, должен быть только исполнителем треб, и говорить ему общечеловеческим языком не полагается. Прокурор не должен думать о будущих страданиях подсудимого… Смертная казнь необходима… Но ведь человек не зверь и не машина! Эх!.. В мужской гимназии он делает так. Разозлит его какой-нибудь чересчур бойкий юнец, он его сейчас к доске. Через минуту единица готова. Затем Алексей Фёдорович, уже в течение целой четверти, не подымет этого преступника с места. Тот и зубрит, и в глаза заглядывает, и руку подымает, а в аттестации всё-таки двойка. Да, да… Теперь вот он всё жалуется, что его не понимают. Это так и есть. Но трудно понимать человека, который живёт теперь, а думает так, как думали в половине восьмидесятых годов прошлого столетия. Он женат, только детей у них нет. Может быть, это и сделало его таким эгоистом. Бог его знает… Каникулы они проводят в доставшемся им по наследству именьице. Хозяйство идёт отлично. Но всё делается не с целью увеличить заработок или знания окружающих крестьян, а с целью упокоить свою старость. В свободное время опять та же газета… Чудак Алексей Фёдорович!.. Например, отвращение к насилию он называет «нашей дряблостью»… В общем он, конечно, очень жалок, но никогда этого не поймёт, и в этом его счастье. Знаете, вот о таких людях есть очень удачные слова Горького:

   «Ни сказок о вас не расскажут,
   Ни песен про вас не споют»…[2]

К сожалению, Алексеями Фёдоровичами становятся из нас весьма многие. Другим мешают делать своё дело вопросы чисто шкурные или плохое здоровье. В итоге же хороших учителей очень мало… Однако, я вам наговорил, может, и того, о чём вам ещё думать не следует. Но комплимент за комплимент: вы сказали, что я не такой как все, и я вам скажу, что и вы мне кажетесь не такою как большинство девушек вашего возраста.

У меня вся душа сжалась от радости, и всё во мне засмеялось.

— Смотрите, — сказал Равенский, — пароход уже совсем близко. Какой же это? Вероятно, товарный.