Борис Лазаревский - Бедняки

• Название: Бедняки
• Автор: Борис Лазаревский
• Жанр: Русская классическая проза

Лазаревский, Борис Александрович — беллетрист. Родился в 1871 г. Окончив юридический факультет Киевского университета, служил в военно-морском суде в Севастополе и Владивостоке. Его повести и рассказы, напечатал в «Журнале для всех», «Вестнике Европы», «Русском Богатыре», «Ниве» и др., собраны в 6 томах. Излюбленная тема рассказов Лазаревского — интимная жизнь учащейся девушки и неудовлетворенность женской души вообще. На малорусском языке Лазаревским написаны повесть «Святой Город» (1902) и рассказы: «Земляки» (1905), «Ульяна» (1906), «Початок Жития» (1912).

---

«Ну что же, пускай волнует», — ответил он сам себе и, стараясь быть спокойным, подошёл к столу, за которым сидела с компанией Соня. Заметив Бережнова, Червинский обрадовался, как радуются охмелевшие люди всякому знакомому лицу. Он долго не выпускал его руки.

— А… наш знаменитый защитник, почему же вы, душечка, не в суде?

— Да вот наконец кончили это дело совсем, — ответил Бережнов.

— И… и… вашего клиента, разумеется, закатали по всем правилам юридической науки?

— Почему же разумеется? Да, обвинили, но могли бы и оправдать.

— Однако же не оправдали, и поэтому вы, душечка, находитесь в грусти, понимаю. Ну а затем, выражаясь на вашем тарабарском языке, дабы безотлагательно пресечь вышеупомянутую грусть, предлагаю вам выпить за процветание новой железной дороги, которую собрался строить мой приятель.

Бережнову были противны тон Червинского и то, что он называл его душечкой. Но нужно было побороть это отвращение, и он вместо того чтобы уйти, как сделал бы это в другой раз, ответил:

— Выпить за хорошее дело не мешает.

— Только не за уголовное. Ха, ха, ха… Господа, позвольте вам представить будущего Миронова, а пока ещё только провинциального говоруна, — и он произнёс фамилию так, что ничего нельзя было разобрать.

Бережнов, здороваясь, обошёл вокруг стола, потом взял стул и умышленно сел между Червинским и Соней.

То, что рядом с нею очутился новый человек, по-видимому не произвело на Соню никакого впечатления. Лицо её оставалось таким же матовым и спокойным, и в синих её глазах нельзя было прочесть, о чём она думает… Бережнову хотелось только смотреть на неё, а не отвечать на пьяные вопросы инженера.

«Если я заговорю с ней, то Червинский сейчас же начнёт перебивать. Лучше молчать», — подумал он, но не выдержал, повернулся к Соне и спросил:

— Простите, ваша девичья фамилия была Новикова?

— Да, — спокойно ответила она. — А вы это каким образом знаете? Ведь мы здесь проездом.

— Я помню вас ещё в К.

— А как ваша фамилия? Я не расслышала, когда вас представляли.

— Бережнов.

— Да, да, помню.

Она сжала губы, и лицо её приняло равнодушное выражение, только обе полуобнажённые груди стали подыматься и опускаться чаще.

— Эге-ге, да наш юрист кажется не на шутку и с места уже увлёкся своей соседкой. Так-таки и не спускает с неё глаз, — прохрипел Червинский. — По этому случаю нужно выпить. Господа, я предлагаю выпить за здоровье прекрасных дам.

— Николай Григорьевич, право надоело, — нараспев произнесла Соня и затем, обращаясь к мужу, — пожилому господину с пробором посреди головы, — сказала. — Здесь жарко и пахнет кухней. Мне хотелось бы в зал, — там, кажется, уже не танцуют; проводи меня.

Она встала из-за стола и, подбирая одной рукой шлейф, вышла вместе с мужем.

«Это она от меня уходит, не хочет переживать прошлого даже на словах, — подумал Бережнов. — А может быть, ей хотелось бы поговорить со мной один на один», — сейчас же пришло ему в голову, и он тоже отодвинул свой стул и пошёл в зал.

— Тра-та-та, тра-та-та, — запел им вслед Червинский, забарабанил пальцами по столу и выпил целый бокал шампанского.

В зале было так же душно как и в ресторане. Музыка не играла. Несколько пар ходили взад и вперёд. Большинство сидело на стульях, двумя длинными рядами, вдоль стен. Слышались говор и смех, и пахло духами.

Увидев Соню с мужем, сидевших в самом конце зала, на плюшевом диванчике, Бережнов подошёл к ним и тоже сел. В ближайшем огромном окне была открыта форточка, и из неё тянуло ночною свежестью.

— Принеси мне пожалуйста мою накидку, — сказала Соня мужу, — я боюсь простудиться.

Он молча встал и пошёл, видимо привыкнув исполнять беспрекословно все её желания.

— Я ужасно-ужасно удивлена, — задумчиво проговорила Соня и внимательно ещё раз посмотрела на Бережнова, как будто хотела ещё раз убедиться, что это действительно он. — Как вас изменила борода. Я уже видала вас здесь. Вот странно, — вчера и сегодня утром я без всякого повода думала о Серёже, бедный, бедный мальчик!.. Знаете, я тогда тоже чуть не умерла, — у меня было воспаление мозга. И в самый разгар моей болезни старик Припасов потребовал, чтобы мы немедленно оставили квартиру. Папе пришлось пережить много неприятностей. Он тоже умер в позапрошлом году, а Припасов ещё жив. Говорят, он до сих пор не может слышать моего имени, хотя… чем же я виновата?..

— Каким образом вы очутились в нашем городе? — спросил Бережнов.

— Видите ли, мой муж — помещик, и живём мы всегда в деревне. Там у него есть сахарный завод, к которому он затеял проводить подъездной путь. Червинский составлял для этой дороги смету, он — дальний родственник мужа, мы у него и остановились. Я хотела ещё вчера уехать, да уговорили остаться, чтобы сегодня быть на этом благотворительном и, правду сказать, прескучном вечере.

Слово «муж» она произносила точно название какой-то должности, и было слышно, что с этим звуком у неё не соединяется представление о близком человеке.

«Продалась», — мелькнуло в голове у Бережнова, и он спросил:

— Скажите, — вы скоро узнали о смерти Серёжи?

— Скоро, — ответила Соня, а потом добавила другим, холодным тоном. — Не будемте об этом больше говорить, — право, не время и не место.

Присутствие Бережнова ей было неприятно. Хотелось молча встать и уйти, и сделать это не позволяло только приличие. Теперь воспоминание о ранней молодости и обо всём том, что тогда переживалось, походило на смутное представление о какой-то длинной, тёмной улице, где был только один фонарь… Его свет давно скрылся, а глаза успели привыкнуть к абсолютной темноте, и при одной мысли об этом свете им уже неприятно и больно.

— Ну, а лично вы счастливы? — несмело произнёс Бережнов.

— То есть как? Конечно, счастлива. Прошлую зиму мы провели частью в Париже, частью в Италии возле Генуи…

«Я её о личном счастье и спрашиваю, а она мне отвечает где была», — подумал Бережнов и снова спросил:

— Ну, а в деревне что вы делаете?

— Там у нас тоже нескучно, часто бывают соседи-помещики, приезжают из города офицеры, катаемся на тройках, устраиваем пикники, а зимой в худую погоду винтим. Не правда ли, какая это умная игра; я ужасно к ней пристрастилась, с удовольствием могу сыграть пятнадцать робберов подряд.

Бережнов молчал. Ему представился Сергей таким, каким он его видел в последний раз, и вспомнились его слова о Соне: «Если бы ты знал, какая это поэтическая натура». При мысли о поэзии ему вдруг пришла в голову книжка в жёлтенькой обложке с биографией малорусского поэта Шевченко, которую он случайно прочёл вчера вечером, и отрывок из письма Шевченко-солдата, к одному из друзей, о комендантше Усковой: «А моя нравственная, моя единственная опора и та в настоящее время пошатнулась и вдруг сделалась пустой и безжизненной, — картёжница и больше ничего»…

— Ну, где же это муж? Вероятно он не может до сих пор найти накидки, — нараспев произнесла Соня. — Пойдёмте уж отсюда.

Она поднялась с дивана и взяла Бережнова под руку.

Испытывая неловкость от близости её обнажённого тела и чувствуя, что эта женщина совсем для него чужая, он довёл её до дверей зала, возле которых встретился муж. Соня неслышно сняла свою руку и на секунду остановилась. Брови её поднялись, и всё лицо приняло злое выражение.

— Можно было бы вернуться и скорее, — сказала она мужу.

Бережнов умышленно отстал от них и, ни с кем не прощаясь, спустился вниз.

Пока швейцар, с билетиком в зубах, разыскивал его пальто, Бережнов думал о Соне: «Купленная за большие деньги породистая собачка и больше ничего».

Надев пальто, он вышел на улицу.

До рассвета было ещё далеко. Луна уже зашла, и дул холодный ветер. Монотонно гудели телеграфные проволоки, словно несколько далёких голосов, как жрецы в «Аиде», в унисон тянули одну и ту же ноту.

1903

Примечания

1

и не более — фр.