Борис Ряховский - Отрочество архитектора Найденова

• Название: Отрочество архитектора Найденова
• Автор: Борис Ряховский
• Жанр: Советская классическая проза

Небольшой степной городок, над крышами которого клубятся голубиные стаи; мир голубятников со своими неписаными законами, обычаями, нравами — и подросток, восставший против его бессмысленной жестокости и тем утверждающий себя как личность. Это трудный и сложный процесс — становление человека. В повести Б. Ряховского главный герой дан в столкновениях, в стычках, мальчишеских, конечно, но требующих тем не менее самого обостренного напряжения всех своих духовных сил.

В 1986 году по повести был снят фильм «Чужая Белая и Рябой».

---

Голубятники с растерянностью понюхали свои одежды, поинтересовались, не слепа ли чудиковская теща, — не слепа, оказалось.

Компания распалась, кто уехал с Цыганом, кто ушел сам по себе.

Чудик и Седой устроились под сарайчиком, толковали уважительно, как равные.

Сегодня там, на крыше школы, он вошел в голубятницкий фольклор, теперь будут говорить «Який Седой? С Курмыша, шо злую белую поймал сачком?»

Вышла теща, послала Чудика в магазин.

Седой вернулся в свой двор. Вертел ключ, предвкушая, как свяжет белую, выпустит ее во двор и станет любоваться. Было празднично на душе у него, как будто Первомай сегодня и все радуется, шумит вокруг.

Он распахнул дверь и увидел курицу в сарайчике. Седой отлично помнил, что курицу здесь не запирал. Курица не заметалась с кудахтаньем, когда он замахнулся на нее, она спокойно пошла от него и вдруг исчезла. Испуг стянул ему затылок холодом: два саманных кирпича из стены сарайчика были вынуты. Седой упал на колени перед ящиком — почему он здесь, у стены? И, уже зная, что белой под ним нет, поднял ящик.

Однажды в темной улице Седой налетел на встречного велосипедиста — страшный в своей внезапности оглушающий удар, его выбросило из седла, он полетел вверх, в черноту, вскинув руки.

III

Прежде Седой с робостью проходил мимо городского управления милиции — вечное скопище милицейских мотоциклов и «газиков» у подъезда и решетки на окнах свидетельствовали о секретной жизни в недрах красного кирпичного здания. Сейчас в глазах стояла белая развороченная стена; одна мысль гнала его успеть перехватить белую прежде, чем Цыган продаст ее или променяет. Он не долго бегал по коридорам, ему указали угловую комнату. Он дернул дверь, радостно вскрикнул — Жус здесь, удача!

Жус улыбнулся Седому, указал глазами на другого сотрудника, казаха в мундире на вате, дескать, при нем нельзя, и вскоре вслед за Седым вышел в коридор. Здесь, вглядываясь в лица проходивших сотрудников — на каждом печать опасной работы, — Седой рассказал, как Цыган втравил его в спор с Чудиком, как исчезла белая.

Жус вернулся в комнату, позвонил в диспетчерскую автобазы (Седой стоял под дверью слушал), спросил, скоро ли поедет на обед Николай Курлыков. Вышел, проводил Седого до лестницы.

— Будь спок, заберем у него белую. Жду в тринадцать ноль-ноль в горсаду.

Так он это сказал, что у Седого навернулись слезы восторга и благодарности. Прикажи сейчас Жус: пойдем на облаву, на бандитские ножи — Седой кинулся бы! Потребуй: поклянись на крови в вечной дружбе — Седой лезвием полоснул бы по руке.

Теперь-то Сережа не скажет, что он прошляпил белую. Белая вернется, станет павой ходить по двору. Да не хапни Цыган голубку, разве Седой закорешил бы с самим Жусом!

Евгений Ильич в своем углу успокаивал Ксению Николаевну, она плакала, вытирала слезы, пудрилась, говорила, переходя на шепот, что не знает как ей вести себя в милиции, — выходит, она по своей воле связалась с жуликами с толчка, так кто ей поверит.

Седой не мог взять в толк, почему Ксения Николаевна боится разговора со следователем. С легкомыслием счастливого человека он предложил — сейчас же — отвести ее к Жусу. Далее, само собой, следовал титул Жуса.

Евгений Ильич, когда Ксения Николаевна уходила за ширму, где стоял умывальник, шепотом просил Седого отнестись к своему предложению как взрослый человек. Ксении Николаевне худо, вовсе не годится подвергать ее новым испытаниям.

Затем Евгений Ильич и его гостья глухой скороговоркой обсудили ситуацию, с некоторой растерянностью поглядывая на подростка, будто готовясь признаться в том, в чем признаваться не очень-то хочется.

Седой и Ксения Николаевна миновали всосанные песком киоски, афишные щиты, вошли в железные ворота горсада. Днем вход был бесплатный, эта доступность сада возникающая на асфальте радостная легкость в ногах пустота наивно реденьких аллей, тем более умилительная, что вечером сгустившиеся в темноте кроны делают их руслами, по которым пульсирует толпа — все сейчас, при солнце, создавало очарование праздности. В коробке летнего кинотеатра строчил пулемет, с грохотом конной лавы налетало «Мы красные кавалеристы!..» Двери кинотеатра были открыты, билетерша сидела в тенечке с вязаньем. Седой деловито сказал ей, что ищет Жусова, шагнул в прохладный мрак кинотеатра, нашарил вытянутой рукой скамью. Блеск зрачка сидевшего рядом человека, холод земляного политого пола, стрекотанье проектора в тишине (на экране бойцы стояли над убитым товарищем) — вот что вынес он из зала, мгновенно вернувшись на солнце. Нечего было Жусу делать в кинотеатре, к тому же разве найдешь человека в темноте, но такой случай воспользоваться всемогущим именем!

Они заглянули в кафе-закусочную, где вчера Седой был с Цыганом, оттуда прошли в шахматный павильон, где им с готовностью сообщили, что Жус и полковник пьют пиво, однако ни того, ни другого не оказалось в очереди у пивного ларька. В аллее их догнал продавец из пивного ларька, известный на Курмыше дядя Фылыпп, могучий, коротконогий, красный как паленый кабан, с бритой головой и складчатым загривком. Как говорили, он мог выпить полтора ведра пива. В руках у дяди Фылыппа был поднос с наполненными пивными кружками.

— Жусу, — шепнул Седой Ксении Николаевне.

Следом за дядей Фылыппом они вышли к кафе-мороженому, где под матерчатым зонтом сидели Жус и полковник.

Ксения Николаевна представилась друзьям, извинилась. Будто не видя их заставленный кружками стол, с улыбкой обвела глазами огороженное голубеньким штакетником кафе.

Седой поглядел на Ксению Николаевну, приглашая разделить свое восхищение Жусом его черная лакированная грива, белые зубы, большие глаза с голубыми фарфоровыми белками, отглаженная сорочка и гладко кремовый пиджак складывались в цветовое единство, выражавшее успех и молодость.

Жус взглянул на окно, закрытое спинами сбившейся в тени очереди взглянул как бы рассеянно, скорее повел глазами. Тотчас появилась буфетчица, поставила перед Ксенией Николаевной и Седым граненые стаканы с мороженым, подолом фартука протерла ложки и воткнула их в туго заглаженные шапочки.

Жус, известный всему городу красавец, холостяк, держался с той провинциальной фамильярностью, когда человек всюду свой: в часовой мастерской, парикмахерской, обувном магазине. Сам курмышанец, Седой с возрастом, когда его поколение начнет проникать мало-помалу на все городские уровни, поймет: то была у Жуса не снисходительная фамильярность офицера милиции — то проявлялась свойскость, блатноватость, основанная на взаимности услуг, на солидарности возрастной, территориальной, национальной, на знании языков… Застроится полынная, в мусорных кучах низина, Курмыш соединится с городом, но «мы» курмышан по-прежнему будет противостоять «мы» других, а сами они — держаться друг друга при завоевании города с его учреждениями, школами, базами, магазинами, ведь так же воевали за него Оторвановка, Сахалин, Татарская слободка, пристанционный район под названием Шанхай.

Ксения Николаевна пересказала наконец разговор со следователем. Отведя кружку ото рта, Жус спросил, давно ли она знакома с Зеленцовой, торговкой с толчка. Ксения Николаевна ответила, что лет семь, пожалуй. Он покачал головой, досадуя на людское легкомыслие или же давая понять, что дело зашло слишком далеко и не все так просто… Седой был недоволен — ему-то представлялось, Жус улыбнется: забудьте, дескать, как о страшном сне, я скажу кому надо. Это было недовольство спешащего человека, которого остановили по пустяку, — время шло, они могли упустить Цыгана.

— Кто же вам поверит?.. — Жус насыпал соли на край кружки. — Видите, следователю даже известно, у кого вы купили шубу… Колонок под норку, так?.. Держите шубу у себя пять лет, разрезаете на воротники и продаете втридорога с помощью спекулянтки.

— Я покупала эту шубу не с целью нажиться впоследствии… Мне очень трудно было тогда набрать необходимую сумму. Я продала две дорогие для меня вещи… Мамину брошь с венецианской эмалью… и золотые часы. А между тем жить нам было трудно: мы только что приехали в ваш город, театра здесь нет, как артисты мы были не нужны… За тарелку супа давали кукольные спектакли в детских садах. Я продавала свои наряды, свои театральные костюмы. Спарывали с платьев украшения и продавали отдельно. Кружевной воротник стоил дороже самого платья… У мужа был халат из перьев марабу, тоже разрезали на куски…

— Как из перьев?

— Ткань ткут с перьями.

Жус встретил слова Ксении Николаевны снисходительной улыбкой, как ложь ребенка, вздохнул:

— А дорогую шубу купили…

— Разве не понятно, почему я не могла ходить в рубище?.. Седой перевел напряженный взгляд с Жуса на полковника и увидел, как тот подмигнул — дескать, темнит гражданочка, — и обнаружил, что его недовольство перешло в раздражение: время шло, Ксения Николаевна задерживала Жуса, но мало того — она темнила с шубой. В самом деле, если нечего жрать, кто же станет покупать дорогую шубу?