Григорий Канович - Свечи на ветру

• Название: Свечи на ветру
• Автор: Григорий Канович
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

Роман-трилогия «Свечи на ветру» рассказывает о жизни и гибели еврейского местечка в Литве. Он посвящен памяти уничтоженной немцами и их пособниками в годы Второй мировой войны четвертьмиллионной общины литовских евреев, олицетворением которой являются тщательно и любовно выписанные автором персонажи, и в первую очередь, главный герой трилогии — молодой могильщик Даниил, сохранивший в нечеловеческих условиях гетто свою человечность, непреклонную веру в добро и справедливость, в торжество спасительной и всепобеждающей любви над силами зла и ненависти, свирепствующими вокруг и обольщающими своей мнимой несокрушимостью.

Несмотря на трагизм роман пронизан оптимизмом и ненавязчиво учит мужеству, которое необходимо каждому на тех судьбоносных поворотах истории, когда грубо попираются все Божьи заповеди.

---

— Хорошо? — спросил Иосиф.

— Да, — ответил я глухо.

Озноб сменился жаром. Так жарко не бывает даже в середине лета, на солнцепеке. У меня горело лицо, глаза, брови, и я все ждал, когда вспыхнут волосы и по комнате поплывет запах, похожий на запах тлеющего фитиля.

— Я останусь с тобой до утра, а утром позовем доктора, — пробасил могильщик. — Если тебе, конечно, не станет лучше.

Он отстегнул свою деревяшку, прислонил ее к спинке кровати, придвинул табурет и уселся, нелепый и огромный в мерцании керосиновой лампы. В душе я был благодарен Иосифу, что он пришел, но не показывал виду.

— Человек не может жить один, — вдруг пробасил могильщик. — Ты, малыш, знаешь, почему мертвых хоронят на кладбище? Потому что и мертвый человек не может один… кого-нибудь да положи с ним рядом…

Поначалу я еще его слышал, но потом кто-то закупорил мои уши, как банку на зиму, а в глаза насыпал соли. Я опустил воспаленные веки, и все вдруг завертелось, закружилось, в пляс пошла деревяшка могильщика, и кровать, и кошка, а я парил над ними, как ангел, и звезды на потолке обдавали меня своим прохладным небесным сиянием.

Я метался в бреду и не почувствовал, как рассвело.

Когда очнулся, я увидел перед собой нашего местечкового доктора Иохельсона. Он стоял надо мной, худощавый, в очках, сверкавших, как зеркала в парикмахерской моего первого учителя господина Арона Дамского.

— Так, так, — сказал доктор, велел мне снять рубаху и приставил к груди трубку.

Трубка доктора казалась мне волшебной — приставишь к груди и все о человеке узнаешь, все его мысли и все желания. Никому я в местечке так не завидовал, как доктору Иохельсону. Когда-то давным-давно в доме доктора прислугой работала моя мать, и хотя меня тогда еще на свете не было, его трубка уже обо мне все знала.

— Двухстороннее воспаление легких, — сказал Иохельсон могильщику. — Придется недельки две лежать. Как минимум.

— Как что? — опешил одноногий.

— Недельки две, по меньшей мере, — пояснил Иохельсон. Он снял очки и протер носовым платком придирчивые стекла.

— Где? — спросил Иосиф.

— Дома.

— Видите ли, господин доктор, я не зря спросил. Вы, наверно, знаете: старуха умерла, старика забрали в богадельню.

— Да, да, — насупился Иохельсон. — Я совсем забыл.

— Я мог бы, конечно, взять его к себе… на кладбище, но вы сами понимаете…

— На кладбище ему еще рановато, — вежливо заметил доктор. — Больше родных у мальчика нет?

— Нет.

— Тогда вот что, — Иохельсон снова протер свои придирчивые очки. — Привезите его ко мне.

— К вам? — засуетился Иосиф.

— Вы же знаете адрес?

— Ваш и мой все знают.

— Прекрасно. Только, пожалуйста, укутайте его потеплей. И пусть все время дышит не ртом, а носом.

— Будьте уверены, господин доктор. Он у меня будет дышать носом, — затараторил одноногий. — Превеликое вам спасибо… Когда-нибудь рассчитаемся…

— Не сомневаюсь, — сказал Иохельсон, щелкнул меня по носу и вышел.

Под вечер у нашего дома остановилась кладбищенская телега.

Завидев ее, к дому со всех сторон хлынули соседи. Бабы рыдали навзрыд, заламывали руки, проклинали свою судьбу и нашу.

— Такой мальчишечка сгорел! — обливаясь слезами, восклицала торговка рыбой Шейне-Двойре, ненавидевшая меня лютой ненавистью.

— Ша! Чтобы вы сами сгорели! — побагровел от злобы Иосиф.

Когда он вынес меня на руках из дому, толпа отступила от телеги, и та же настырная Шейне-Двойре выпалила:

— Где это слыхано, чтобы без савана… в вонючем полушубке!

— Сама ты вонючая, — отрубил могильщик и уложил меня на дно телеги.

Я лежал и не шевелился. Зевак становилось все больше.

— Евреи! — взмолился одноногий. — Дайте проехать! А ты, малыш, дыши носом!

— Вы слышали, люди? — снова вмешалась торговка рыбой Шейне-Двойре. — Он еще издевается над покойником.

— Надо забрать у него мальчишку!

— Все-таки не пес шелудивый! — послышались голоса.

— Дыши, Даниил, носом, — приказал Иосиф и подстегнул свою клячу. — Но, проклятая! Но!

— Боже праведный, он шевелится, — вдруг воскликнула Шейне-Двойре. — Он жив. Жив, люди!

И все сразу же умолкли, и слезы высохли, и брань прекратилась. Я лежал на дне телеги, дышал носом и сквозь толщу полушубка прислушивался к цокоту копыт по булыжнику, и мне было так хорошо, как никогда еще не было.

Доктор Иохельсон вместе с женой и сыном жил напротив костела, в двухэтажном деревянном доме, огороженном плетеным забором, за которым росли неказистые яблони, надевавшие по весне белоснежные пахучие ермолки. Из окна детской, куда меня поместили, были еще хорошо видны старинные костельные часы с длинными, как весла, стрелками, показывавшие все годы одно и то же время и не дававшие покоя моему деду. Старик уверял, будто издавна знает их секрет, но поскольку для починки требовалось не только согласие настоятеля, но и разрешение раввина, он предпочитал копаться в луковице моего первого учителя господина Арона Дамского или в ходиках торговки рыбой Шейне-Двойре.

Каждое утро сын доктора Шимен уходил в школу, и я оставался один, в чистой постели, среди мягких шелковых подушек, как ангел среди облаков.

Боже праведный, если бы можно было болеть воспалением легких всю жизнь!

Правда, первые пять дней я пролежал, не двигаясь и моля того же господа о смерти. Но господь бог не внял моей просьбе и поступил, пожалуй, правильно.

Как только Шимен уходил, в комнату вваливалась прислуга доктора Юзефа, застилала его постель и зычным мужским голосом спрашивала:

— Чего, пан, желает? Яичницу или манную кашу с изюмом?

— С изюмом.

— А руки, пан, мыл?

— Нет.

Юзефа приносила таз, и я окунал в теплую, как микстура, воду руки, мылил их, снова окунал и вытирал мохнатым, как громадная гусеница, полотенцем. Юзефа следила за мной с презрительным превосходством, уносила его вместе с тазом на кухню, и через пять минут я торжествующе выгребал ложкой из тарелки нашпигованную изюмом кашу.

Однажды, когда я вытирал гусеницей руки, Юзефа сказала:

— Пан естеш паразитем.

Я вытаращил глаза, и Юзефа перешла на ломаный еврейский.

— Совести у пана нет, — проворчала она. — Разлегся, пан, и лежит.

Я покраснел, оттолкнул тарелку и повернулся к стене. Прощай, мягкие, как облака, подушки, сладкий, как сон, изюм, и яичницы, и яблони за окном, надевающие белоснежные душистые ермолки.

Я вскочил с постели и бросился искать свою одежду. Мне не терпелось сбросить пижаму Шимена — меня облачили в нее в первый же день — и бежать куда глаза глядят. Я заглянул под кровать, ткнулся в шкаф Шимена, но моей рубахи и штанов не было. Тогда я открыл окно, забрался на подоконник и спрыгнул в сад на мокрую, еще студеную, землю.

Я, наверно, улизнул бы, если бы не открылась калитка и не вошел бы доктор Иохельсон.

— Кто тебе разрешил выйти на улицу? — строго спросил доктор.

— Никто.

— Сейчас же марш наверх!

— Никуда я не пойду.

Холодная земля обжигала пятки.

— Что случилось? — шагнул ко мне Иохельсон.

— Ничего. Я не паразит. Вы сами меня к себе перевезли. А пижаму я вам верну. Не нужна мне ваша пижама, и уколы не нужны, и каша…

— Пойдем-ка, голубчик, наверх. Там разберемся.

Иохельсон взял меня под руку, и гнев мой растаял, как первый ледок.

— Юзефа! — сказал Иохельсон наверху. — Согрейте, пожалуйста, воду. С такими ногами в постель нельзя, — и он показал на мои грязные ноги, на заляпанную весенней жижей пижаму. Движения его были размеренны и неторопливы, а из-под очков струилось сияние усталости и доброты, самое прекрасное на свете.

Когда Юзефа принесла воду, Иохельсон как бы невзначай обронил:

— Спасибо, пани. А теперь, будьте добры, извинитесь.

— Перед кем? — не сообразила та.

— Перед паном.

— А я перед паном не провинилась.

— Если вы не извинитесь, я буду вынужден вас уволить, — не повышая голоса, произнес Иохельсон. — У нас в доме нет паразитов. Запомните.

— Слушаюсь, пан доктор, — промолвила Юзефа и, не глядя на меня, промычала. — Прошу прощения, пан… Вода не слишком горячая?..

— Самый раз, — ответил я и забрался в постель.

Доктор Иохельсон почти не бывал дома, он целый день без передышки мотался по округе, забирался в самые глухие места и всегда возвращался, усталый и постаревший, в задубевшем дорожном пальто и чудной, из кроличьего меха, шапке. Кучера у Иохельсона не было. Он сам правил саврасой лошадью, запряженной в потрепанный возок. За саврасой, как и за всем и доме, присматривала Юзефа, она ее выпрягала и запрягала, чистила скребком и даже водила к кузнецу Пранцишкусу. В бога Иохельсон не верил, в синагогу не ходил, и потому набожные евреи редко приглашали его к себе и считали чуть ли не выкрестом.