Григорий Канович - Свечи на ветру

• Название: Свечи на ветру
• Автор: Григорий Канович
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

Роман-трилогия «Свечи на ветру» рассказывает о жизни и гибели еврейского местечка в Литве. Он посвящен памяти уничтоженной немцами и их пособниками в годы Второй мировой войны четвертьмиллионной общины литовских евреев, олицетворением которой являются тщательно и любовно выписанные автором персонажи, и в первую очередь, главный герой трилогии — молодой могильщик Даниил, сохранивший в нечеловеческих условиях гетто свою человечность, непреклонную веру в добро и справедливость, в торжество спасительной и всепобеждающей любви над силами зла и ненависти, свирепствующими вокруг и обольщающими своей мнимой несокрушимостью.

Несмотря на трагизм роман пронизан оптимизмом и ненавязчиво учит мужеству, которое необходимо каждому на тех судьбоносных поворотах истории, когда грубо попираются все Божьи заповеди.

---

— Пожар?

— Живет с твоим дедом в одной комнате какой-то пожарник Ицик. Притащил ворох соломы, положил под кровать и поджег.

— Почему?

— Никто ему не верил, что он когда-то взбирался на самую высокую крышу. Вот и решил доказать.

Мой опекун помолчал, покосился на окно, за которым алела ранняя летняя заря, и вздохнул. — Хотя, как подумаешь, может, было бы и лучше, если бы все сгорело.

— И дед?

— Может, было бы и лучше. На старости человек слишком долго тлеет. Ты не забыл напоить нашу уродину?

— Не забыл, — ответил я. — Доктор Иохельсон уезжает в Америку.

Иосиф как будто не расслышал. Он сидел на лавке и молча смотрел на окно, подсвеченное зарею, и в его глазах, как в глазах кошки, не было ничего, кроме усталости и сострадания.

Через две недели к кладбищу подъехал возок Иохельсона. Доктор слез с облучка, высадил жену и Шимена и с какой-то медлительной торжественностью направился к избе Иосифа.

— Мы приехали попрощаться, — сказал Иохельсон.

— Милости просим, — пробасил могильщик. — Мы с Даниилом на прошлой неделе привели обе могилы в порядок.

Доктор Иохельсон в скорбном молчании проследовал к могиле своего отца.

— Присматривайте за ней, реб Иосиф, — попросил он тихо.

— Если сам не уеду, — пробасил мой опекун.

— Неужто и вы собираетесь в Америку? — удивился Иохельсон.

— Моя Америка вон там, под кусточком, — Иосиф показал рукой на пригорок.

— Я оставляю вам в знак благодарности лошадь и возок, — сказал доктор.

— Спасибо, — растрогался могильщик. — За Иосифа… За Даниила… За всех…

В том же скорбном молчании Иохельсон пробрался между надгробиями к могиле своего тестя. Докторша вытерла носовым платком глаза.

— Господин доктор, — обратился Иосиф к Иохельсону, — что будет, если все разъедутся: кто в Америку, кто в богадельню, кто в тюрьму? Кладбище живо, пока его хоть один человек посещает.

— Кто-нибудь останется, — сказал доктор и с той же медлительной торжественностью зашагал к выходу.

— В возке, — сказал он у ворот, — есть кое-какие вещички для Даниила. Они с Шименом одного роста… Не обижайте мальчика. Постарайтесь его пристроить к какому-нибудь делу. Помогите ему стать человеком. На свете нет большего счастья.

— Нет, — сказал могильщик. — Но разве от меня что-нибудь зависит?

Иохельсоны прошли мимо возка, и мой опекун воскликнул:

— Куда же вы?

— На станцию. Мы уже все уложили и увезли.

— Зачем же вам в такую даль пешком плестись?

— А я хочу, — ответил доктор, — уйти отсюда так, как двадцать лет назад, после похорон моего отца, когда у меня ничего не было — ни жены, ни сына, ни возка, ни сада. Ничего, кроме боли. Будьте счастливы.

Они вышли на проселок, и мы долго смотрели им вслед: могильщик, я и докторская лошадь. Но ни лошадь, ни Иосиф не испытывали в ту минуту такой обиды, какую испытывал я, на жизнь, на Америку, а особенно на Гитлера, изгнавшего из местечка самого лучшего человека на свете.

— Разве Гитлер такой сильный? — спросил я у Иосифа, когда Иохельсоны скрылись из виду.

— А я с ним в цирке не тягался, — улыбнулся Иосиф. — Давай лучше посмотрим, что за барахлишко тебе оставили Иохельсоны.

Но меня не занимало барахлишко, которое мне оставили Иохельсоны. Я сперва хотел узнать, за что нас убивают.

— Спроси меня о чем-нибудь полегче, — сказал могильщик. — Кому, скажем, мы продадим нашу клячу?

— Гитлеру, — обиделся я.

— Ты слишком много думаешь, малыш. И думы у тебя каверзные, как у отца твоего Саула. Есть господь бог на небе, пусть он и думает. О чем бы он ни подумал, за решетку никто его не упрячет. А мы, Даниил, смертные. В отличие от господа бога мы думаем вслух.

— Ну и что?

— Вслух думать накладно.

— Но вы же думаете. Например, о кляче.

— О кляче можно.

— А о чем нельзя?

— Мало ли о чем. Что из того, скажем, если я день-деньской буду думать о Гитлере? Если всевышнему угодно, чтобы нас убивали, так оно и будет. Подумаем, Даниил, о кляче. Такие вот делишки.

Клячу мы продали водовозу Аницетасу.

Аницетас долго торговался, уверял Иосифа, что одно дело возить мертвых, другое — воду, что иной покойник весит меньше, чем пустая бочка, особенно ежели его хоронят без гроба, на необструганной доске, а на телегу надо погрузить не пустую бочку, а налитую до краев, причем не одну, а две, и что десять литов — красная цена такому одру.

Наконец Иосиф и водовоз сошлись на двенадцати литах и отправились к Драгацкому пропустить стаканчик.

— Разницу пропьем, — сказал Аницетас. — Тогда никто не будет в обиде.

В трактире Драгацкого у Иосифа было свое место, у окна, за которым виднелся горб на реке — тряский деревянный мост и маячила бензоколонка Эфраима Клингмана. Время от времени мой опекун приходил к Драгацкому, чтобы, как он сам выражался, из окна взглянуть на большую дорогу жизни, на снующие возы и машины, а главное на реку, напоминавшую ему собственную долю, тихую и непостижимую. Но сейчас столик Иосифа был занят.

— Беженцы, — объяснил трактирщик, когда мой опекун покосился на незнакомцев.

Беженцы встали и поклонились могильщику, водовозу и мне.

— Жилье ищут, — продолжал Драгацкий.

— У меня, как тебе известно, для живых нету места, — сказал Иосиф. — Принеси нам с Аницетасом бутылку водки.

Беженцев было трое: рыжеволосый мужчина в клетчатом, похожем на городской тротуар, пиджаке, худенькая женщина с огромными, захватившими все лицо глазами и опрятно одетый мальчик, постриженный под бобрик.

— Я подумал, может, к ним, — сказал Драгацкий и кивнул в мою сторону. — Дом все равно пустует. — Он поставил перед Иосифом бутылку.

— Кто они? — спросил могильщик.

— Он — немец, она — еврейка.

— А что они умеют?..

— Он — часовщик, она — домохозяйка, а сын гимназист, — нараспев, как считалку, произнес Драгацкий.

— Часовщик? — я ошарашенно уставился на беженца, на его длинные руки с тонкими и острыми, как иглы, пальцами, на распахнутый пиджак и аккуратно повязанный галстук, свисавший, словно застывший маятник. — Часовщик?

— Яволь, — закивал рыжеволосый мужчина. — Их бин айн урмахер. Урмахер… — повторил он, удивляясь моей растерянности.

— Его дед, — сказал могильщик, — тоже айн урмахер. Будем здоровы, — и чокнулся с Аницетасом.

— Дас ист вундербар, — зачастил немец.

— А я могильщик, — представился мой опекун.

— Вас, вас?

— Могильщик!

Женщина что-то шепнула рыжеволосому, и ее огромные черные глаза еще больше расширились.

— О! — воскликнул беженец. — Яволь… Майн фрау — Сарра… Майн зон — Вильгельм…

— Ишь ты, по кайзеру назвали, — сказал захмелевший могильщик.

— Яволь, — закивал немец. — Майн намен ист Герман… Герман Ганценмюллер…

— Даниил, — сказал я. — Пока отец не вернется, живите!..

Беженцы шли по местечку за мной и хватившим лишку Иосифом, понурив головы, как бы стыдясь своего непонятного говора, опрятной одежды и сиротства. Они упорно молчали, и в их молчании было что-то от надгробного камня — загадочное и неизбывное.

Еще в трактире мой опекун Иосиф пытался растормошить рыжеволосого вопросами, но беженец ограничивался восторженными «Яволь».

— Никто не задает на свете столько вопросов, как мы, — сказал трактирщик Драгацкий. — Иногда мне кажется, будто господь бог осыпал нас с ног до головы вопросами, а ответы роздал другим.

— Яволь, — заранее согласился беженец и замолчал.

Всю дорогу меня так и подмывало задать рыжеволосому единственный вопрос: кто такой Гитлер и почему его так все боятся: и они, и доктор Иохельсон? Пусть рыжеволосый ответит. Не может же быть, чтобы человека преследовали просто так, ради забавы. В чем вина доктора? Чем провинился этот часовщик со странной фамилией, его жена Сарра и их сын Вильгельм, названный в честь самого кайзера.

— Реб Иосиф, спросите у них, кто такой Гитлер, — сказал я, когда мы подошли к нашему дому. — И за что он нас убивает?

Но ни рыжеволосый Герман, ни глазастая Сарра, ни постриженный под бобрик Вильгельм не обратили на вопрос внимания. Может, они не поняли Иосифа, а может, даже тут, в нашем местечке, боялись того, о ком мой опекун у них спрашивал. Беженцы глядели на захмелевшего могильщика, на его волосатые пальцы, в которых, как рыба, скользил ключ от дома, где я родился и вырос.

Когда мы вошли в хату, я почувствовал, как откуда-то сверху, с потолка, на мою голову посыпались пух и перья, завьюжили мое лицо, мои руки и ноги, мою спину и грудь. От каждого перышка и от каждой пушинки вдруг так невыразимо печально повеяло бабушкой, ее бранью и лаской, что я закусил губу, чтобы сдержаться и не окликнуть ее по имени.

— Располагайтесь, — сказал Иосиф, и я выбрался из сугроба воспоминаний.