Григорий Канович - Свечи на ветру

• Название: Свечи на ветру
• Автор: Григорий Канович
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

Роман-трилогия «Свечи на ветру» рассказывает о жизни и гибели еврейского местечка в Литве. Он посвящен памяти уничтоженной немцами и их пособниками в годы Второй мировой войны четвертьмиллионной общины литовских евреев, олицетворением которой являются тщательно и любовно выписанные автором персонажи, и в первую очередь, главный герой трилогии — молодой могильщик Даниил, сохранивший в нечеловеческих условиях гетто свою человечность, непреклонную веру в добро и справедливость, в торжество спасительной и всепобеждающей любви над силами зла и ненависти, свирепствующими вокруг и обольщающими своей мнимой несокрушимостью.

Несмотря на трагизм роман пронизан оптимизмом и ненавязчиво учит мужеству, которое необходимо каждому на тех судьбоносных поворотах истории, когда грубо попираются все Божьи заповеди.

---

Когда бабушка сварила в дорогу гуся, я окончательно убедился, что едет она вовсе не для того, чтобы плюнуть сыну в глаза.

— Хотел бы и я его увидеть, — сказал дед, когда бабушка разрезала гуся на ровные половины.

— Ты поедешь в следующий раз, — отрезала старуха.

— Когда?

— Когда он снова сядет. Ты думаешь, он одним разом ограничится?

— Хватит с него! Насиделся. — Старик засуетился, побрел в свою комнату и вернулся с какой-то вещью, зажатой в негрозный жилистый кулак. — Это ему от меня, — сказал он, не разжимая кулак, и заморгал бесцветными, легкими, как паутина, ресницами.

— Что там у тебя в кулаке? — насупилась бабушка.

— Подарок.

— За что же ему, бесстыжему, подарок? За то, что нас на старости бросил?

— Отвези ему, — дед разжал кулак.

— Часы? — воскликнула бабушка. — На какие деньги ты их купил?

— Я их из старых частей собрал.

В комнате стало тихо. Бабушка подошла к деду и заглянула в кулак, как заглядывают в чужое окно: стыдливо и осторожно.

— Ты думаешь, я уже ничего не умею?.. А я, как видишь, еще не так стар… Ты только послушай, как они идут! Как в мои лучшие годы…

Бабушка посмотрела на него без прежней злости, с каким-то странным участием, как на больного, смирившегося со своей немощью, закряхтела и взяла у него подарок.

— Береги себя и Даниила, — сказал дед. — Город все-таки… Трам-тарарам… — протянул старик и направился в свою комнату.

Мне вдруг, ни с того ни с сего, стало страшно за деда. Я почему-то подумал, что, когда мы уедем, он обязательно умрет, сядет на свое привычное место, возьмет лупу, приставит ее к глазу, откроет какую-нибудь заржавевшую луковицу и рухнет на стол. А вокруг его мертвой головы, как муравьи, будут сновать винтики и стрелки, что-то будет тикать, но разбудить его не сможет.

Мне даже захотелось крикнуть:

— Дед! Не умирай до нашего возвращения! Не умирай!

Но я сдержался. Я мог обидеть бабушку — ведь по ее словам она должна была в нашем доме умереть первой.

И все-таки я набрал в легкие воздух и сказал:

— Наш дед — молодчина. Он не совсем еще оглох и ослеп. Какие часы соорудил!

— Так я ему поверила! — остудила мой пыл бабушка. — Нашел чье-то старье, почистил малость и хвастает.

От нашего местечка до железнодорожной станции было версты две с половиной. Будь я один, я домчался бы до серого вокзального здания в один миг, но со мной была бабушка, а с бабушкой был деревянный сундучок с железными оковками, который она мне не доверяла, а тащила сама, охая и кряхтя, то и дело останавливаясь и поворачивая морщинистую шею — не тарахтит ли какая-нибудь попутная подвода. Но вокруг ничего не тарахтело, а если и двигалось, то, как назло, не в ту сторону.

Немилосердно палило солнце, и бабушка обливалась потом. Уже у самой станции нас догнал воз, груженный мешками с мукой свежего помола, но старуха пожалела лошадь.

— Ей и так тяжело, — сказала она, когда подвода поравнялась с нами, — а до станции рукой подать.

На станции было пусто: сегодня никто никуда не едет, что ли?

На рельсах сидели взъерошенные голодные воробьи. По шпалам расхаживал, как служка Хаим в молельне, черный грач и высматривал жука или мошку.

Мы с бабушкой встали поближе к рельсам, чтобы успеть сесть в вагон. Поезд-то на нашей станции стоял меньше минуты. Лязгнет буферами, зальется гудком, и догоняй его!

— Гляди-ка, — сказала бабушка. — Тебя провожать пришли.

Я повернул голову и увидел на перроне Пранаса. Он бежал к рельсам, крепко сжимая в руке садок, где все еще, должно быть, металась щука.

— Ты только не вздумай с ним куда-нибудь отлучиться. Я тебя искать не буду, — предупредила старуха.

— Он тоже едет, — сказал я ей.

— Куда? — спросила бабушка.

— В город.

— Зачем?

— Не знаю.

Где-то за высокой трубой мебельной фабрики послышался грохот, а чуть позже протяжный гудок паровоза. Вскоре и сам он вынырнул из леса, похожий на громадного рака, перебирающего невиданными клешнями.

На перрон вышел железнодорожник в форменной фуражке. Он остановил, как дрессировщик, флажком поезд, и мы с бабушкой побежали к своему вагону. Задирая подол юбки, не выпуская из рук сундучок, осыпая колеса поезда проклятиями, первой поднялась бабушка, а за ней залез и я.

Я примостился у окна, бабушка села напротив, прикрыв свои старческие колени сундучком. Она ни за что не соглашалась поставить его на пол; вдруг кто-то услышит тикание на дне и стащит часы вместе с гусем. Чуть поодаль смачно храпел какой-то дядя в вонючей овчине.

За окном мелькали перелески, крыши, облака, перистые и легкие — вот бы бабушке набивать ими перины, неплохо бы она заработала!

От мерного стука колес, от мелькания деревьев в окне, от теплых и вязких мыслей о скорой встрече с отцом клонило ко сну. Я, наверно, заснул бы, если бы в конце вагона не появился приземистый человек с клещами в руке.

— Господа! — объявил он. — Проверка билетов!

Бабушка завозилась, поставила рядом с собой сундучок и при всех полезла куда-то под платье, в чулок. Все ценности старуха держала в чулке, будь то деньги, ключи, налоговые квитанции и даже рецепты.

— Господа, проверка билетов, — вновь возвестил контролер и подошел к первой скамье, на которой сидели какой-то солдатик и девица.

От окрика контролера проснулся и наш сосед в вонючей овчине. Он широко зевнул, потопил в кармане руку и вынул оттуда какую-то бумажку.

— Благодарю… Благодарю, — приземистый мужчина перекусывал клещами билеты и, слегка покачиваясь, двигался в глубь вагона.

— Ваши билеты! — обратился он к бабушке, и старуха с вымученной улыбкой протянула их. Уж чего она совершенно не умела в жизни делать, так это улыбаться.

— А ты с кем? — услышал я и вдруг увидел, как контролер в глубине вагона тронул за рукав Пранаса — мы с бабушкой даже не заметили, как он проник в вагон. — Это ваш мальчик? — спросил приземистый у какого-то сонного крестьянина.

— У меня своих детей дюжина. Чужих мне не надо, господин контролер, — сказал крестьянин.

— У тебя есть билет, мальчик?

— Нет у меня билета. У меня есть рыба.

В вагоне захохотали. Громче всех смеялись солдатик и его девица.

Пранас открыл садок, и в душном вагоне вдруг повеяло речной прохладой, рыбьей чешуей и водорослями.

— Тебе придется пройти со мной, — сказал контролер. — На первой станции я тебя высажу вместе с твоей рыбой.

— Господин контролер! — взмолился Пранас, но тот и слышать не хотел.

— Пошли! Пошли!

Пранас встал и, опустив голову, поплелся за клещами.

— Не выгоняйте его! — закричал я. — Не высаживайте! Ему очень надо в город. У него отец в тюрьме.

Бабушка побледнела и снова улыбнулась приземистому своей вымученной улыбкой. На Пранаса уставился весь вагон: наш сосед в вонючей овчине, солдатик со своей девицей и две монахини в белых воротничках и с маленькими крестиками на шее.

Поезд замедлил ход. Видно, приближалась остановка. Контролер повел Пранаса через весь вагон к выходу. Я сорвался с места и бросился за ним. Бабушка даже не успела ужаснуться.

В тамбуре приземистый спросил:

— А твой отец кто?

— Столяр.

— Столяру в тюрьме нечего делать. Столяр должен столярничать, — сказал контролер.

Поезд остановился на маленьком полустанке.

— Я тебя, пожалуй, высажу в другом месте, — сказал контролер Пранасу. — Тут тебе будет скучно.

Мы стояли в тамбуре и молчали. Ветер трепал наши волосы, а мимо летели усадьбы, речушки со своими лещами и щуками, проносились леса, усыпанные грибами и ягодами, куда-то бежал проселок, а сердце снова полнилось радостью потому, что господь бог и создал его для этого. Для чего же еще?

Когда мы вышли из вагона, в нос сразу ударил запах города: пахло дымом, каменным углем и чужбиной.

На вокзальной площади томились извозчики. Они ждали ездоков, но толпа проплывала мимо, толкаясь и поругиваясь, волоча свои мешки, баулы, чемоданы, застывая на миг, чтобы передохнуть и снова торопясь куда глаза глядят. От толчеи, от сверкания крестов, от позолоты вывесок, от извозчичьих пролеток, от разнаряженных пешеходов в котелках и шляпках кружилась голова.

— Спроси, как нам пройти на Мельничную улицу? — сказала бабушка, когда мы остановились напротив булочной.

— Я зайду в булочную.

— Только быстро!..

В булочной пахло раем.

— Тебе что, мальчик?

— Улица мне нужна, — облизал я пересохшие губы.

— Улицей мы не торгуем, — рассмеялся булочник. — Какая тебе нужна?

— Мельничная.

— Мельничная? Да сразу за водокачкой, — ответил булочник. — А ты кто, приезжий? — он скучал и хотел с кем-нибудь отвести душу.

— Да.

— Откуда?

Я сказал, и добродушный булочник всплеснул руками.