Инал Кануков - Антология осетинской прозы

• Название: Антология осетинской прозы
• Автор: Инал Кануков
• Издательство: Ир
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

В книгу вошли лучшие рассказы, повести, главы из романов осетинских писателей в переводе на русский язык.

---

Ни хрустящего взмаха крыльев хищника, ни нервной суеты жеребца, грызущего удила в нескольких шагах от него, Темыр Мизуров в самом деле не почуял. Отрешенно стоял он посреди распаханного клина, стоял и думал о своем.

Сколько хватает глаз, пашня бугрится сотами, в которых вместо янтарных капель позднего меда гнездятся зерна пшеницы. Одно к одному, просушенные, литые — не раздавишь, не раскусишь.

Неделю-другую Темыр дневал и ночевал с трактористами. Усох, почернел от ныли и бессонницы, до хрипоты умолял, торопил, подгонял — успеть бы, справиться бы с озимыми, покуда…

Нет, не повернется язык произнести такие слова, а страх оказаться застигнутым врасплох не отпускал ни на минуту. Почти с месяц не умолкает гул, нутряной и вязкий, доносящийся со стороны Эльхотовских ворот. Будто по днищу огромного таза колотят кувалдой, и удары эти отзываются в нем какой-то необъяснимой тревогой, хотя Темыру доподлинно известно: в горловине Арджинарага и на взгорьях под Моздоком кипят рукопашные бои.

Немцы рвутся к нефти, пытаются оседлать перевальные дороги в Закавказье еще до заморозков. Удастся ли умерить их воинственный пыл? Не ему судить об этом, не ему дана прозорливость военачальника. Нет, не предугадать, куда потянет чаша весов. А на весах тех не горсть песка — вот эта земля обрекается на муки и страдания.

Вздрогнул Темыр от дурного предчувствия, уронил очки, и белый свет померк. На какой-то миг смятения показалось, что армада вражеских танков мнет, кромсает влажную от росы грудь пашни, и она, разъятая, кровоточащая, исторгает стоны и проклятия. Ощупью отыскал очки в металлической оправе, неловко водрузил их на переносье, вздохнул впалой грудью. Перед ним, по-прежнему благоухая запоздалой теплынью, лежало урсдонское плато. Там, где поле выгибалось взгорбленной пустошью, по проселку удалялись тракторы. Старенькие, вконец разболтанные от долгой службы, они принуждены уйти в укрытие — в распадок ущелья или урочище Тырмон, туда, где и без того тесно пастухам и косарям, где две обширные поляны из пастбищ с обильным пахучим травостоем превратились…

…Вслух об этом не говорят, но Урсдон нежданно-негаданно очутился в прифронтовой полосе, и в селе, как тому положено, уже действуют законы конспирации. Немногие удостоились доверительной беседы в райкоме партии — не приспело время. В Тырмоне исподволь сосредоточивается база партизан. Часть колхозного скота не вернулась с летних выпасов. По ночам заброшенные тропы скрипят под тяжестью грузов. Теперь вот и тракторы уносят в лесную глухомань лязг нагретого за день металла, стойкий запах горючего.

Ущербным, давно утратившим зоркость зрением проследил Темыр за валким ходом этих безотказных трудяг, пока они след в след не соскользнули с лысого пригорка в низину, в пойму взбухшей реки. Рев потока, выдавленного из теснины, многократно усилил стрекот моторов — вокруг застучало, затрещало, загромыхало.

Жеребец всполошился — взметнул гривой, ощерил пасть, лихорадочной дрожью зарябил гладкий круп, и весь он напружинился, как перед яростным броском. Вороной призывно заржал, желая передать свое волнение зачарованному каким-то видением хозяину — умчаться бы, уберечься от напасти, свалившейся на них откуда-то с вышины.

Минутой раньше небо не внушало опасений. Ширь да выгоревшая синева. Ристалище орлов, тронутое блеклой белизной увядания, тихо изнывало от убаюкивающего беззвучия. Вдруг всю его глубину наполнило рокотом и гудом. Что-то ужасающее промелькнуло над ними и устремилось ввысь, потом возвращалось снова и снова, сминая привычное колдовство света, красок, запахов. Беда обступает со всех сторон, грозит стереть их с лица земли, всадника же словно цепью приковало — шепчет вполголоса что-то невнятное, запрокинув стриженую голову…

Небо враз потемнело и как-то сузилось, окольцованное раскаленными жгутами. Три самолета завертелись, закружились над пашней, в ломких полукружиях разворотов полосуя друг друга свинцовыми хлыстами. Не сразу сообразил Темыр, что происходит средь бела дня под разодранным вспышками и взрывами небесным куполом. Наконец, уразумел: два стервятника навалились на краснозвездного сокола. Вот уже захватили его в клещи. Куда ни рвись — западня, куда ни кинься — перехват, и в скорости превосходят — спасу нет.

— Крепись, джигит! — взмолился Темыр.

Стекла очков покрылись мутью испарины, пот стекает с кончика носа на усы. Сердце сжалось в комок, тщедушная фигура натянута тетивой — ну, хоть костьми ляг, ничем не поможешь летчику. Ох, как коротки руки…

Однако же слишком рано затянул он панихиду. Изловчился молодец, огрел пулеметной очередью «мессершмитт», и тот отвалил, охваченный дымом. Планируя на запад, фашист, видно, надеялся добраться до базы, но не тут-то было — прошитый снайперским огнем истребитель вспыхнул и развалился.

— Слава тебе, герой! — вскричал Темыр и тут же сник.

Второй стервятник успел зайти с хвоста, и снаряд угодил ему в мотор. Самолет клюнул носом, задергался, потом опрокинулся раз, другой, и его понесло к земле. Взвился, затрепетал шлейф пламени, тут же отсеченный ветром.

— Прыгай, дружище, прыгай, — твердит, советует, просит Темыр. — Что же ты? Ну… Скорей…

Окрестности сотрясало от гула неуправляемой машины, и в этой жути, конечно же, голос человека не был услышан. Темыр закрыл глаза в ожидании беды. Он уже чувствовал ее, ощущал всем телом, противился ей, отвергал, проклинал — смерть шла напролом, сметая живое. За дальним островерхим курганом раздался взрыв, поднялся смерч. Земля качнулась от толчка, разверзлась, принимая в свое чрево храбреца.

Все вымерло. И на земле, и на небе. Будто гибель летчика приснилась ему или померещилась. Но было же, было побоище, отчаянье и подвиг. И угас человек.

Подавленный, опустошенный, Темыр не знал, куда идти и что предпринять. Он круто развернулся, словно искал помощи вороного. Жеребец, взвизгивая, заходил ходуном, превращая пахоту вокруг себя в месиво. Подбежал к нему, спотыкаясь о борозды, с трудом вытаскивая из почвы отяжелевшие кирзовые сапоги.

Присмирел конь, потянулся к хозяину, но в округлых зрачках его вспыхивали еще искорки страха. Рядом со скакуном с могучей грудью, стройными вытянутыми ногами, длинным лоснящимся корпусом Темыр выглядел незадавшимся юнцом. Ухватился за гриву, вскинулся в седло; вороной, почувствовав седока, с места рванул рысью, а на дороге, укатанной арбами и бричками, без понуканий взял в намет.

Прикипел всадник к горскому седлу с мягкими подушками. Не накренится, не завалится — крепко же еще сидит в нем удаль красногвардейская. В скачке жеребца и посадке Темыра — лад. Грудь в грудь рассекают воздух, упругий, звенящий. Ветер свищет вдогонку, взбивая клубы лежалой пыли, разбрасывая кучи брошенной гнить половы.

Оседают годы ношей за спиной, не успеешь оглянуться, как время согнет тебя. Всякое довелось пережить и увидеть на своем веку. Порой кажется, что жизнь намеренно и все более искусно ужесточает испытания, отпущенные праведной душе. Слыхана ли смерть в адовом пекле — не сабельный это удар, не пулевая рана. И почему она написана на роду человеку почти святому, раз он пал за правое дело?

Мысли эти мелькали в сознании Темыра, не складываясь во что-либо определенное, цельное, но держали его в напряжении, близком к тому состоянию, когда его во гневе покидало самообладание и он крушил, судил и рядил, негодуя и на себя, и на других.

Отпустил взмокшие поводья. Вороной не подведет, не отступится. Не впервые доверяется ему. Случалось, засидится до первых петухов на бюро райкома партии и заботы не знает, пусть хоть ночь непроглядная, а зрения полноценного и в помине нет еще с тех полузабытых времен, когда сердобольный дядя по матери усадил его, сироту, на загривок иноходца и за световой день доставил из отдаленного горного села Галиат в сытый, взбалмошный, куражащийся в лени и праздности Владикавказ, чтобы пристроить поваренком в клуб дворянского собрания. Пригрелся парнишка у чужих людей — обут, одет, накормлен. В уплату же огонь кухонных печей выел ему глаза — майся и помни: без корысти и всевышний не одарит тебя даже ослом. Гвоздем вбили эту заповедь в память Темыра, на всю жизнь зарубка… Слава богу, жеребец никогда не сбивался с пути. Если даже небо сольется с землей, отыщет березку у мизуровского крыльца.

Вблизи снесенного почти наполовину кургана догорал искореженный самолет. Смердил запах гари, жженой краски, горелого металла. Крыло, сплющенное ударом о земную твердь, отброшено в сторону. Другое вмято в корпус самолета.

Летчика отшвырнуло воздушной волной. От огня она спасла его, от смерти не защитила. Совсем молоденький, он лежал, будто сон настиг или с устатку прилег передохнуть. Форменной кожаной куртки на нем не было. Рука заломлена назад, видно, в предсмертной агонии пилот пытался сбросить с себя горящий парашют — обугленные концы строп напомнили Темыру бикфордовы шнуры. Ссадины на лице заплыли малиновыми пятнами крови. Льняная прядь волос залепила чистый лоб. В зрачках светилась по-детски прозрачная наивность, и это было непереносимо среди разрухи и лома.