Трумен Капоте - Музыка для хамелеонов

• Название: Музыка для хамелеонов
• Автор: Трумен Капоте
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-395-00089-7

Третий том собрания сочинений американского писателя Трумена Капоте представляет читателю Капоте-новеллиста: в него включены избранные рассказы из авторских сборников 1949-1966 годов, а также последняя книга автора - сборник рассказов „Музыка для хамелеонов“ (1980). Страницы итогового шедевра писателя населяют загадочный убийца, рассылающий своим жертвам письма с известием об их скорой кончине, примерный семьянин, одержимый губительной страстью к двенадцатилетней девочке, которую никогда не видел, наконец, сам Капоте, который в любых ситуациях и обстоятельствах остается утонченным, злым и одновременно сострадающим наблюдателем человеческого „зверинца“…

---

— Тогда мы, возможно, родственники. Ее девичья фамилия — Дюфон. Алуетт Дюфон.

— Алуетт?[6] Неужели? Очень мило. В Новом Орлеане я знал два семейства Дюфонов, но с обоими не в родстве.

— Жаль. Забавно было бы называть вас кузеном. Аlors. Клодин Поло сказала мне, что вы впервые на Мартинике.

— Клодин Поло?

— Клодин и Жак Поло. Вас знакомили на обеде у губернатора.

— Припоминаю: он высокий, видный мужчина, Первый президент Апелляционного суда Мартиники и Французской Гвианы, к которой принадлежит Чертов остров.

— Поло. Да. У них восемь детей. Он горячий сторонник смертной казни.

— Вы, кажется, путешественник? Как же случилось, что не бывали здесь раньше?

— На Мартинике? Знаете, мне не хотелось. Здесь убили моего хорошего друга.

Красивые глаза мадам смотрят чуть менее дружелюбно. Она медленно произносит:

— Убийства здесь редкость. Мы не буйный народ. Серьезный, но не буйный.

— Серьезный. Да. У людей в ресторанах, на улицах, даже на пляжах очень строгое выражение лиц. Они выглядят озабоченными. Как русские.

— Надо иметь в виду, что рабство отменили здесь только в тысяча восемьсот сорок восьмом году.

Связи я не понимаю, но объяснения не спрашиваю, потому что она уже говорит:

— Кроме того, Мартиника — très cher[7]. Кусок мыла, который продают в Париже за пять франков, здесь стоит вдвое дороже. Тут все дороже вдвое, потому что все привозное. Если смутьяны своего добьются и Мартиника станет независимой от Франции, тогда всему этому конец. Мартиника не может существовать без французских субсидий. Мы просто погибнем. Alors, кое у кого из нас озабоченные лица. Но в целом вы находите население привлекательным?

— Женщин. Я видел поразительно красивых женщин. Воспитанные, гибкие, с величественной осанкой, с изящным кошачьим телосложением. И есть в них какая-то прелестная агрессивность.

— Это сенегальская кровь. У нас ее много. А мужчины — на ваш взгляд, они не так привлекательны?

— Да.

— Согласна. Мужчины непривлекательны. По сравнению с нашими женщинами они выглядят незначительными, заурядными, vin ordinaire[8]. Понимаете, Мартиника — матриархальное общество. В таких странах, в Индии например, мужчины мало что собой представляют. Вижу, вы смотритесь в мое черное зеркало.

Я смотрюсь. Взгляд то и дело рассеянно обращается к нему, тянется невольно, как к бессмысленному мельканию ненастроенного телевизора. В нем есть какая-то пустая притягательность. Поэтому поверхностно опишу его — в манере тех "новых" французских романистов, которые, расставшись с сюжетом, характером и структурой, ограничиваются длиннейшими, в страницу, описаниями контуров одиночного предмета, механики изолированного движения, стены, белой стены со скиталицей-мухой. Итак: предмет в гостиной мадам — черное зеркало. В высоту оно восемнадцать сантиметров, в ширину пятнадцать. Оно вложено в потертый чехол из черной кожи, наподобие книги. И чехол лежит на столе раскрытый, как роскошное издание, которое можно взять и полистать; но ни читать, ни разглядывать в нем нечего — кроме тайны собственного облика, возвращенного черной поверхностью, погруженного в бездонные глубины, в коридоры мрака.

— Оно принадлежало Гогену, — объясняет хозяйка. — Вы, конечно, знаете, что он жил и работал здесь до того, как поселился среди полинезийцев. Это было его черное зеркало. Вполне обычная вещь у художников девятнадцатого века. Ван Гог таким пользовался. И Ренуар.

— Не совсем понимаю. Пользовались для чего?

— Чтобы освежить зрение. Обновить восприятие цвета, тональных переходов. От работы их глаза уставали, и они отдыхали, глядя в эти черные зеркала. Как гурман на банкете, между изысканными блюдами, чтобы вернуть вкусу остроту, пьет sorbet de citron[9]. — Она берет со стола томик с зеркалом и подает мне. — Я часто смотрю в него, когда глаза устают от избытка солнца. Оно успокаивает.

Успокаивает, но и беспокоит. Чернота, когда долго в нее всматриваешься, перестает быть черной, а становится серебристо-синей, дверью в тайные видения; как Алиса, я на пороге путешествия в Зазеркалье, и не так уж хочу его предпринять.

Издалека доносится ее голос, дымчатый, безмятежный, вежливый:

— Так у вас здесь убили друга?

— Да.

— Американца?

— Да. Он был очень талантливым человеком. Музыкантом. Композитором.

— А, помню — он писал оперы. Еврей. У него были усы.

— Его звали Марк Блицстайн.

— Но это было давно. По крайней мере, пятнадцать лет назад, если не больше. Насколько я понимаю, вы остановились в новом отеле. "Ля Батай". Как он вам?

— Очень приятный. Там некоторая суматоха — открывают казино. Управляющего казино зовут Шелли Китс. Сначала я решил, что это шутка, но, оказывается, его действительно так зовут.

— В "Ле Фуляре", симпатичном рыбном ресторанчике в Шолшере — это рыбацкая деревня, — работает Марсель Пруст. Марсель — официант. Здешние рестораны вас разочаровали?

— И да, и нет. Они лучше всех остальных карибских, но слишком дорогие.

— Alors. Всё привозное, я же говорю. Мы даже овощей не выращиваем. Местные люди слишком апатичны.

На террасу влетает колибри и беспечно повисает в воздухе.

— Но дары моря у нас великолепны.

— И да, и нет. Я никогда не видел таких огромных омаров. Просто киты, доисторические создания. Я заказал омара, но он был безвкусным, как мел, и таким жестким, что у меня выпала пломба. Как калифорнийские фрукты — с виду загляденье, но без всякого аромата.

Она, с невеселой улыбкой:

— Что ж, прошу прощения.

И я сожалею о своих словах, понимаю, что был бестактен.

— На прошлой неделе я обедала в вашей гостинице. На террасе над бассейном. И была шокирована.

— Чем же?

— Купальщицами. Иностранные дамы собрались вокруг бассейна, ничем не прикрытые сверху и мало чем внизу. У вас в стране это допускают? Чтобы практически голые женщины выставляли себя напоказ?

— В общественных местах, таких как бассейны в отелях, — нет.

— Вот именно. И не думаю, что здесь это надо терпеть. Но и туристов нам раздражать накладно. Какими-нибудь туристскими достопримечательностями поинтересовались?

— Вчера мы поехали посмотреть дом, где родилась императрица Жозефина.

— Я никому не советую туда ездить. Этот старик, куратор, — такой болтун! И даже не знаю, на каком языке он хуже всего говорит — на французском, английском или немецком. Скучнейший тип. Как будто сама поездка туда недостаточно утомительна.

Наш колибри улетает. Вдалеке слышатся звуки "стальных оркестров" из железных бочек, тамбурины, пьяные хоры ("Се soir, се soir nous danserons sans chemise, sans pantalons" — "Сегодня вечером, сегодня вечером мы танцуем без рубашек, без штанов") — они напоминают нам, что это Карнавальная неделя на Мартинике.

— Обычно, — объявляет моя хозяйка, — я уезжаю с острова на время Карнавала. Это невозможно. Грохот, вонь.

Собираясь на Мартинику с тремя спутниками, я не знал, что мы попадем туда как раз на Карнавальную неделю; уроженец Нового Орлеана, я был сыт такими празднествами. Но мартиникская разновидность оказалась на удивление живой, спонтанной и яркой, как взрыв бомбы на фабрике фейерверков.

— Мы, мои друзья и я, получили удовольствие. Вчера вечером видели чудесный парадец — пятьдесят мужчин с черными зонтами, в шелковых цилиндрах; на их торсах фосфоресцирующими красками нарисованы были скелеты. Прелестные старые дамы в париках из золотой канители, с блестками, наклеенными на лица. А мужчины в белых свадебных платьях своих жен! А миллионы детей с горящими свечами, как светляки! Вообще-то мы едва избежали катастрофы. Мы взяли напрокат машину в отеле, въехали в Фор-де-Франс, и как раз, когда ползли в толпе, у нас спустила шина. Нас тут же окружили красные черти с вилами…

Мадам довольна:

— Oui. Oui. Мальчики, одетые красными чертями. Этому обычаю сотни лет.

— Да, но они танцевали на машине. Со страшным ущербом для нее. На крыше отплясывали самбу. А мы не могли ее бросить, боялись, что они совсем ее разгромят. Тогда самый спокойный из моих друзей, Боб Макбрайд, вызвался сменить колесо тут же, на месте. Сложность заключалась в том, что на нем был белый полотняный костюм и он не хотел его испортить.

— Поэтому он разделся. Очень разумно.

— По крайней мере, это было смешно. Наблюдать, как Макбрайд, мужчина весьма солидный, раздевшись до трусов, пытается сменить колесо, а вокруг бурлит карнавальное безумие и красные черти тычут в него вилами. К счастью, бумажными.

— Но мистер Макбрайд справился?

— Если бы нет, сомневаюсь, что злоупотреблял бы сейчас вашим гостеприимством.

— Ничего бы не случилось. Мы не буйный народ.

— Ну что вы! Я не имел в виду, что нам угрожала опасность. Это было просто… приключение.