Юрий Орлов - Опасные мысли. Мемуары из русской жизни

• Название: Опасные мысли. Мемуары из русской жизни
• Автор: Юрий Орлов
• Жанр: Биографии и Мемуары

«Трудно представить себе более щедрый источник для знакомства с русской флорой и фауной образца второй половины XX века, чем данное сочинение... Речь в книге идет, в конце концов, о том, что человек может сделать с человеком, и как человек может с этим справиться…».

Иосиф Бродский

---

Несмотря на уроки, с их перебежками и переездами по всей Москве, я старался не пропускать те семинары и конференции, на которых не требовался допуск.

Большинство ученых, которых я там встречал, старались поддержать мой дух.

— Ты что повесил голову? — спрашивал Будкер, хотя я головы не вешал. — Помни, что ты герой.

Но Лев Давыдович Ландау был, как обычно, мною недоволен.

— Можно помочь человеку, который знает, чего хочет. Но если он не знает, чего хочет, помочь невозможно.

— Лев Давыдович, — возразил я, очень задетый его замечанием. — Вы рассказывали, как в Харьковской тюрьме, куда вас сунули в 38-м, каждый считал: я ни в чем не виноват, но другие-то должны быть виновны, потому что невозможно, чтобы их посадили ни за что. Теперь вы считаете, что я уволен за дело?

— Вы не поняли, — спокойно ответил Ландау на мое несправедливое замечание. — В те годы было невозможно ничего рассчитать, люди попадали под репрессии по закону случая. Сейчас другое дело. Вы могли рассчитать все последствия, но вы не захотели. Вы сознательно рискнули, потом не захотели поправить и пожертвовали хорошим институтом. Ради чего? Нужна ли вам в самом деле физика?

Реакция Бруно Понтекорво была чисто идеологической. Перебегая с урока на урок, я наткнулся на этого таинственного «профессора» в центре Москвы. Итальянского физика и коммуниста, по неким причинам переселившегося с Запада в СССР, постепенно рассекречивали, а еще за два года до того его имя было запрещено произносить. Я видел его в Дубне: он гулял вдоль Волги, охранник шел в двадцати шагах позади. Дубна, с ее несекретным синхрофазотроном, была в то время надежно защищена от шпионов и диверсантов колючей проволокой и полосой «пахонки» по периметру, как добротный концлагерь. Окруженная болотами, она и строилась концлагерными зэками. Дубна покоилась на их костях. Физики хорошо знали об этом, но абсолютно никого это не смущало.

Поздоровавшись, Понтекорво спросил на своем приятном итало-русском наречии:

— В чем была суть ваших требований на собрании?

— Мы требовали соединения социализма и демократии.

— Но ведь при социализме невозможны буржуазные свободы, — возразил он.

В тот момент я не понял всей глубинной правды этого замечания. Оно поразило меня, как абсурд. Но я еще не был знаком с «профессором» настолько близко, чтобы так и сказать.

— Это чепуха! — кипятился я перед Александром Герасимовичем, моим старым учителем химии и тем самым директором школы, который в мае 1941 просил членов комсомола не выезжать из Москвы. Теперь, в 1956, как директор уже другой школы, № 7, он помогал мне подобрать учеников на частное репетиторство.

Я зашел к нему, в его кабинет, по дороге к матери. Мы сидели, пили чай и совершенно откровенно обсуждали мою встречу с Понтекорво.

— Чепуха! С какой стати эти свободы именуют буржуазными? Разве права на свободные профсоюзы, забастовки, рабочие партии — не права рабочих? С такими «буржуазными» свободами западные рабочие добились жизни намного лучшей, чем наша. Это народные свободы. Я знаю этот идиотский аргумент: раз у нас нет классов, значит, во-первых, нам не нужны такие свободы, а, во-вторых, они могут привести к реставрации капитализма. Это неверно.

— Нет. Насчет реставрации — это верно, — возразил учитель. — Но я иногда думаю: если нет капиталистов, их следует как-то выдумать. Иначе не подохнуть бы нам с голоду под дырявой крышей.

До этого момента я отбрасывал ногой с порога идею перехода от социализма обратно к капитализму. После этого разговора не отбросил. Купив хлеба, масла и ветчины, я брел, задумавшись, от школы к матери. Было уже темно, когда я свернул в Кривоколенный переулок, спустился по лестнице в подвал и открыл дверь.

Тело матери, убранное в ее лучшее платье, с руками, скрещенными на груди, лежало на двух составленных вместе скамейках. Лицо с закрытыми глазами и с подвязанным белым платком подбородком было печально, сурово и спокойно.

— Вот, обмыли, — сказала соседка. — Отмучилась.

— Когда? Как?

— Сегодня на рассвете. Вскрикнула. Я, как сердце чуяло, вбежала, а она уж не дышит».

— А врач?

— А, конечно, вызывали, все, как следует. И доктор сказал: отмучилась. В церкву повезешь?

— Да, конечно.

— Она уж и не надеялась.

— Она просила в церковь, потом в крематорий.

— Как же — и в церковь, и в крематорий? Нешто так можно?

— Она так просила. Я обещал. Спасибо тебе.

Я захоронил материн прах на маленьком кладбище крематория, возле Донского монастыря, внутри которого размещалась кожгалантерейная фабрика имени Международного юношеского дня, на которой мать провела лучшие годы своей жизни. В сотне метров от крематория начинались корпуса станкостроительного завода имени Орджоникидзе, на котором Петя и я работали и вместе с которым мать эвакуировалась на восток, на уральский танковый завод, которому оставила свое здоровье. Если пойти дальше и перейти через мост над окружной железной дорогой, то там легко отыскать всемирно известный Институт физических проблем, в котором Капица теперь снова был директором и куда я продолжал ходить на семинары. А если не переходить моста, то по правую руку увидятся два полукруглых жилых здания, построенных для научной элиты и высших чинов КГБ, с прекрасными паркетными полами, которые настилал после войны еще не известный тогда миру политический заключенный Александр Солженицын.

Месяцем позже, в конце августа, меня позвал в гости в свою московскую квартиру брат Алиханова. Он был директором Ереванского физического института Армянской академии наук.

— Брат посоветовал мне взять вас на работу в Ереван, — сказал Артемий Исакович Алиханян. — Мы собираемся сооружать большой электронный ускоритель. Пойдете?

Я посоветовался с Галей. Не хотелось уезжать далеко от Москвы: тут и Галя, и дети, и друзья, и лучшие физические центры. Абитуриенты давали хороший заработок. Я мог обсуждать здесь частным порядком любую физическую проблему — никто из известных ученых не отказал бы, времена были не сталинские. Однако будущее — на волоске. Сегодня это терпят, завтра неизвестно. У меня дети. Работы в научном институте в Москве не дадут ни при каких обстоятельствах… Но оставить московскую квартиру ради черт знает какой дали, ехать туда с двумя малыми детьми и с одной старухой, Галиной теткой, не имея в кармане ключа от хотя бы одной там комнатушки — такое можно делать только фундаментально рехнувшись. И московская прописка — нам ее не сохранить. А это значит потерять навсегда право жить в Москве и всякую возможность дать детям московское образование.

Мы решили, что я соглашусь на эту работу, но поеду в Ереван один. Это была самая большая ошибка в моей жизни.

Глава одиннадцатая Армения

Две тысячи километров от Москвы до столицы Армении, три дня пути. Последний день дорога шла вдоль многорядных заграждений с заставами, вышками, пограничниками. За заграждениями лежали пустые поля, за полями опять и опять колючие проволоки. А позади всего этого виднелась Турция.

— Заграждений там нету, — сказал я громко.

— Как нэту, как нэту! — закричал гражданин, поспешно сваливаясь с третьей полки.

Другой гражданин поспешно полез на эту полку, чтобы занять лежачее место.

— У них подзэмные заграждения, не понимаешь? Подзэмные! Тэбе что, наша граница не нравится, да?

В Ереване я поселился в общежитии на пять человек в прекрасном зеленом дворике на берегу заросшего ущелья. Из пропасти доносился грохот реки Раздан. За турецкой границей высоко в синем небе в венце курчавых облаков сияла лысина Арарата. Это новое место в этом приятном, не стандартного почерка, городе мне нравилось. Но без семьи было одиноко. Нам бы нужно было всей семьей жить вместе здесь в Ереване. Нужно-то нужно…

Армяне встретили меня радушно. Улыбаясь, люди подходили ко мне на улицах, говорили: «Мы вас знаем. Нравится Армения? Здесь вам плохого не сделают. Здесь все будет хорошо!»

Они еще смотрели на публичное выступление против власти, даже против мертвого Сталина, как на опаснейший трюк. Кто в самом деле знает, может, сталинизм развенчан лишь временно? Сталина армяне ненавидели.

После второй мировой войны он планировал окончательное решение армянского вопроса — не в варварском янычарском стиле, а в духе социалистического гуманизма. Армян было решено не убивать, как делали турки в 1915, животов им не вспарывать, а переселять в Сибирь. Техника массовых депортаций была отработана давно. И в одну ночь вывезли часть Эчмиадзинского района — выборочно, по списку. Эчмиадзин — религиозный центр армян, исповедующих григорианское христианство. Затем по неясным причинам этапы на время отложили. Может быть, потому, что такие дела надо делать бесшумно, быстро, работать чисто, а чисто и быстро не получалось. Железная дорога в Закавказье — одна, а армян везде — много.