Владимир Христофоров - Невеста для отшельника

• Название: Невеста для отшельника
• Автор: Владимир Христофоров
• Издательство: Магаданское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1979

Новая книга молодого писателя продолжает цикл рассказов, объединенных темой детства. Она касается проблем преемственности поколений и влияния Севера на нравственный облик нашего современника.

---

Чокнулись. Луноход крякнул и, проследив обратный путь флакона, вздохнул:

— Э-эх! Выпрошенная соль пищи не солит…

— Слыхал новое указание медицины? Соль приносит вред организму…

— Мне ничего не вредно, — Луноход почесал под рубахой живот, потом вывернул содержимое кармана на стол и среди гаек, болтиков и прочего металлического хлама нашел замусоленный пакетик с таблетками.

— Викалин? — спросил я, зная, что у него язва желудка.

Он махнул рукой.

— Врачи долбят: диета, диета… Какая уж тут к черту диета, в тундре-то?

— Женись, вот и будет диета. Хватит болтаться, — наставительно произнес Верхососов.

— После тебя, Устиныч.

— А мы уже со Свистофорычем сговорились, будем мне хозяйку искать, — Он кивнул в мою сторону, — Подтверди, командование.

Я подтвердил.

Луноход недвусмысленно заглянул под стол.

— Одно скажу, отец, просто молодец! Мо-ло-дец! Бери и меня в сватья. Сделаем. Без всякой наклевки. Верняк обеспечен. Я человек с опытом, ты же знаешь…

— Ты себя со мной не равняй, — пригрозил пальцем Верхососов. — Ты еще в себе несешь много зазнайства. Мне не до баловства, понял? Я человек сурьезный, и женщина мне нужна строгая, в годах…

— Ладно, Устиныч, найдем тебе сурьезную бабусю.

— А чтоб тебя! Каку таку бабусю? Погоди, я вот поброюсь, эвакуирую со лба шишку, еще погадаешь, сколько мне годков.

Я хотел скорее ехать домой и поспешил успокоить егеря что с этим деликатным вопросом обращусь к его товарищу колхозному счетоводу Драгомерецкому.

— Во, это ты сделаешь умно и красиво, — обрадовался Верхососов. — Драгомерецкий человек приимчивый. Через него, Свистофорыч, и лагируй.

Ни я, ни Верхососов не заметили, когда Луноход успел разобрать шариковую авторучку с плавающей внутри обнаженной женщиной. Когда на столе образовалась, густая лужа глицерина, егерь спохватился:

— Опять натворил, язви тебя в душу! Что за наказанье такое! Чтоб тебе пакши-то (руки, значит) оббило!

Луноход растерянно оправдывался:

— Да вот хотел взглянуть на нее поближе. Сделаю, не волнуйся.

— Да не сделаешь! В ней же все метрически устроено: и чтоб жидкость держалась, и чтоб баба центрально плавала…

Я прервал их перепалку, взял рюкзак и вышел из избы. Было морозно и тихо. Вспомнился ласковый пес Ахмет. Сейчас бы он крутился под ногами, прыгал, визжал от избытка чувств. Без него в этом глубочайшем безмолвии было что-то противоестественное, даже жутковатое, Верхососов Ахмета привез сюда щенком, а потом, через год, сам сунул, не моргнув глазом, в вездеход — мол, распугивает ему тут всех песцов. Дурень старый! Как можно без собаки в тундре жить?

Мы кое-как закрепили дверку кабины вездехода, помахали Устинычу. Отъехав на приличное расстояние, Луноход внимательно посмотрел на свои валенки.

— Черт, опять одни чужой попался. Теперь твой егерь меня убьет.

На озеро Плачущей Гагары меня и Верхососова забросили в середине июня. До начала холодов нам предстояло построить новый егерский кордон — так он громко именовался в отчетах начальника охотинспекции, который за короткое время сумел создать настолько грандиозное и хорошо налаженное делопроизводство, что ему позавидовало бы любое областное управление. На деле кордон этот предстояло возвести в виде одной небольшой засыпной избенки.

Все лето мы прожили в палатке. В двух километрах от нас находилась речка. Она впадала в большой залив. Здесь было много плавника. Оттуда мы на себе таскали весь необходимый материал. Это был адский труд. Жара с комарьем то и дело сменялась дождливым холодом. Мы простудились, и у обоих почему-то опухли и стали гноиться глаза. На самый сезон дождей пришлась утрамбовка стен избы землей. Вначале нарезали чавкающую тундру — верхний слой шел на обкладку завалинки, — затем на штык лопаты выворачивали глинистый пласт, рыхлили его, сушили и только потом мешками поднимали на стены, лишь тогда в ход шли деревянные колотушки.

Вертолет доставил нам кирпич, стекло, рубероид и краску. Все остальное, вплоть до рам, делали сами. В завале плавника обнаружили почти целую дверь; на ней сохранился даже почтовый ящик и полустертая надпись: «Осторожно, злая собака!».

Вообще изматывались до того, что порою не оставалось сил приготовить хороший ужин. Так и хлебали жидкий консервный борщ среди гогочущей гусями тундры, возле рыбного озера.

Верхососов побожился, что до окончания строительства не будет умываться, бриться, переодеваться. Одежда на нем тлела от пота и грязи, щеки ввалились, лишь глаза блестели странным горячечным блеском.

Меня он подбадривал:

— Ничего, Свистофорыч, ничего. Перекури, не надрывайся. Вот закончим дела, баню устроим, облачимся во все чистое, а это с себя — в костер. Заживем тогда красиво и умно. У этой стены тебе лежанку соорудим, а тут моя будет…

Признаться, меня поддерживало воображение. Я видел наш дом таким, каким мечтал о нем с самого детства: именно в глухомани, именно на берегу речки или озера, с большой печью и керосиновой лампой, стенами, обвешанными ружьями и какими-нибудь трофеями. И чтобы за его стенами чаще случалась непогода…

Верхососов был моим непосредственным подчиненным, дом мы строили сообща, и я считал его в равной степени и моим, особенно когда выяснилось, что за строительство нового егерского кордона нам платить не будут. Сначала обещали, а потом где-то наверху не утвердили. Впрочем, это было и не так важно. Трудно измерить деньгами те муки, которые мы приняли в то проклятое лето.

Верхососов тоже строил не егерский кордон, а себе жилье. Здесь он намеревался пробыть до пенсии, а может, и сверх того.

Свободного места для предполагаемой мне лежанки, однако, не нашлось, Я это видел и сам. У глухой стены мы еле втиснули егерскую кровать, а у противоположной сбили стол и лавку. На кухне вообще двоим развернуться негде. Так что приходилось довольствоваться полом и спальным мешком. И это не беда. Угнетало другое. Если ко мне приезжали студенты-биологи или просто знакомые, Верхососов уходил в тундру и ждал, когда все разъедутся. Этим он как бы хотел сказать: чем быстрее уедут, тем лучше.

Я и это понимал прекрасно. Изба для Верхососова была, может, последней гаванью в жизни, и он имел полное право на уединение.

Будущим летом я намеревался с помощью Верхососова соорудить для себя пристройку. Но егерь помогать отказался («Когда же мне отдыхать?»). Более того, наотрез запретил что-либо пристраивать к его дому («Знаю вашего брата, спалите себя и меня»).

Вечерами иной раз я втолковывал Верхососову, что так жить, как он живет, сейчас нельзя. Он злился: подумаешь, какой-то молокосос учит жить. Злился и я: жизненного опыта у него хватало, поди, на троих. Но эти «кровопролитные» споры нас настолько сблизили, что мы знали друг о друге все, словно самые близкие родственники, словно отец и сын.

Поначалу, грешным делом, я думал, что Верхососов принадлежит к какой-нибудь секте. Однажды мы нарезали тундру, и я вдруг услышал, как он, наклонившись к земле, что-то вполголоса, бормочет. Я даже слегка испугался — не рехнулся ли? — и зачем-то посмотрел на столб, где висел мой ремень с пистолетом. Подошел ближе к егерю. Вокруг него вся тундра будто вспахана плугом, а у ног зеленым островком торчит клочок нетронутой землицы с кустиком созревшей морошки. Я услышал: «Эка, милая! Расти тут рядышком со мной, не трону тебя».

Увидав меня, он смутился:

— Огорожу участок, чтоб вездеходами не испортили землю, — сказал он мечтательно и вместе с тем твердо, — Запрещу палить из ружей. Пускай живность подле меня размножается.

Обещание свое он сдержал. На озере под окном все лето плавали утиные выводки, поодаль, на бугре, устроилась журавлиная пара, а за поленницей дров с ранней осени прижились восемь молодых песцов. Верхососов кормил их из рук, а в день открытия промыслового сезона всех передушил. Таким образом, принадлежность его к секте, где проповедовалась заповедь «Не убий», вызывала после этого случая большие сомнения.

Кустик морошки? Кустик морошки очень удобно и поберечь — хоть и небольшая, а все же компенсация за грубое несовершенство человеческой природы.

На исходе первой зимы у Верхососова сломался зубной мост. Луноход предложил заклепать его стальной проволокой. «Гвозди будешь дергать», — заверил он егеря и вынул зачем-то из нагрудного кармана комбинезона большие ржавые пассатижи. Верхососов уже неделю жил лишь на манной каше и размоченных сухарях. Он недобро покосился на инструмент в руках Лунохода, потом на яркую картинку из старой поваренной книги. Эту картинку, живописно отливающую всеми цветами изысканных кушаний праздничного стола, нашел и приклеил к стене Луноход. Верхососов попытался в первый же вечер сорвать ее, но картинка намертво склеилась с обоями. А обои портить было жалко. Устин Анфимович выбрал такое место за кухонным столом, чтобы не видеть соблазнительных блюд. Так и сидел, вполоборота, скосив глаза на темный угол и осторожно двигая беззубыми челюстями. «Упитанности в птице — никакой, — говорил он каждый раз и вздыхал. — Отпуск отдыхающий пора брать, отпуск».