Кнут Гамсун - В сказочной стране. Переживания и мечты во время путешествия по Кавказу (пер. Лютш)

• Название: В сказочной стране. Переживания и мечты во время путешествия по Кавказу (пер. Лютш)
• Автор: Кнут Гамсун
• Жанр: Классическая проза

В сентябре 1899 года великий норвежский писатель Кнут Гамсун совершил поездку через Россию на Кавказ.

«В сказочном царстве» — не простая книга путевых очерков, она, по мнению скандинавских критиков, — одно из самых субъективных описаний путешествий, которые когда-либо выходили из печати. Ее тема не столько Россия или Кавказ, сколько «самовыражение в высшей степени своеобразной личности автора» (Р. Фергюссон). Русские же критики, сразу после появления книги, считали ее неудачной, потому что в ней «немало наивностей, неточностей, а иногда и просто ошибок».

Однако невозможно не заметить, с какой любовью описывает Гамсун увиденное им и услышанное на совершенно непонятном русском языке. В его описаниях нет ни злобы, ни раздражения, зато есть удивительное чувство детской радости от встречи с незнакомой жизнью, с чудом. Он действительно оказывается в сказочной стране, где все по-другому, все иначе, чем дома, — и это его увлекает и развлекает.

---

Когда человѣкъ подходить поближе, я киваю ему въ знакъ привѣтствія, что равносильно словамъ: я твой другъ. Онъ ничего не отвѣчаетъ, но подходитъ еще ближе. На немъ сѣрый плащъ и неслыханныхъ размѣровъ мѣховая шапка, какія я раньше видалъ на пастухахъ. Это, вѣроятно, и есть пастухъ, что можетъ подтвердить его потертый плащъ; но вокругъ таліи у него зеленый поясъ, а за нимъ сбоку кинжалъ и пистолетъ. Онъ равнодушно проходитъ мимо меня. Я смотрю ему вслѣдъ и, когда онъ отошелъ шага на два, зову его, предлагая ему папироску. Онъ оборачивается и, изумленный, беретъ папироску; когда онъ зажегъ ее, то произнесъ быстро нѣсколько словъ. Покачиваніемъ головы я указываю ему, что не могу понять. Онъ опять что-то говоритъ; но такъ какъ я не могу съ нимъ объясняться, то онъ и отправляется вскорѣ своей дорогой.

Я чувствую величайшую радость, что встрѣча эта такъ благополучно обошлась, и снова успокаиваюсь. Я глажу лошадь, привязываю ее къ кусту папоротника невдалекѣ отъ дороги и пускаю ее на траву, самъ же сажусь подлѣ. Пастухъ, вѣроятно, и въ мысляхъ не имѣлъ ничего худого, скорѣе наоборотъ! Онъ, пожалуй, и самъ испугался меня. За папироску онъ такъ сердечно поблагодарилъ. Но предположимъ, что этотъ человѣкъ захотѣлъ бы убить меня, одинокаго и беззащитнаго. Да, что же было бы тогда? Я бы бросился на него и руками ухватилъ за горло. А задушивъ его чуть не на смерть, я бы передохнулъ на минутку и далъ бы ему возможность покаяться въ грѣхахъ; затѣмъ бы я уже прикончилъ его.

Я не имѣлъ бы ничего противъ, чтобы кто-нибудь съ родины увидалъ меня въ минуту этой страшной борьбы съ дикаремъ…

Мнѣ чуточку холодно, но это не мѣшаетъ мнѣ чувствовать себя превосходно. Всѣ люди, спящіе въ своихъ постеляхъ и употребляющіе часы ночи лишь для того, чтобы лелѣять свои слабости, развѣ неневыносимы? И самъ я всю жизнь лежалъ на европейскихъ постеляхъ съ подушками; счастье только, что я вынесъ это. Положимъ, у меня всегда была богатырская натура.

Мѣсто, на которомъ я лежу, словно островокъ между горами; здѣсь хотѣлъ бы я поселиться между мѣсяцемъ и звѣздами и, быть можетъ, среди невидимыхъ существъ, порожденій эѳира, которыя стали бы навѣщать меня. Я не знаю, гдѣ бы я здѣсь нашелъ воду, но я назвалъ бы это мѣсто источникомъ, потому что оно лежитъ такъ высоко.

Я снова сажусь на лошадь и рѣшаюсь отправиться по дорогѣ внизъ. Лошадь отдохнула и охотно пускается рысью, но, такъ какъ я едва не перескакиваю ей черезъ голову, то и стараюсь сдержать ее. Вдругъ, на поворотѣ дороги глазамъ моимъ открывается воздѣланная долина. Я слѣзаю съ лошади и размышляю. Передо мною лежитъ грузинская деревушка, нѣсколько маленькихъ хижинъ, пріютившихся на выступахъ отвѣсной горы. Я не знаю, что мнѣ предпринять, я боюсь поѣхать туда. У меня, пожалуй, отнимутъ тамъ мою лошадь.

Я отвожу лошадь назадъ, чтобы спрятать ее, и привязываю накрѣпко въ сторонѣ отъ дороги. Потомъ я спускаюсь немного внизъ, чтобы убѣдиться въ безопасности; я — руководитель лошади, и долженъ изслѣдовать, все ли благополучно. Сначала я предполагалъ одному спуститься въ долину, потомъ подумалъ: если что произойдетъ, то всегда лучше имѣть возможность вспрыгнуть на лошадь. Я усѣлся поэтому и верхомъ поѣхалъ внизъ.

Подъѣзжая къ хижинамъ, я остановился и взвѣсилъ все еще разъ. Быть можетъ, не слѣдовало мнѣ итти поздно. Собаки увидѣли меня и подняли отчаянный лай, вскорѣ я замѣтилъ человѣка, стоящаго на крышѣ и глядящаго на меня. Мнѣ не оставалось, такимъ образомъ, ничего больше, какъ спуститься къ нему. Но я предпочелъ бы очутиться теперь на станціи.

Собаки глядѣли злобно, онѣ были велики, желты и похожи на медвѣдей; лая, онѣ закидывали головы назадъ, при чемъ шерсть у нихъ на спинѣ поднималась дыбомъ. Я питаю слабую надежду, что человѣкъ на крышѣ и есть тотъ самый пастухъ, которому я передъ тѣмъ далъ папироску и съ которымъ такъ подружился, но, когда онъ спускается съ крыши, то я вижу тотчасъ же, что ошибся. Ноги его обернуты вмѣсто чулокъ и башмаковъ жалкими тряпками; и на немъ также громадная барашковая шапка, но одѣтъ онъ весьма легко.

Добрый вечеръ! кланяюсь я издалека. Онъ не понимаетъ моего русскаго языка и молчитъ, молчитъ съ злымъ вѣроломнымъ видомъ. Тогда я припоминаю магометанское привѣтствіе, которое, какъ мнѣ случалось читать, употребляется кавказскими народами, и я произношу по-арабски: саламъ алейкюмъ! Это онъ мгновенно понимаетъ, потому ли, что я случайно напалъ на человѣка, одареннаго геніальной способностью къ языкамъ, или потому, что арабскій его родной языкъ. Онъ отвѣчаетъ: «на алейкюмъ сала-амъ» и кланяется. Тогда ему приходитъ въ голову продолжать и дальше все въ томъ же духѣ, но я, разумѣется, не понимаю ни слова и даже не могу отличить, на которомъ изъ полусотни кавказскихъ нарѣчій онъ говоритъ. Чтобы не оставаться совершенно безмолвнымъ, я пускаю въ ходъ съ полдюжины знакомыхъ мнѣ русскихъ словъ, но они не производятъ на него никакого впечатлѣнія. Пара полуголыхъ ребятишекъ слѣзаютъ также съ крыши и глазѣютъ на меня съ такимъ видомъ, словно я съ неба свалился. Эти крохотныя существа живутъ такъ далеко отъ прочихъ людей, они не познали еще искусства просить милостыню, а потому перепуганы и тихи. У нихъ темный цвѣтъ кожи, они некрасивы, глаза темные и круглые, а рты очень велики.

Я подаю человѣку папироску, чтобы задобрить его, и такъ какъ онъ беретъ ее, а вмѣстѣ съ нею и огня, то я набираюсь храбрости и мужества. Мнѣ приходитъ на мысль, что я все-таки, быть можетъ, что-либо да сдѣлаю для науки во время своего путешествія, напримѣръ, я могъ бы изучить жилище этого татарскаго пастуха. Я начинаю снаружи разсматривать строеніе и, такъ какъ русскій языкъ мнѣ не помогаетъ, то я съ тѣмъ же успѣхомъ перехожу на норвежскій, что мнѣ, во всякомъ случаѣ, удается лучше, и прошу у человѣка позволенія осмотрѣть его домъ. Онъ, кажется, не противится этому, отходить только немного къ сторонкѣ и берется за какую-то работу. Чтобы не сбиться съ тона въ нашемъ разговорѣ, я кланяюсь всякій разъ тамъ, гдѣ полагается кланяться, и все время веду учтивую бесѣду совершенно такъ же, какъ если бы онъ меня понималъ; время отъ времени я улыбаюсь даже, когда онъ говоритъ что-либо, кажущееся мнѣ шуточкой. Я оставляю лошадь на попеченіе ребятишекъ и даю имъ за то пару мѣдныхъ монетъ.

Домъ вырытъ въ горѣ, но спереди, по обѣ стороны отверстія, онъ возведенъ изъ камня и скрѣпленъ известкой. Крыша далеко выдается впередъ и покоится на каменныхъ столбахъ; столбы эти даже немного обтесаны. Въ отверстіи для входа нѣтъ двери.

Вотъ и все.

Когда я поднимаю глаза вверхъ, чтобы разглядѣть крышу, то замѣчаю, что тамъ наверху лежатъ еще двѣ человѣческія фигуры, смотрятъ на меня, потомъ боязливо отодвигаются назадъ и закутываютъ платками свои лица. Гаремъ, думаю я, гаремъ овечьяго пастуха! Что за безуміе у этихъ восточныхъ народовъ: до сихъ поръ не могутъ они отрѣшиться отъ этого! Я охотно изслѣдовалъ бы крышу и ея обитателей, но хозяинъ, повидимому, не намѣренъ пригласить меня туда, — наоборотъ, онъ дѣлаетъ видъ, что посѣщеніе мое покончено. Я вынимаю изъ кармана свою записную книгу и заношу въ нее все, что видѣлъ; мнѣ хочется показать имъ, что я это дѣлаю лишь съ научной цѣлью, и такъ какъ мнѣ необходимо осмотрѣть его жилище также и внутри, то я останавливаюсь передъ отверстіемъ и новой папироской соблазняю хозяина слѣдовать за мною. Онъ беретъ папироску и позволяетъ мнѣ войти.

Внутри темно, но хозяинъ зажигаетъ лампу. Эта глупая европейская керосиновая лампа оскорбляетъ меня; но вдругъ мнѣ приходитъ въ голову, что «вѣчный огонь» древнихъ и былъ какъ разъ керосинъ и, если ужъ гдѣ-нибудь на свѣтѣ долженъ онъ горѣть, то, разумѣется, на Кавказѣ. Очагъ находится не посреди комнаты, а довольно далеко въ сторонѣ; онъ сложенъ изъ большихъ камней. Здѣсь и тамъ разбросаны на землѣ чашки и горшки изъ дерева, глины и желѣза; насколько я замѣчаю, мнѣ здѣсь не прійдется имѣть дѣла ни со стилемъ рококо, ни со стилемъ Людовика XVI, я совсѣмъ не нахожу точно подходящаго стиля, и вдругъ встаетъ у меня передъ глазами залъ пожарной команды тамъ, дома, въ Христіаніи, во всемъ своемъ много разъ оспариваемомъ великолѣпіи. По стѣнамъ висятъ ковры. Ага, вліяніе гарема, думаю я, присутствіе нѣжной женской руки. Я беру лампу и освѣщаю ковры; это великолѣпные кавказскіе ковры, старые и новые изъ туго спряденной шерсти, украшенные разноцвѣтными фигурами. Узоръ персидскій.

Осмотрѣно и это.

Мнѣ очень бы хотѣлось немножко присѣсть, но нѣтъ ни одного стула; двѣ кучки сухихъ стеблей папоротника лежать на землѣ, и я такъ усаживаюсь на одну изъ нихъ, что она трещитъ. Вдругъ я вижу, что въ одномъ углу что-то шевелится и слышу человѣческій голосъ. Я снова беру лампу и свѣчу въ уголъ: тамъ лежитъ старая, сморщенная женщина, она щупаетъ передъ собою воздухъ руками, она слѣпа. Пастухъ, до сихъ поръ не выказывавшій ни малѣйшихъ слѣдовъ сентиментальности, дѣлается вдругъ нѣжнымъ и готовымъ на всѣ жертвы, онъ торопится успокоить старуху и заботливо укутываетъ ее вновь. Это его мать, думаю я. Мнѣ припоминается, что я читалъ, будто кавказцы ни мало не заботятся о желаніяхъ своихъ женъ, но всегда послушно сообразуются съ приказаніями своихъ матерей. Таковъ обычай. Старуху трудно успокоить, она желаетъ знать, что вокругъ нея происходитъ, и сынъ терпѣливо растолковываетъ ей это.