Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх

• Название: Снизу вверх
• Автор: Николай Каронин-Петропавловский
• Жанр: Русская классическая проза

КАРОНИН, С., псевдоним, настоящее имя и фамилия Петропавловский Николай Елпидифорович, известен как Н. Е. Каронин-Петропавловский — прозаик. Родился в семье священника, первые годы жизни провел в деревне. В 1866 г. закончил духовное училище и поступил в Самарскую семинарию. В 1871 г. К. был лишен казенного содержания за непочтительное отношение к начальству и осенью подал заявление о выходе из семинарии. Он стал усердно готовиться к поступлению в классическую гимназию и осенью 1872 г. успешно выдержал экзамен в 6-й класс. Однако учеба в гимназии разочаровала К., он стал пропускать уроки и был отчислен. Увлекшись идеями революционного народничества, летом 1874 г. К. принял участие в «хождении в народ». В августе 1874 г. был арестован по «делу 193-х о революционной пропаганде в империи» и помещен в саратовскую тюрьму. В декабре этого же года его перемещают в Петропавловскую крепость в Петербурге. В каземате К. настойчиво занимается самообразованием. После освобождения (1878) К. живет в Петербурге, перебиваясь случайными заработками. Он продолжает революционную деятельность, за что в феврале 1879 г. вновь был заточен в Петропавловскую крепость.

Точных сведений о начале литературной деятельности К. нет. Первые публикации — рассказ «Безгласный» под псевдонимом С. Каронин (Отечественные записки.- 1879.- № 12) и повесть «Подрезанные крылья» (Слово.- 1880.- № 4–6).

В 1889 г. К. переехал на местожительство в Саратов, где и умер после тяжелой болезни (туберкулез горла). Его похороны превратились в массовую демонстрацию.

---

IV

Игрушка

День былъ великолѣпный, солнечный, теплый, какъ часто передъ наступленіемъ осени; небо глубокое, воздухъ чистый и неудушливый. Все это придало взволнованному юношѣ необычайную бодрость. Михайлѣ никуда не хотѣлось идти искать работы въ такой необыкновенный для него день. Ощущеніе жизни было такъ сильно, мысль для него была такая поразительная, что онъ въ величайшемъ возбужденіи шагалъ по направленію къ городу и, придя быстро въ средину его, ходилъ по улицамъ, площадямъ и базарамъ, нигдѣ не останавливаясь.

Ему казалось, что онъ открылъ глубочайшій секретъ жизни. Воля! Какъ это онъ прежде не догадался, чего ему надо? И какъ люди не знаютъ, что лучше всего ни бѣломъ свѣтѣ? Смотря на идущихъ и ѣдущихъ людей по улицамъ, онъ радовался до глубины души, что онъ держитъ секретъ, который вотъ тутъ, подъ ситцевою рубашкой, лежитъ у него, а они не нашли и не знаютъ его. Ахъ, дураки!

Михайло таскался по базару, наполненному всякимъ бѣднымъ людомъ. Зайдя въ мелочную лавочку, чтобы купить трехъ-копѣечный поясокъ, онъ пожалѣлъ толстаго, одутлаго лавочника, который сидитъ вотъ въ этой норѣ всю жизнь, сидитъ вѣчно и вѣчно думаетъ только о томъ, какъ бы нажить еще пять копѣекъ барыша, во не догадывается, жирный дуракъ, что есть кое-что лучше, нежели пятакъ, Въ лавчонкѣ всѣ вещи старыя, дрянныя, грязныя, засиженныя мухами, но лавочникъ вѣчно смотритъ на нихъ… и какъ ему, должно быть, скучно среди этой норы, набитой старою ерундой! Михайлѣ послѣ этого сейчасъ же пришло въ голову, какъ скучно вообще всѣмъ людямъ, которыхъ онъ видитъ; они никогда не дѣлаютъ того, что хотятъ, и живутъ всегда такъ, какъ имъ не хочется, потому что они не знаютъ секрета.

На кого ни взглядывалъ Михайло, всѣмъ, казалось, было скучно до смерти и никто не зналъ тайны, бывшей у него въ груди. «Но если бы люди знали эту тайну, могли-ли бы они воспользоваться ею для своей радости?» — спросилъ себя Михайло и отвѣта не нашелъ. Но онъ самъ можетъ! Рѣшивъ это, онъ принялся благоразумно обдумывать, что дѣлать. Если въ одномъ мѣстѣ ему покажется подло, если тутъ вздумаютъ на него надѣть веревку, онъ оторвется и уйдетъ. Никто не въ силахъ его остановить, обратать и взять, если онъ самъ не захочетъ влопаться куда-нибудь въ рабство изъ-за хлѣба или изъ-за денегъ. Чтобы не сдѣлаться рабомъ, онъ будетъ ходить изъ одного мѣста въ другое, изъ губерніи въ губернію, побываетъ вездѣ, посмотритъ на все… Для житья ему не много надо, а богатство не обольщаетъ больше его…

Михайло не подозрѣвалъ, что черезъ нѣсколько дней онъ забудетъ свой секретъ и самъ, душой и тѣломъ, отдастся въ руки.

Пробродилъ онъ въ этихъ счастливыхъ мечтахъ до вечера. У него на ночь не было угла. Наружный видъ его носилъ на себѣ слѣды кирпичныхъ сараевъ. Одежда его сильно обносилась и выглядѣла безпорядочно: разодранное въ нѣсколькихъ мѣстахъ пальто, нѣкогда табачнаго цвѣта, но теперь лоснящееся, какъ кожа, рыжіе и до нельзя стоптанные сапоги, въ которые вложены были панталоны съ зіяющими отверстіями, — все это еще недавно тяжело отразилось бы на его спокойствіи. Но въ эти минуты счастія онъ гордо шагалъ по тротуарамъ, не обращая вниманія на свою отрепанную внѣшность. Лицо его ярко свѣтилось, взглядъ самоувѣренно устремленъ былъ впередъ, и онъ чувствовалъ, что какъ-будто вырось. Счастливый день! Когда онъ вырвался изъ деревни и летѣлъ въ городъ, онъ, въ сущности, также радовался волѣ, но тогда эта радость была птичья. Теперь-же онъ сознательно понималъ, чего ему искать, куда идти и какъ жить на свѣтѣ. И въ первый разъ въ жизни онъ былъ доволенъ собой, въ первый разъ также любилъ все, что видѣлъ, — солнце, небо, городъ, людей.

Только подъ вечеръ онъ собрался къ Ѳомичу… Почему въ Ѳомичу? На этотъ вопросъ онъ едва-ли могъ бы отвѣтить ясно. Видѣлъ этого человѣка онъ только разъ, знакомъ съ нимъ вовсе не былъ и теперь, вѣроятно, потому собрался къ нему, что много слышалъ замѣчательнаго объ этомъ человѣкѣ. Быть извѣстнымъ въ большомъ городѣ множеству чернаго люда — это много значитъ для простого слесаря, какимъ былъ Ѳомичъ. Говоря о немъ, рабочіе дѣлались серьезными и знали его; знали его такіе люди, которыхъ онъ въ глаза не видалъ; даже недавно пришедшіе на заработки черезъ нѣкоторое время уже слышали о немъ. Точно въ такомъ же родѣ слышалъ о немъ и Михайло, и когда разсчитывался на кирпичныхъ сараяхъ, то какъ-то сразу рѣшилъ: «пойду къ Ѳомичу». Найти его было легко. Черезъ короткое время, сдѣлавъ справки лишь на одной фабрикѣ, Михайло отыскалъ домъ и квартиру Ѳомича. Было уже темно, когда онъ вошелъ въ двери. Свѣтъ ярко горѣвшей лампы его ослѣпилъ, а четверо сидѣвшихъ за столомъ и пившихъ чай однимъ своимъ видомъ такъ поразили его, что онъ сталъ какъ вкопанный у порога. Онъ уже не сомнѣвался, что далъ промахъ и попалъ въ другую квартиру, къ какимъ-то господинъ, а вовсе не къ слесарю Ѳомичу, но все-таки онъ спросилъ прерывающимся голосомъ:

— Тутъ живетъ Алексѣй Ѳомичъ, слесарь?

— Здѣсь, — отвѣтилъ одинъ изъ сидѣвшихъ, не поднимаясь изъ-за стола.

Михайло взглянулъ на говорившаго и призналъ Ѳомича — онъ самый! Широкое, добродушное лицо, большіе сѣрые глаза, широкая улыбка, не сходившая съ его полныхъ губы маленькій носикъ съ пуговку — онъ! Но одѣтъ онъ былъ такъ хорошо, что трудно было принять его за рабочаго. Другіе трое произвели то же впечатлѣніе; передъ самоваромъ сидѣла несомнѣнно барыня; возлѣ нея сидѣлъ несомнѣнно баринъ; только третій одѣтъ былъ въ синюю блузу, грязную и закапанную масломъ, но онъ такъ свирѣпо смотрѣлъ, что Михайло сильно струсилъ и боялся поднять глаза на этого, повидимому, чѣмъ-то разгнѣваннаго человѣка. Самоваръ, столъ, мебель, комната, — все это было такъ чисто и пріятно, что совсѣмъ довершило чувство изумленія Михайлы. «Вотъ тебѣ разъ!.. а слесарь…» — подумалъ Михайло съ быстротой молніи.

Но ему не было времени долго размышлять. Ѳомичъ спросилъ, что ему надо? И онъ долженъ былъ волей-неволей объяснить цѣль своего прихода. Выслушавъ желаніе его найти какое-нибудь мѣсто, Ѳомичъ пожалъ плечами и задумался. Въ комнатѣ воцарилась тишина, которую Михайло истолковалъ не въ свою пользу. Онъ сразу сдѣлался опять дикій и угрюмо осматривалъ компанію.

Наконецъ, Ѳомичъ сталъ разспрашивать, какую ему надобно работу, что онъ, откуда? Михайло разсказалъ, отрывисто и угрюмо, причемъ нисколько не смягчилъ своихъ дикихъ выраженій,

Слушая все это, Ѳомичъ и его товарищи улыбались. Ѳомичъ вспомнилъ лицо Михайлы — гордаго оборванца, спросилъ объ его имени и предложилъ ему сѣсть.

— Отчего же не хорошо тамъ? — спросилъ Ѳомичь съ улыбкой.

— Срамота! — рѣзко возразилъ Михайло и выразилъ на лицѣ величайшее презрѣніе.

— Хозяинъ, что-ли, не хорошъ?

— Нѣтъ, хозяинъ что-же, какъ обыкновенно… А такъ, вся жизнь — чистый срамъ, свинская.

— Грязная, ты хочешь сказать?

— И грязная, и свинская, и подлая — все есть! Думаешь только о томъ, какъ бы лечь спать, ходишь скотъ-скотомъ. Въ башкѣ цѣлый день ничего. Свинство — больше ничего.

Сидящіе переглянулись. По большей части рабочій жалуется на чисто-физическія невзгоды: мало пищи, непосильная работа, нѣтъ времени выспаться, плохое жалованье… но въ словахъ Михайлы было что-то совсѣмъ другое.

— Ты говоришь, въ башкѣ ничего? — спросилъ Ѳомичъ.

— Да, ничего. Пустая башка цѣльный день. То-есть лѣнь подумать почистить лицо. Встаешь утромъ — какъ бы поскорѣй обѣдъ пришелъ съ тухлою кашей. Пообѣдаешь — какъ-бы поскорѣй подъ рогожу спать. Прожилъ я тамъ мѣсяца эдакъ три и самъ на себя сталъ смотрѣть, какъ на скота, который, напримѣръ, не понимаетъ. Такая лѣнь на меня напала! Дай мнѣ въ ту пору кто-нибудь по мордѣ, я бы только почесался. Дѣлай изъ меня что хочешь — ничего не скажу. Какъ дерево какое. Прожилъ тамъ три мѣсяца я Боже мой! образа нѣтъ, чисто скотъ, даже спокойно, все равно какъ свинья залѣзетъ въ теплую грязь, лежитъ, и довольно спокойно ей!…

— И ты ушелъ? — спросилъ удивленно Ѳомичъ.

— Да, ушелъ.

Всѣ смотрѣли на Михайлу и молчали. Опять воцарилась тишина, явившаяся какъ слѣдствіе того впечатлѣнія, которое произвелъ Михайло своимъ дикимъ разсказомъ.

— Кстати, скажи, пожалуйста, какое это тамъ происшествіе вышло у васъ въ сараяхъ? Не то кто-то хотѣлъ поджечь сараи, не то поджогъ уже… или домъ Пузырева подожгли… вообще не знаю хорошенько, что это за оказія? — спросилъ Ѳомичъ.

— Это Исай, — отвѣтилъ Михайло и вдругъ улыбнулся при одномъ этомъ имени.

— Одного Исая я тамъ знавалъ. Фамиліи у него нѣтъ настоящей, — пишутъ его и Сизовъ по названію деревни, и Петровъ… но онъ самъ говорилъ, что у него нѣтъ собственно фамиліи, а только одна кличка — Исай… Это тотъ самый? — и Ѳомичъ описалъ наружность товарища Михайлы.

— Тотъ самый.

— Что же это ему пришло въ голову?

— Да знать съ пьяну или по глупости!… Можетъ быть черезъ меня и дѣло все вышло!