Николай Лейкин - Где апельсины зреют

• Название: Где апельсины зреют
• Автор: Николай Лейкин
• Жанр: Русская классическая проза

Лейкин, Николай Александрович — русский писатель и журналист. Родился в купеческой семье. Учился в Петербургском немецком реформатском училище. Печататься начал в 1860 году. Сотрудничал в журналах «Библиотека для чтения», «Современник», «Отечественные записки», «Искра».

Глафира Семеновна и Николай Иванович Ивановы — уже бывалые путешественники. Не без приключений посетив парижскую выставку, они потянулись в Италию: на папу римскую посмотреть и на огнедышащую гору Везувий подняться (еще не зная, что по дороге их подстерегает казино в Монте-Карло!). На сей раз компанию им составил купец-фруктовщик Иван Кондратьевич, который вообще не понимает, что он за границей делает и где находится в данный момент. Но как всякий русский человек, если что и решит, то выпьет обязательно.

Путешественники с приключениями пересаживаются с поезда на поезд; едят не то, что хотят (боятся, что им подсунут лягушку или черепаху); зевая, осматривают окрестности и постоянно попадают в уморительно смешные ситуации из-за незнания языка и нежелания понимать нравы и обычаи Европы.

---

Дѣйствительно, не въ далекѣ отъ поѣзда показалась типическая венеціанская черная гондола съ желѣзной алебардой на носу и съ гондольеромъ, стоящимъ на кормѣ и управлявшимъ лодкою однимъ весломъ.

— Какъ называется? спросилъ Конуринъ.

— Гондольеръ… Гондола… Вотъ это венеціанскіе-то извощики и есть. Они публику по каналамъ и возятъ.

— Зачѣмъ-же онъ на дыбахъ стоитъ и объ одномъ веслѣ?

— Такой ужъ здѣсь порядокъ. Никто на двухъ веслахъ не ѣздитъ. Гондольеръ всегда объ одномъ веслѣ и всегда на дыбахъ.

— Оказія! Что городъ, то норовъ, что деревня, то обычай.

Локомотивъ свистѣлъ. Поѣздъ подъѣзжалъ къ станціи. Вотъ онъ убавилъ пары и тихо вошелъ на широкій, крытый желѣзомъ и стекломъ желѣзнодорожный дворъ. На платформахъ толпилась публика, носильщики въ синихъ блузахъ, виднѣлись жандармы. Глафира Семеновна высунулась изъ окна и стала звать носильщика.

— Факино! Факино! Иси! кричала она.

— Земли-то у нихъ все-таки хоть сколько-нибудь есть, говорилъ Николай Ивановичъ. — Вѣдь станція-то на землѣ стоитъ. А я ужъ думалъ, что вовсе безъ земли, что такъ прямо изъ вагона на лодки и садятся.

Поѣздъ остановился. Въ вагонъ вбѣжалъ носильщикъ.

— Въ гостинницу. То бишь, въ альберго… говорила ему Глафира Семеновна. — Уе гондольеръ?

— Gasthaus? О, ja, madame. Kommen Sie mit… отвѣчалъ на ломаномъ нѣмецкомъ языкѣ носильщикъ и захвативъ вещи, повелъ ихъ за собой…

— Что это? По нѣмецки ужъ говоритъ? Нѣмецкимъ духомъ запахло? спросилъ Николай Ивановичъ жену.

— Да, да… Это должно быть оттого, что ужъ къ нѣметчинѣ подъѣзжаемъ. Вѣдь я вчера смотрѣла по картѣ… Тутъ послѣ Венеціи сейчасъ и Австрія.

Носильщикъ вывелъ ихъ на подъѣздъ станціи. Сейчасъ у подъѣзда плескалась вода, была пристань и стояли гондолы. Были гондолы открытыя, были и гондолы кареты. Гондольеры въ башмакахъ на босую ногу, въ узкихъ грязныхъ панталонахъ, безъ сюртуковъ и жилетовъ, въ шляпахъ съ порванными широкими полями, кричали и размахивали руками, наперерывъ приглашая къ себѣ сѣдоковъ, и даже хватали ихъ за руки и втаскивали въ свои гондолы.

Ивановы и Конуринъ сѣли въ первую попавшуюся гондолу и поплыли по Canal grande, велѣвъ себя везти въ гостинницу. Вода въ каналѣ была мутная, вонючая, на водѣ плавали древесныя стружки, щепки, солома, сѣно. На-право и на-лѣво возвышались старинной архитектуры дома, съ облупившейся штукатуркой, съ полуразрушившимся цоколемъ, съ отбитыми ступенями мраморныхъ подъѣздовъ, спускающихся прямо въ воду. У подъѣздовъ стояли покосившіеся столбы съ привязанными къ нимъ домашними гондолами. Городъ еще только просыпался. Кое-гдѣ заспанные швейцары мели подъѣзды, сметая соръ и отбросы прямо въ воду, въ отворенныя окна виднѣлась женская прислуга, стряхивающая за окна юбки, одѣяла. Гондола, въ которой сидѣли Ивановы и Конуринъ, то и дѣло обгоняла большія гондолы, нагруженныя мясомъ, овощами, молокомъ въ жестяныхъ кувшинахъ и тянущіяся на рынокъ. Вотъ и рынокъ, расположившійся подъ желѣзными навѣсами, поставленными на отмеляхъ съ десятками причалившихъ къ нему гондолъ. Виднѣлись кухарки съ корзинами и красными зонтиками, пріѣхавшія за провизіей, виднѣлись размахивающія руками и галдящія на весь каналъ грязныя торговки. Около рынка плавающихъ отбросовъ было еще больше, воняло еще сильнѣе. Глафира Семеновна невольно зажала себѣ носъ и проговорила:

— Фу, какъ воняетъ! Признаюсь, я себѣ Венецію иначе воображала!

— А мнѣ такъ и въ Петербургѣ говорили про Венецію: живописный городъ, но ужъ очень вонючъ, отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

— А я такъ даже живописнаго ничего не нахожу, вставилъ свое слово Конуринъ, морщась. — Помилуйте, какая тутъ живопись! Дома — разрушеніе какое-то… Развѣ можно въ такомъ видѣ дома держать? Двадцать пять лѣтъ они ремонта не видали. Посмотрите вотъ на этотъ балконъ… Всѣ перила обвалились. А вонъ этотъ карнизъ… Вѣдь онъ чуть чуть держится и навѣрное не сегодня, такъ завтра обвалится и кого-нибудь изъ проходящихъ по башкѣ съѣздитъ.

— Позвольте… Какъ здѣсь можетъ карнизъ кого-нибудь изъ проходящихъ по башкѣ съѣздить, если мимо домовъ даже никто и не ходитъ, перебила Конурина Глафира Семеновна. — Видите, прохода нѣтъ. Ни тротуаровъ, ничего… Вода и вода…

А гондольеръ, стоя сзади ихъ на кормѣ и мѣрно всплескивая по водѣ весломъ, указывалъ на зданія, мимо которыхъ проѣзжала гондола, и разсказывалъ, чьи они и какъ называются.

— Maria della Sainte… Palazo Grastinian-Lolin… Palazo Foscari… раздавался его голосъ, но Ивановы и Конуринъ совсѣмъ не слушали его.

LXXIV

Плыли въ гондолѣ уже добрыхъ полчаса. Canal Grande кончался. Виднѣлось вдали море. Вдругъ Глафира Семеновна встрепенулась и воскликнула:

— Дворецъ Дожей… Дворецъ Дожей… Вотъ онъ, знаменитый-то дворецъ Дожей!..

— А ты почемъ знаешь? — спросилъ ее мужъ.

— Помилуй, я его сейчасъ-же по картинкѣ узнала. Точь-точь, какъ на картинкѣ. Развѣ ты не видалъ его у дяденьки на картинѣ, что въ столовой виситъ?

— Ахъ, да… Дѣйствительно… Теперь я и самъ вижу, что это то самое, что у дяденьки въ столовой, но я не зналъ, что это дворецъ Дожей… Эти Дожи-то что-же такое?

— Ахъ, я про нихъ очень много въ романахъ читала… И про дворецъ читала. Тутъ недалеко долженъ быть мостъ Вздоховъ, откуда тюремщики узниковъ въ воду сбрасывали.

— Вздоховъ? Это что-же обозначаетъ? — задалъ вопросъ Конуринъ.

— Ахъ, многое, очень многое! Тутъ всякія тайны инквизиціи происходили. Кто черезъ этотъ мостъ переходилъ, тотъ дѣлалъ на немъ послѣдній вздохъ и ужъ обратно живой не возвращался. Да неужели ты, Николай Иванычъ, не упомнишь про это? Я вѣдь тебѣ давала читать этотъ романъ. Ахъ, какъ онъ называется? Тутъ еще Франческа выведена… Дочь гондольера… Потомъ Катерина ди-Медичи… Или нѣтъ, не Катерина ди-Медичи… Еще ей, этой самой Франческѣ отравленное яблоко дали.

— Читалъ, читалъ, но гдѣ-же все помнить!

— Тутъ еще совѣтъ трехъ… И люди въ полумаскахъ… Узники… Тюремщикъ… Ужасно страшно и интересно. Я не понимаю, какъ можно забыть о мостѣ Вздоховъ!

— Да вѣдь ты знаешь мое чтеніе… Возьму книжку, прилягу, — ну, и сейчасъ сонъ… Наше дѣло торговое… День-то деньской все на ногахъ… Но тайны инквизиціи я чудесно помню… Тамъ, кажется, жилы изъ человѣка вытягивали, потомъ гвозди въ подошвы вбивали?

— Ну, да, да… Но какъ-же моста Вздоховъ-то не помнить? Потомъ Марія ди Роганъ эта самая… Или нѣтъ, не Марія ди Роганъ. Это изъ другого романа. Ахъ, сколько я романовъ про Венецію читала!

— Постой… Венеціанскій Мавръ — вотъ это я помню, сказалъ Николай Ивановичъ.

— Ну, вотъ! Мавръ! Что ты брешешь. Мавръ — это совсѣмъ другое. Отелло или Венеціанскій мавръ — это пьеса.

— Ахъ, да, да… Опера… Отелло…

— Да не опера, а трагедія… Еще онъ ее' подушкой душитъ, эту самую…

— Вотъ, вотъ… Про подушку-то я и помню. Венеціанскій мавръ.

— Ахъ, вотъ и львы! Знаменитые львы святаго Марка на столбахъ! восклицала Глафира Семеновна, указывая на высящіеся на лѣвой сторонѣ канала столбы съ крылатыми львами, сіяющими на утреннемъ солнцѣ, когда они поровнялись съ поражающимъ своей красотой зданіемъ дворца Дожей.

Налѣво начиналась набережная Rіѵа degli Schiaѵоnі. По ней уже сновала публика, пестрѣли цвѣтные зонтики дамъ, проходили солдаты съ пѣтушьими перьями на кэпи, бѣжали мальчишки съ корзинками на головахъ, брели долгополые каноники въ круглыхъ черныхъ шляпахъ, съ гладкими бритыми лицами.

— Ахъ, какъ все это похоже на то, что я видѣла на картинахъ! продолжала восклицать въ восторгѣ Глафира Семеновна. — То есть точь въ точь… Вонъ и корабли съ мачтами… Вонъ и островъ съ церковью… Двѣ капли воды, какъ на картинкѣ. А дворецъ-то Дожей какъ похожъ! Это просто удивительно. Вотъ отсюда, по описанію, ужъ недалеко и до знаменитой площади святаго Марка.

— Ага! Стало быть здѣсь и площадь есть, сказалъ Конуринъ. — А раньше вы говорили, что здѣсь въ Венеціи только одна вода да небеса.

— Есть, есть. И самая громадная площадь есть. Любовное-то свиданіе у Франчески съ Пьетро и происходило на площади святаго Марка. Тутъ-то старый доминиканецъ ихъ и подкараулилъ, когда она кормила голубей.

— Какой доминиканецъ? спросилъ Конуринъ.

— Ахъ, Боже мой! Да изъ романа. — Ну, что вы спрашиваете? Вы все равно ничего не поймете!

— Какова у меня жена-то, Иванъ Кондратьичъ! И не бывши въ Венеціи все знаетъ, прищелкнулъ языкомъ Николай Ивановичъ.

— Да еще-бы не знать! похвасталась Глафира Семеновна. — Книги… Картинки… Я не сѣрый человѣкъ, я женщина образованная. Я про Венецію-то сколько читала!

— А что, здѣсь есть лошади? Мы вотъ ѣдемъ, ѣдемъ и ни одной не видимъ, опять спросилъ Конуринъ.

— Да по чему-же здѣсь лошадямъ-то ѣздить?

— Ну, вотъ все-таки набережная широкая, площадь, вы говорите, есть.

— Ле шеваль… Еске ву заве иси шеваль? обратилась Глафира Семеновна къ гондольеру.