Николай Лейкин - Сборник рассказов

• Название: Сборник рассказов
• Автор: Николай Лейкин
• Жанр: Русская классическая проза

Лейкин, Николай Александрович (7(19).XII.1841, Петербург, — 6(19).I.1906, там же) — русский писатель и журналист. Родился в купеческой семье. Учился в Петербургском немецком реформатском училище. Печататься начал в 1860 году. Сотрудничал в журналах «Библиотека для чтения», «Современник», «Отечественные записки», «Искра».

Большое влияние на творчество Л. оказали братья В.С. и Н.С.Курочкины. С начала 70-х годов Л. - сотрудник «Петербургской газеты». С 1882 по 1905 годы — редактор-издатель юмористического журнала «Осколки», к участию в котором привлек многих бывших сотрудников «Искры» — В.В.Билибина (И.Грек), Л.И.Пальмина, Л.Н.Трефолева и др.

Фабульным источником многочисленных произведений Л. - юмористических рассказов («Наши забавники», «Шуты гороховые»), романов («Стукин и Хрустальников», «Сатир и нимфа», «Наши за границей») — являлись нравы купечества Гостиного и Апраксинского дворов 70-80-х годов. Некультурный купеческий быт Л. изображал с точки зрения либерального буржуа, пользуясь неиссякаемым запасом смехотворных положений. Но его количественно богатая продукция поражает однообразием тематики, примитивизмом художественного метода. Купеческий быт Л. изображал, пользуясь приемами внешнего бытописательства, без показа каких-либо сложных общественных или психологических конфликтов. Л. часто прибегал к шаржу, карикатуре, стремился рассмешить читателя даже коверканием его героями иностранных слов. Изображение крестин, свадеб, масляницы, заграничных путешествий его смехотворных героев — вот тот узкий круг, в к-ром вращалось творчество Л. Он удовлетворял спросу на легкое развлекательное чтение, к-рый предъявляла к лит-ре мещанско-обывательская масса читателей политически застойной эпохи 80-х гг. Наряду с ней Л. угождал и вкусам части буржуазной интеллигенции, с удовлетворением читавшей о похождениях купцов с Апраксинского двора, считая, что она уже «культурна» и высоко поднялась над темнотой лейкинских героев.

Л. привлек в «Осколки» А.П.Чехова, который под псевдонимом «Антоша Чехонте» в течение 5 лет (1882–1887) опубликовал здесь более двухсот рассказов. «Осколки» были для Чехова, по его выражению, литературной «купелью», а Л. - его «крестным батькой» (см. Письмо Чехова к Л. от 27 декабря 1887 года), по совету которого он начал писать «коротенькие рассказы-сценки».

---

— Безобразник, известно, — процедил сквозь зубы Парамон Иваныч.

— Позвольте, как же он жену Гамбеттой зовет? Ведь Гамбетта мужчина? — вмешался в разговор чиновник военного министерства.

— Да ведь ему все равно. Он так, зря…

— Как мужчина? А отчего же имя женское? — спросил Парамон Иваныч.

— Не женское, а италианское. Он, надо полагать, италианец, а италианцев все так зовут, — пояснил чиновник.

— Поди ж ты! А ведь я думал, что и у талианцев: мужчина так за мужчину идет, а женщина так за женщину. А почем вы знаете, может, эта Гамбетта только в мужское платье переодета. Что ж, говорят, и у нас на Кавказе какая-то женщина воевала, только в офицерское платье переодета была.

— Да нет, вы это бросьте! Голованову, про которого я рассказываю, все равно. Ему какое слово попалось на язык, то и ладно, — снова начал молодой купец. — Он вон теперь трактир не иначе, как капитуляций зовет. «Пойдем, — говорит, — в капитуляцию чайку испить да дизентерии по рюмочке выпить». — Чиновник захохотал.

— Как дизентерии? Да ведь дизентерия болезнь. Кровавый понос.

Молодой купец ударил себя по бедрам.

— Что вы? Ну, скажите на милость! А ведь мы думали, что дизентерия значит пьянство. Так и считали. Как же во всех газетах стояло: «В войсках свирепствует дизентерия». Мы и думали, что пьянство. Ведь придумают же эдакое мудреное слово!

— Вы бы уж спросили у кого-нибудь лучше.

— У кого спросить-то? У буфетчика, что ли?

Парамон Иваныч начал охать.

— Что вы? — спросил молодой купец.

— Ногу смерть ломит. По всему телу ломота. То в ребро жиганет, то в ногу, а то плечо… Давеча уж и то перцовкой в бане натерся, думал, что лучше будет, — ничего не лучше.

— Вы бы к доктору…

— К доктору? Нет уж, благодарим покорно! На своей шкуре изведали, что эти доктора-то есть.

— Верно, не к хорошему попали.

— Да ведь кто же его знает! Немец как немец. Заболело тут у меня плечо. Ну просто смерть! Всю ночь не спал. Наутро пошел в аптеку. Дай, думаю, полечусь. Пришел. За конторкой немец стоит. Нет ли, говорю, у вас какого снадобья помазаться? Плечо говорю, покою не дает. Посмотрел на меня этот немец, да и говорит: мы, говорит, так дать не можем. Вы к доктору сходите — что он пропишет, то и дадим. Вот здесь, говорит, рядом лечебница есть. Ну что ж, думаю, схожу. Отправился.

Парамон Иваныч остановился.

— Да что, и рассказывать-то не стоит… Срамота одна, — сказал он. — Никому я об этом не рассказывал, потому позор… Узнают у нас в рынке соседи, так еще дразнить начнут.

— Уж рассказывайте, коли начали. Я — могила. Ей-богу, никому не скажу, — ободрил его молодой купец.

— Да что, совестно… Ну, пришел я к этому доктору. Взяли с меня рубль при входе. Выходит сам. Вот ломота, говорю, по всему телу, спать не дает. Дайте, говорю, помазаться. «Надо, — говорит, — посмотреть». И велел мне раздеться. Разделся я. Уж он меня щупал, щупал… «Я, — говорит, — мазаться ничем не даю. Я водой лечу. Согласны вы?» Согласен, говорю, потому, думал я, что он мне наговоренной воды пить даст, ан дело-то вышло, чтоб ему пусто было, не то…

Купец опять остановился.

— Говорите, говорите… — послышалось со всех сторон. К разговору начал прислушиваться и священник. Купец продолжал:

— В гроб лягу, а этого леченья не забуду! Повел он меня из этой комнаты как есть нагишом в другую. Вижу — ушаты стоят, пожарные трубы какие-то, два солдата ходят. Робость меня взяла. Своих никого. Ну, драть начнут, думаю. Поставил он меня к какой-то решетке и сказал что-то солдатам. Те начали качать трубы да как жиганут в меня холодной водой. Свету я невзвидел. Начал бегать по комнате, а они из этой трубы в меня вдогонку. Я кричу: отпустите душу на покаяние, а они знай свое делают. Закричал караул. Оставили. Подбегает ко мне немец и говорит: «Позвольте, — говорит, — еще не все. Нужно, — говорит, — еще простыни со льдом». Смирный я человек, а чуть ему в бороду не вцепился. Увидал, что дверь в другую комнату отворена, как жигану туда и ну одеваться! Немец за мной. Я его ругать. Слышу, что-то полицию поминает. Владычица, думаю, унеси ты меня из этого вертепа поскорей! Кой-как накинул я на себя одежонку и драло домой! Даже чулки и жилетку у этого самого доктора забыл. Бегу по улице, а сам зуб на зуб не могу попасть. На улице мороз. Проходящие на меня смотрят, потому я как тигра какая бежал. Прибежал домой, и ударило меня вдруг в пот. Жена, дети спрашивают, что со мной, а я молчу. Потому как скажешь? Срам! Как ни допытывались, как ни спрашивали, так и не сказал. Жена в слезы и наутро молебен служить. О чулках и жилетке — ни гугу! Так и пропали! Так вот они, доктора-то!

Присутствующие начали хохотать.

— Ведь вы это в водолечебницу попали, — сказал чиновник военного министерства. — Знаете, лечение это от многих болезней помогает.

— Помогает или не помогает, а только, верите ли, положи мне сейчас пятьсот рублей и скажи «Иди к доктору» — не пойду. Потому шестой я десяток на свете живу, а эдакого срама не видал!

К рассказчику подошел парильщик.

— Там перцовки-то еще осталось. Коли не будете больше тереться, так я выпью ее… — сказал он.

— Пей… — отвечал купец.

ЕГО СТЕПЕНСТВО (Сцена с натуры)

Десятый час вечера. Зала увеселительного заведения «Орфеум» освещена, но пуста, как говорится, хоть шаром покати. Оркестр музыки что есть силы отхватывает «Пробуждение льва». Дирижер старательно помахивает смычком. Из дверей зимнего сада в залу выглядывают лакеи с салфетками под мышками и зевают самым аппетитным образом. По зале прохаживается единственный посетитель — лысый купец с седой бородой и в высоких сапогах со скрипом. Он, видимо, скучает, по временам садится на скамейки, щупает на них материю, с глубоким вздохом вынимает из кармана гребенку и расчесывает волосы на висках, но наконец, сердито плюнув, уходит в буфетную комнату и, подойдя к буфету, начинает рассматривать расставленные на нем яства и пития. Дремавший до сего времени буфетчик вскакивает с места.

— А что, любезняк, когда начнется у вас представление-то? Пропечатано было, что в восемь часов… — обращается купец к буфетчику.

— Уж началось…

— Ой! А нешто цыгане петь не будут?

— Не будут-с.

— И ломаться не будут?

— Не будут-с.

— Как же даве в трактире молодцы сказывали, что у вас разные колена выкидывают?

— Шведские певицы ужо петь будут.

— Что ж, и народу больше не подсыплет? Аль еще поднавалит? Ведь этак прогорите…

— У нас публика сбирается часов в двенадцать, после театра, из гостей…

— Скажи на милость! А у нас, мы ржевские будем, приезжие, об эту пору третий сон отхватывают.

— Это как где… Где какое заведение, а у нас столица.

— У вас водки-то всякие есть?

— Всякие: рябиновая, допелькорн, киршвасер, померанцевая…

— Вы сами-то не тверские будете? По облику-то как бы наши…

— Нет, мы здешние…

— Так… И листовка у вас есть?

— Есть…

— Ну так дай-ка мне рюмку простой, за пятачок, да побольше…

Буфетчик отвечает, что пятачковой рюмки нет, а все по десять копеек. Купец начинает торговаться. Высчитывает, сколько рюмок выйдет из ведра и почем каждая придется себе, требует даже счеты, но наконец, убежденный буфетчиком, что «каждый соблюдает свой барыш», выпивает рюмку и требует на закуску сухарика.

— У нас сухарей не полагается вот букиврот пожалуйте…

— Окрестись лучиной! Стану я в Великий пост скоромь есть! Да мне на нее и глядеть противно.

— Вот с икрой-с.

— С икрой! Мы и рыбы не вкушаем. А булки-то у вас чем подмазаны? Нет, уж лучше так, без закуси. Икру-то почем покупаете? Сплавная аль багреная? — задает он вопрос, советует держать «для гостей сухарики и капустку», уходит в зало, но через несколько времени снова возвращается.

— А что, чайком побаловаться можно? — спрашивает он буфетчика.

— Сколько угодно-с.

— Поди, ведь на пятнадцать копеек сбираете?

— У нас порциями. Полпорции стоит сорок копеек.

— Что-о? Однако тоже грабить умеете… Ведь у вас, поди, с сахаром, а мы по постам с медом или изюмом… потому скоромь.

— У нас меду не требуют.

— Ну так дайте-ка лучше рюмку простой… плесни вон в ту… Вы, братцы, пожалейте… мы деньги-то горбом достаем…

Буфетчик наливает рюмку.

— Не жалей, не жалей! Что обмериваещь-то? Тоже, верно, углицкий клей!

— У нас по положению…

— Что ты мне зубы-то заговариваешь? Знаем тоже… не несмышленки. У меня сын в твои годы, да и у сына четверо ребят.

Минут через пять купец требует еще рюмку и предлагает выпить с собой за компанию буфетчику.

— Заплачу. Авось сможем… — говорит он. — А ежели хозяина боишься, так присядь под выручку да там и колдыбни! Клюнь, полно! Сади, знай!

Буфетчик наотрез отказывается.

— Ведь не с мазуриком пить будешь! Мы, брат, по первой гильдии, две медали имеем и к празднику третью ждем. Что брюхо-то у нас масляное, так это пустое!.. Попа и в рогоже знают… У нас везде доверие… По две, по три тысячи без расписки перехватываем…