Самуил Маршак - В начале жизни (страницы воспоминаний); Статьи. Выступления. Заметки. Воспоминания; Проза разных лет.

• Название: В начале жизни (страницы воспоминаний); Статьи. Выступления. Заметки. Воспоминания; Проза разных лет.
• Автор: Самуил Маршак
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1971

Собрание сочинений в 8 томах. Том шестой: В начале жизни (страницы воспоминаний); Статьи. Выступления. Заметки. Воспоминания; Проза разных лет. Подготовка текста и примечания Е.Б. Скороспеловой и С.С. Чулкова. 1971. 671 с.

---

Но детская повесть должна открывать широкие перспективы, должна быть способна к обобщениям больше, чем книга для взрослых.

А у нас выходило одно из двух: либо неверовское «горе горькое», либо романтически бесшабашная удаль очень популярных в свое время бляхинских «Красных дьяволят»,[171] которые взяли в плен аж самого батьку Махно! Где-то в промежутке между «Ташкентом — городом хлебным» и «Дьяволятами» оказались повести Сергея Григорьева «С мешком за смертью» и «Тайна Ани Гай».[172]

В этих книгах тоже есть теплушки, и голод, и мешочники. Но постепенно темп повести все ускоряется, и вот уже вместо скучных теплушек перед нами мелькают таинственные автомобили заграничных авантюристов. На наших глазах совершается загадочное похищение героини повести. Ее спасает благородный шестнадцатилетний бандит. Повесть о революции незаметно превращается в традиционный детектив с примесью идиллического детского романа о мальчике и девочке, разлученных и ищущих друг друга.

Но Сергей Григорьев — писатель, а не случайный человек в литературе. У Сергея Григорьева есть книги, в основу которых положен более подлинный материал — такие, как «Мальчий бунт», «Берко-кантонист», «Красный бакен». Поэтому даже авантюрная его повесть не могла докатиться до прямой бульварщины.

А вот Остроумов в своем «Макаре Следопыте»[173] ухитрился перещеголять самого Пинкертона.

Пинкертон в свое время изготовлялся по заграничным образцам. Поэтому он был несколько суховат и по-своему лаконичен — ему отпускалось не больше десяти страничек на каждый подвиг. Никакой психологии, никакой лирики!

А в пухлых книжках Остроумова хватает места для всего: и для лирических сцен, в которых участвуют красный разведчик Макар и позабывшая свои классовые интересы дочь помещика Любочка, и для сцен бытовых с участием патентованных корчмарей-евреев, которые визжат и цепляются за полы барских кафтанов. Это уже напоминает не Пинкертона, а одно из приложений к старинному черносотенно-мещанскому журналу «Родина».[174]

Старая рутина долго тяготела над детской литературой. Наши повести либо скатывались в унылый натурализм, и тогда у них не было ни задачи, ни размаха, ни чувства времени; либо взлетали в лжеромантические туманы, теряя всякую почву, всякое подобие материала и фактов.

А нужна была другая книга, сочетающая смелый реализм с еще более смелой романтикой, книга, которая бы не боялась неизбежных в наши дни суровых фактов, но умела бы поднимать их на такую оптимистическую высоту, откуда они не были бы страшны.

Такие книги у нас стали появляться. Конечно, мы еще не можем успокоить себя сознанием того, что наши читатели-дети подучили от художественной литературы все, что нужно для их роста, для воспитания их убеждений, интересов и вкусов. До этого еще очень далеко.

Но какие-то принципиальные позиции у нас уже нащупаны и постепенно завоевываются.

У нас есть смелые, поэтические и в то же время не оторванные от реальности повести Гайдара, о которых мы уже говорили. В дореволюционной детской литературе была бы немыслима такая книга, как «Республика Шкид» Г. Белых и Л. Пантелеева.

Написали ее еще юноши, только что сами вышедшие из школы, где воспитываются беспризорные. Казалось бы, они легко могли потонуть в куче мелких наблюдений, превратить свою повесть в бесформенный дневник. Но этого не случилось. «Республика Шкид» — одна из первых книг о перевоспитании человека в нашей стране. Не экзотический быт беспризорных, не «блатная музыка» — главное содержание повести (а ведь мы знаем, как соблазнительны для молодых писателей причудливый быт и причудливый язык).

Пожалуй, больше всего любят ребята эту книгу за то, что в ней есть пролог и эпилог, начало и конец.

История ее героев начинается на заросших травой питерских улицах, на барахолках, у вокзалов, где толпятся в ожидании мешочников мальчишки с тележками. А кончается история вступлением в жизнь ребят, воспитанных новой школой и советской жизнью, возмужавших и полных надежд.

Все эти герои встречаются друг с другом на последних страницах книги. Один из них появляется в длинной серой шинели и новеньком синем шлеме. Он командир РККА. Другого своего товарища авторы, которые и сами служат героями повести, находят за кулисами заводского театра. Он — режиссер. Третий вваливается, когда его совсем не ждут, в непромокаемом пальто и высоких охотничьих сапогах. Он — агроном и только что приехал из совхоза.

Я думаю, что далеко не все писатели из литературы для взрослых оценят такой простой и наивный конец повести.

«Ну что ж, — скажут они, — это очень традиционно».

Совершенно верно, это очень традиционный мотив, встречающийся в самых разнообразных литературных произведениях, посвященных школе, — в том числе и в стихах Пушкина о лицейской годовщине. Вспомните «19 октября 1825 года»:

Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полуночных морей?
Счастливый путь… С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О, волн и бурь любимое дитя…
.
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе — фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.

Царскосельский лицей — это, конечно, не «ШКИД», не школа имени Достоевского на Петергофском проспекте.

Молодой блестящий дипломат князь Горчаков — это не Цыган, агроном из совхоза. И, наконец, лирическое послание Пушкина к друзьям — это совсем не то, что детская повесть, написанная двумя начинающими писателями ровно через сто лет после пушкинских стихов.

Но есть в этой суровой и шершавой советской повести что-то напоминающее ту гордость, с которой Пушкин говорит о своих друзьях, которые, «ступая в жизнь», разошлись по разным путям.

Уж не потому ли это, что юноши нашего времени, питомцы любого детдома, любой окраинной школы и фабзавуча, видят перед собой такие же открытые дороги, какие лежали когда-то только перед немногими баловнями судьбы?

Вступление ребят в жизнь, в борьбу, в работу — это главное содержание наших лучших детских повестей.

«Швамбрания» Кассиля — талантливая повесть, в которой рассказывается о том, как революция ворвалась в комнатный мирок интеллигентской семьи и вынесла оттуда на широкую дорогу советской жизни двух маленьких гимназистов — двух «швамбранов», жителей выдуманной страны; «Тансык» Алексея Кожевникова[175] — книга о казахском юноше-кочевнике, которого перевоспитал Турксиб, и, наконец, маленькая повесть Пантелеева «Часы», в которой рассказана история о том, как золотые часы, зарытые Петькой Валетом во дворе детского дома, неожиданно оказались под штабелями березовых дров и вынудили маленького бродягу остаться в детдоме до тех пор, пока он не стал настоящим человеком, гражданином Советского Союза, — во всех этих книгах говорится о юном человеке, который находит свое место в жизни.

И даже в повести, где герои лежат прикованные к койкам туберкулезного санатория, и там главная тема — участие ребят в той созидательной жизни, которая идет за стенами санатория. Я говорю о повести К. Чуковского «Солнечная».

Если бы книга на такую тему была написана кем-нибудь из дореволюционных детских писателей, в ней были бы грустные, лирические размышления, белые розы на могиле всеобщего любимца и счастливый отъезд его краснощекою маленького друга, который нехотя покидает добрых докторов и ангелоподобных сестер милосердия.

6. О кораблях и караванах

Революция поставила перед нами требование говорить с детьми без ложной сентиментальности, без фальшивых идиллий, говорить с ними о реальной жизни, суровой и радостной.

Эта реальная жизнь, в которой столько еще незнакомых людей и столько трудных, заманчивых дел, всегда привлекала и привлекает подростка, который заранее примеряет на себе судьбы самых разных героев, обязанности и задачи самых различных профессий.

Но о реальных судьбах и о настоящих профессиях наши старые детские книги говорили мало. И вот ребята чуть ли не с десяти лет набрасывались на авантюрную литературу, на пестрые номера какого-нибудь «Мира приключений».[176]

Тут, по крайней мере, были капитаны, водолазы, летчики, изобретатели, таинственные адские машины, альпинисты, охотники и цирковые наездницы. А в детских книгах и не пахло морской солью, — там держался нагретый комнатный воздух и пахло манной кашей.

Наша советская литература для детей еще молода, еще мало у нас книг, открывающих детям ворота в серьезную и ответственную жизнь. Но уже стало ясно, что легковесной, полунаучной, полубульварной литературе, в которой нельзя отличить геолога-разведчика от частного сыщика, — не место в Советской стране. Недаром хиреют у нас всякие «Всемирные следопыты»[177] и другие журналы, пытающиеся возродить рыночную литературу сильных ощущений.