Анатолий Азольский - Степан Сергеич

• Название: Степан Сергеич
• Автор: Анатолий Азольский
• Жанр: Современная проза

Роман «Степан Сергеич», написанный А. Азольским в 1969 году, тогда же был прочитан, одобрен и принят к публикации А.Т. Твардовским и редколлегией журнала «Новый мир», но дальнейшая его судьба сложилась так, что ему пришлось пролежать в портфеле редакции до наших дней. Печатая роман сегодня, нынешняя редакция «Нового мира» считает, что оно выполняет этим не только долг литературной и общественной справедливости н отношении произведения, «человековедческое» содержание которого еще восемнадцать лет назад было столь тесно сопряжено автором с кругом тех самых проблем, что встали теперь в центре нашей перестройки. Мы надеемся, что нынешний хотя и поздний, но глубоко закономерный дебют писателя, имя которого до сих пор мало кому было знакомо и который впервые выступает в печати с крупным произведением, послужит началом новой, интересной и содержательной литературной судьбы.

---

В аэропорте — столпотворение. Снежные бури прижали самолеты к бетону взлетно-посадочных полос, в залах ожидания — как на узловой станции перед посадкой на московский поезд. Кричат в прокуренный потолок дети, динамики раздраженно призывают к порядку, информаторша в кабине охрипла и на все вопросы указывает пальцем на расписание с многочисленными «задерживается».

Очередь в ресторан обвивает колонны и сонной змеей поднимается по лестнице на второй этаж. Все кресла и скамьи заняты. Степан Сергеич обошел аэропорт, поймал какого-то гэвээфовского начальника и потребовал собрать немедленно в одном зале пассажиров с детьми, зал закрыть, организовать детям питание. На хорошем административном языке Степана Сергеича послали к черту.

Ночь он провел на чемодане, боясь возвращаться в гостиницу, а утром аэропорт охватила паника, пассажиры штурмом брали самолеты. Улетел и Степан Сергеич. Через пять часов приземлились — но в Свердловске, заправились, еще раз покружились над Москвой, и так несколько раз. Глубокой ночью самолет опустился на резервном аэродроме. Свирепо завывал ветер. Голодные пассажиры спросили робко у подошедшей бабы с метлой, где тут столовая. Баба указала на тусклый огонек, к нему, спотыкаясь, и побежали все, ввалились в теплое строение. Две казашки, кланяясь по-русски в пояс, повели к столам, Было только одно блюдо, но такое, что его и в Москве не сыщешь, — жаркое из жеребенка. Пассажиры восхищались, вскрикивали. Когда насытились — громко потребовали ночлега, вмиг разобрали матрацы, раскладушки.

Самый робкий, Степан Сергеич проворонил и раскладушку и матрац. Одна из казашек пожалела его, увела в соседний домик, подальше от храпа.

Кровать с кошмой, подушки, теплынь — спи до утра. Но Степан Сергеич не прилег даже — как сел на кровать, так и просидел до рассвета. Это была особенная ночь в его жизни.

Едва он вошел и сел, как поразился тишине. Ни единого звука снаружи не проникало в теплое пространство. Стих ветер, за окном — ни снежинки. Ни один самолетный мотор не ревел и не чихал. Ни скрипа сверчка, ни мышиной возни по углам. Жуткая, абсолютная, как на Луне, тишина. Подавленный ею, Степан Сергеич боялся шевелиться.

И не сразу, по отдельности, приглушенные отдалением и все более становясь слышимыми, в тишину прокрадывались звуки… Шумели заводоуправления, крича, что нет возможности удовлетворить заявки; отругивались снабженцы, суя под нос какие-то бумаги; истошно вопил Савчиков; главные инженеры с достоинством внушали что-то просителям; угрожающе скрипел пером белобрысый юнец; визжали секретарши, отражая приступы толкачей; чавкала машина, обрубая кабель; «Дорогой мой, — увещевали директора, — да я же всей душой, но сам посмотри…»

Накат новой волны звуков — и уже различается звон молоточков на сборке, гудение намоточных станков, подвывания «Эфиров», стрекотание счетчиков бесчисленных радиометров… Ухмылка Игумнова сопровождается чьим-то резким хохотом, Стригунков идет под победный марш, а молчание Анатолия Васильевича Труфанова — на фоне рева тысяч заводских гудков…

И везде — план, план, план… Он простерся над громадной территорией, он стал смыслом существования многомиллионного народа, и люди живут только потому, что есть план, он — сама жизнь, от него не уйти, он жесток, потому что ничем иным его пока не заменишь, и выжить в этой жестокости можно тогда лишь, когда за планом видишь людей и пользу для людей.

Много лет назад Степан Сергеич принял на работу, нарушив запрет Баянникова, беременную женщину. И, нарушив, пошел виниться к нему, он даже прощен был.

Теперь Степан Сергеич не чувствовал своей вины. Но, однако же, и не пытался кричать на весь мир о том, что такое план и что такое люди.

69

Цех выполнял еще месячные планы, а Виталий каждое утро спрашивал себя: неужели сегодня? Он носил в кармане заявление об уходе, оставалось только поставить дату.

Сентябрь, октябрь, ноябрь… И вот начало декабря, день седьмой. Как и несколько лет назад, Анатолий Васильевич усадил его за низенький столик, предложил «Герцеговину», сплел пальцы, сказал мягко:

— Вы нравитесь мне, Игумнов, честное слово… Это значит, что нам надо расстаться. В моем распоряжении много средств воздействия, сегодня, — он надавил на это слово, — я применю одно лишь: дружеский совет. Сейчас вы напишете заявление об увольнении по собственному желанию, я подпишу его.

Глаза его, всевидящие, всезнающие, были грустны. Директор, кажется, вспоминал о чем-то.

— Мне будет трудно без вас, но еще труднее мне было бы с вами в следующем году. Человек имеет право на ошибки, на поиски. Они — это мое убеждение — не должны отражаться на работе. Я понимаю, что происходит с вами, и со мной это было когда-то… раздвоение, скепсис, желание найти себя в чем-то якобы честном… Но есть силы, которые уже вырвались из-под контроля людей, надо послушно следовать им, они сомнут непослушного… Вы понимаете, о чем я говорю?

— Понимаю, — откашлялся Виталий. Он шел к Труфанову разудалым остряком, заранее смеясь над собственными остротами. Теперь же сидел пай-мальчиком.

— У вас будет чистая трудовая книжка и много свободного времени. Ни один отдел кадров не поверит вам, что вы по собственной охоте ушли с такого почетного, высокооплачиваемого места, сулящего в будущем должность заместителя директора НИИ по производству. Разрешаю вам давать мой телефон… Впрочем, они и мне не поверят. Но я никоим образом не хочу, чтоб вы опускались до какой-то шарашки, вы должны хорошо устроиться. Поэтому не сдавайтесь. Я впишу вашу фамилию в список на премию, завтра получите деньги, это поможет вам быть или казаться независимым… Поймете мою правоту — возвращайтесь. Всегда приму. Задерживать вас не буду, дела сдайте Валиоди.

Он проводил его до двери, прошел с ним через приемную, вывел в коридор.

— Благодарю… — смог пробормотать Виталий.

Его спрашивали в цехе, правда ли это, и он отвечал, что правда, и принуждал себя к безмятежной улыбке. Валиоди уже заперся с комплектовщицей и щелкал на счетах.

— Жаль, — произнес Петров. — До чего ж хорошо быть работягой.

Никаких интеллектуальных излишеств.

А цех продолжал работать. Монтировались блоки, растачивались отверстия в кожухах, настраивались рентгенометры. Монтажники, сборщики, регулировщики приняли новость и с прежней размеренностью делали то, что делали вчера и будут делать завтра. На их веку сменится еще много начальников, а работа всегда останется, всегда надо будет кормить и одевать себя, детей.

Не таким представлялось Виталию прощание с цехом. Все знали, почему он уходит, и никто не осуждал его, но и никто не одобрял его. Эти сидящие с отвертками и паяльниками люди были много мудрее его и Труфанова, одинаково отвергая и понимая обоих. Сам ли труд делал их такими или осознание незаменимости привило этим людям чувство превосходства над тем, что делается в кабинетах, но они никогда не желали вмешиваться в дрязги, споры, оргвыводы и перестановки. За ними — правда, которая лежит в самом укладе их жизни. Им можно позавидовать: они независимы, у них есть руки, у них сила.

С некоторым стыдом признал сейчас Виталий неразумность свою, когда был неоглядно щедр к этим людям. В них бродят большие желания, не только стремление получать все больше и больше денег.

Много лет назад он прощался с училищем и думал, что вот какая-то часть жизни прожита, и — оказывается — напрасно. Нет, не напрасно, сказал он теперь, не напрасны и эти годы. Истину можно доказывать разными способами.

У Баянникова он получил обходной листок и с той же натянутой улыбочкой ходил по отделам, складам, библиотекам. Из окна увидел: у проходной остановилось такси, вылез в помятом пальто Степан Сергеич Шелагин, по-уставному — вперед и чуть вправо — надвинул шапку на лоб, подхватил чемоданчик и зашагал.

70

Скупо, по-военному доложил Степан Сергеич директору о командировке.

Предъявил заявки. Достал из чемодана кабель.

Это и сломило Труфанова. Ни заводу, ни институту кабель был не нужен.

На него Анатолий Васильевич надеялся выменять у радиолокаторщиков ценную аппаратуру, без которой гибли, не дав ростков, две темы в четвертом отделе.

— Я рад. — Анатолий Васильевич поднялся, бесцельно походил по кабинету, разбираясь в своих чувствах к диспетчеру. Талантливый человек, это от него не отнимешь. Ни один снабженец не смог бы провернуть так блестяще канитель с заявками. Наконец кабель. Уму непостижимо, как он его добыл.

— Игумнов увольняется, — вдруг сказал директор. — Не хочет у нас работать, трудностей убоялся.

— Он дезертир! — выкрикнул Шелагин, бледнея.

Анатолий Васильевич обдумал это слово, одобрил его, кивнул, соглашаясь.

— Валиоди будет… Так о чем я вас попрошу…

Долго тер лоб Анатолий Васильевич, потому что ни о чем он не хотел просить… Просто ему пришло в голову, что талантливого диспетчера надо как-то приблизить к себе. Он вспоминал все глупости Шелагина, начиная с ляпсуса в кабинете Ивана Дормидонтовича, и находил в них какую-то систему.