Теодор Моммзен - Моммзен Т. История Рима.

• Название: Моммзен Т. История Рима.
• Автор: Теодор Моммзен
• Жанр: История

Теодор Моммзен. История Рима. — СПб.; «НАУКА», «ЮВЕНТА», 1997.

Воспроизведение перевода «Римской истории» (1939—1949 гг.) под научной редакцией С. И. Ковалева и Н. А. Машкина.

Ответственный редактор А. Б. Егоров. Редактор издательства Н. А. Никитина.

---

В собственно Греции — после того как Беотийские города уже поплатились более, чем это требовалось, — оставалось наказать только союзников Персея молоссов. По тайному приказанию сената Павел предал разграблению в один и тот же день семьдесят городских округов в Эпире, а местных жителей в числе 150 тысяч человек продал в рабство. За свое двусмысленное поведение этолийцы лишились Амфиполиса, акарнанцы — Левкадии; напротив того, афиняне, которые не переставали разыгрывать роль описанного Аристофаном нищенствующего поэта, не только получили в подарок Делос и Летнос, но даже не постыдились просить опустошенную местность Галиарта, которая и была им отдана. Таким образом, было кое-что сделано для муз, но еще более оставалось сделать для правосудия. В каждом городе существовала македонская партия, и потому во всей Греции начались процессы по обвинениям в государственной измене. Всякого, кто служил в армии Персея, немедленно казнили; в Рим отправляли всех, кто был скомпрометирован или найденными в бумагах Персея указаниями, или доносами стекавшихся со всех сторон политических противников; по этой части особенно отличились ахеец Калликрат и этолиец Ликиск. Самые именитые патриоты между фессалийцами, этолийцами, акарнанцами, лесбийцами и т. д. были этим способом удалены из своего отечества, такая же участь постигла более тысячи ахейцев, причем главная цель заключалась не в том, чтобы преследовать удаленных людей судом, а в том, чтобы зажать рот ребяческой оппозиции эллинов. Сенат, измученный непрерывными просьбами ахейцев, которые по своему обыкновению были недовольны, что им не дают ответа по вопросу о следствии, наконец объявил, что привезенные в Италию люди будут оставаться там до дальнейших распоряжений. Эти переселенцы были интернированы по провинциальным городам, с ними обходились сносно, но за попытки к бегству наказывали смертью; точно в таком же положении находились привезенные из Македонии прежние должностные лица. Как ни были насильственны эти меры, они все-таки были довольно сносны при тогдашнем положении дел, и рассвирепевшие греки из римской партии были очень недовольны тем, что головы отрубались недостаточно часто. Поэтому Ликиск счел более целесообразным перерезать на собрании совета 500 самых знатных приверженцев этолийской партии патриотов; нуждавшаяся же в этом человеке римская комиссия допустила это и только выразила свое неудовольствие по поводу того, что исполнение этого эллинского местного обычая было возложено на римских солдат. Впрочем, следует полагать, что римляне стали придерживаться системы ссылок в Италию именно для того, чтобы предотвратить подобные ужасы. Так как в собственно Греции не было ни одного государства, которое могло бы равняться по могуществу даже с Родосом или Пергамом, то там и не представлялось надобности кого-либо унижать, а все, что там делалось, имело целью правосудие, конечно понимаемое по-римски, и предотвращение самых жестоких и самых явных проявлений партийной вражды.

Таким образом, все эллинские государства вошли в состав римской клиентелы и все царство Александра Великого досталось римской гражданской общине совершенно так, как если бы Рим унаследовал его от наследников Александра. Цари и послы стали со всех сторон стекаться в Рим с поздравлениями, и на деле оказалось, что нигде нельзя услышать такой низкой лести, как в прихожей, где дожидаются приема цари. Царь Массинисса, не приехавший в Рим только потому, что это было ему решительно запрещено, заявил устами своего сына, что он считает себя только временным владетелем своего царства, которое составляет собственность римлян, и что он всегда будет доволен тем, что они оставят на его долю. В этих словах была по крайней мере правда. А царь Вифинии Прузий, которому предстояло загладить вину своего нейтралитета, получил в этом состязании пальму первенства: когда его привели в сенат, он пал ниц и выразил свое благоговение перед «богами-избавителями». Так как он дошел до такого унижения, говорит Полибий, то ему отвечали вежливо и подарили флот Персея. По крайней мере была удачно выбрана минута для проявления такой лести. Полибий полагает, что с битвы при Пидне начинается всемирное владычество римлян. Действительно, это была последняя битва, в которой Рим имел дело с цивилизованным государством, стоявшим на равной с ним ноге; все позднейшие войны велись или с бунтовщиками или с такими народами, которые не входили в сферу римско-греческой цивилизации, с так называемыми варварами. С тех пор весь цивилизованный мир признавал римский сенат за высшее судилище, которое через посредство своих комиссий разрешало в последней инстанции все споры между царями и народами, а чтобы изучить язык и обычаи этого судилища, в Риме стали подолгу проживать иноземные принцы и молодые люди знатного происхождения. Только великим Митридатом Понтийским была сделана открытая и серьезная попытка освободиться от такого владычества, но она была единственной в своем роде. Вместе с тем битва при Пидне обозначает последний момент, когда сенат еще не отступал от политического принципа, — по мере возможности не приобретать никаких владений и не содержать постоянных армий по ту сторону италийских морей, а держать бесчисленные зависимые государства в покорности, опираясь только на свое политическое преобладание. Поэтому все эти государства не должны были впадать в совершенное бессилие и анархию, как это, однако, случилось в Греции, и не должны были выходить из своего полусвободного положения до состояния полной независимости, как это не без успеха попыталась сделать Македония. Ни одно государство не должно было погибнуть, но и ни одно не должно было усиливаться до того, чтобы держаться без посторонней помощи, поэтому римские дипломаты выказывали не менее, а нередко даже более сочувствия к побежденному врагу, чем к верному союзнику; тому, кто был побежден, они помогали снова стать на ноги, а того, кто сам поднимался на ноги, они старались унизить; это испытали на самих себе этолийцы, Македония после азиатской войны, Родос и Пергам. Впрочем, не только эта роль покровителей скоро сделалась невыносимой и для повелителей и для подчиненных, но и римский протекторат доказал свою полную несостоятельность в этой неблагодарной, непрерывно возобновлявшейся с самого начала сизифовой работе. Зачатки перемены в системе управления и постоянно усиливавшееся нежелание Рима допускать рядом с собой существование хотя бы только небольших самостоятельных государств ясно обнаружились уже после битвы при Пидне в уничтожении македонской монархии. Вмешательство Рима во внутренние дела мелких греческих государств, впадавших вследствие дурного управления в политическую и социальную анархию, становилось все более и более частым и неизбежным; Македония была обезоружена, несмотря на то что для охраны ее северных границ требовались более значительные военные силы, чем те, которые занимали там военные посты; наконец в Рим стали поступать поземельные подати из Македонии и Иллирии — все это было не чем иным, как началом превращения покровительствуемых государств в настоящих подданных Рима.

Если мы в заключение оглянемся на путь, пройденный Римом со времени объединения Италии до раздробления Македонии, то заметим, что римское всемирное владычество вовсе не было результатом гигантского замысла, задуманного и исполненного ненасытною жаждою территориальных приобретений, а было достигнуто римским правительством без предвзятого намерения и даже против его воли. Конечно, первая точка зрения кажется не лишенной некоторого правдоподобия, и Саллюстий не без основания приписывал Митридату мнение, что все войны Рима с различными племенами, гражданствами и царями были вызваны одним и тем же с древних пор укоренившимся влечением — неутолимою жаждою владычества и обогащения; но этот внушенный ненавистью и оправдываемый последующими событиями приговор был без всякого на то основания пущен в ход в качестве исторического факта. Для всякого неповерхностного наблюдателя очевидно, что в течение всего описанного периода времени римское правительство ничего не желало и ничего не добивалось кроме владычества над Италией, что оно только не желало иметь слишком сильных соседей, что оно очень серьезно сопротивлялось вовлечению в сферу римского протектората сначала Африки, потом Греции и наконец Азии, что оно поступало так не из сострадания к побежденным, а из вполне понятного опасения, что самое зерно римского государства будет раздавлено под его внешней оболочкой, и наконец что обстоятельства принуждали его расширять эту сферу или по меньшей мере толкали его на этот путь с непреодолимой силой. Римляне всегда утверждали, что они не придерживались завоевательной политики и всегда вели оборонительные войны — и это не было пустой фразой. Действительно, за исключением только войны из-за обладания Сицилией они вели все большие войны — как с Ганнибалом и Антиохом, так и с Филиппом и Персеем — потому, что были к тому вынуждены или прямым нападением, или каким-нибудь неслыханным нарушением существовавших в то время политических порядков; потому-то эти войны и заставали их обыкновенно врасплох. Если же после побед они не были воздержаны в той мере, в какой этого требовали собственные интересы Италии, удержав, например, в своей власти Испанию, приняв под свою опеку Африку и, что всего важнее, взявшись за полуфантастический план наделить всех греков свободой, то это было серьезным нарушением их италийской политики, и это достаточно очевидно. Но причиной этого были отчасти слепая боязнь Карфагена, отчасти еще гораздо более слепая мечта о свободе эллинов; римляне обнаруживали в эту эпоху мало склонности к завоеваниям, и мы, напротив того, усматриваем в них очень благоразумную боязнь завоеваний. По всему видно, что римская политика не была предначертана одним могучим умом и не передавалась преданиями от одного поколения к другому, а была политикой очень толкового, но несколько ограниченного совещательного собрания, у которого не было достаточной широты замыслов, для того чтобы составлять проекты в духе Цезаря или Наполеона, но у которого было даже слишком много верного инстинкта, для того чтобы оберегать свое собственное государство. Наконец, главной опорой для римского всемирного владычества послужила эволюция государственных систем древности. Древний мир не знал международного равновесия; поэтому каждая достигшая внутреннего объединения нация старалась или покорить своих соседей, как это делали эллинские государства, или обезвредить их, как это делал Рим; но все это, конечно, вело в конце концов к завоеваниям. Египет, едва ли не единственная из древних великих держав, серьезно придерживался системы равновесия; в противоположных стремлениях сходятся между собою Селевк и Антигон, Ганнибал и Сципион. Конечно, прискорбно видеть, как все щедро одаренные природой и высокоразвитые древние нации должны были исчезнуть, для того чтобы обогатить одну из всех, и что они как будто только для того существовали, чтобы содействовать возвеличению Италии и — что то же самое — ее упадку; тем не менее историческая справедливость должна признать, что все это не было результатом военных преимуществ легиона над фалангой, а было неизбежным последствием тех международных отношений, какие существовали в древности; поэтому конечный исход не был плодом прискорбной случайности, а был исполнением приговора судьбы, которого не было возможности предотвратить и с которым, следовательно, необходимо примириться.