Теодор Моммзен - Моммзен Т. История Рима.

• Название: Моммзен Т. История Рима.
• Автор: Теодор Моммзен
• Жанр: История

Теодор Моммзен. История Рима. — СПб.; «НАУКА», «ЮВЕНТА», 1997.

Воспроизведение перевода «Римской истории» (1939—1949 гг.) под научной редакцией С. И. Ковалева и Н. А. Машкина.

Ответственный редактор А. Б. Егоров. Редактор издательства Н. А. Никитина.

---

Правда, не только государственные деятели имеют право голоса в суде над умершими. Возмущенное чувство человечности никогда не примирится с тем, что делал Сулла и позволял делать другим. Это возмущение вполне справедливо. Сулла не только построил свой режим на господстве насилия, он с цинической откровенностью всегда называл вещи своими собственными именами. Этим он бесповоротно восстановил против себя массу малодушных, которая страшится не столько дела, сколько названий. Впрочем, сознательность и хладнокровие, с которыми Сулла совершал свои злодеяния, оскорбляют также нравственное чувство, оскорбляют его больше, чем злодей, действующий в порыве страсти. Проскрипции, награждение палачей, конфискация имущества, расправа с неповинующимися офицерами — все это было при Сулле обычным явлением, и притупленная политическая нравственность античного мира лишь слегка порицала это. Ново было, что имена объявленных вне закона выставлялись для всеобщего сведения, что головы казненных выставлялись на показ, что бандитам выплачивались в награду определенные суммы, которые по всем правилам заносились в кассовые книги государства. Ново было, что конфискованное имущество публично продавалось с молотка наравне с военной добычей, что полководец приказал зарубить непокорного офицера и перед всем народом сознался в этом. Это публичное издевательство над гуманностью является также политической ошибкой. Эта ошибка немало способствовала тому, что последующие революционные кризисы заранее были омрачены и что по сегодняшний день на памяти виновника проскрипций лежит заслуженное темное пятно. Далее, Сулла заслуживает порицания за то, что, действуя беспощадно во всех важных вопросах, он в делах второстепенной важности, а именно в персональных вопросах, очень часто давал волю своему сангвиническому темпераменту и поступал по своим личным симпатиям и антипатиям. Когда Сулла действительно ненавидел, — как ненавидел он, например, Мариев, — он давал своей ненависти полную волю даже по отношению к невиновным; он сам хвастал, что никто не отплачивал так друзьям и врагам, как он 102 .

Сулла не гнушался использовать свое положение для своего личного обогащения. Первый абсолютный монарх в Риме, он соблюдал основной принцип абсолютизма, что законы не связывают монарха: он сам тотчас же нарушил свои же законы о нарушении супружеской верности и об ограничении роскоши. Еще вреднее, чем эта его снисходительность к самому себе, были для государства его поблажки по отношению к членам своей партии и к своим приближенным. Сюда следует отнести слабую военную дисциплину его солдат, хотя она отчасти диктовалась политической необходимостью. Но еще более пагубной была снисходительность Суллы по отношению к его политическим приверженцам. Просто невероятно, какие случаи он допускал. Так например, Луций Мурена не только остался безнаказанным за поражения, вызванные исключительно его безрассудством и неповиновением, но даже удостоился триумфа. Гнея Помпея, провинившегося еще серьезнее, Сулла наградил еще более щедрыми почестями. Размеры проскрипций и конфискаций и самые гнусные злодеяния, совершенные при этом, надо думать, объясняются не столько волей Суллы, сколько непростительным в его положении индифферентизмом. Понятно, что энергичный и в то же время равнодушный Сулла поступал очень неровно: то с невероятной снисходительностью, то с беспощадной строгостью. Утверждение, что когда Сулла еще не стал правителем, он был добродушным, мягким человеком, а в роли правителя стал кровожадным тираном, — это утверждение является басней. Если в качестве правителя Сулла проявлял противоположность прежней мягкости, то с другой стороны он карал с таким же равнодушием, как и прощал. Это полуироническое легкомыслие вообще проходит красной нитью во всей его политической деятельности. Могло казаться, что победитель Сулла ни во что не ставит даже и победу; недаром он любил называть свои победы не заслугой, а счастьем. Он как бы сам смутно сознавал ничтожество и непрочность своего дела. Можно сказать, он, словно управляющий, предпочитал чинить здание, чем разрушить его и построить новое, и в конце концов довольствовался простым замазыванием щелей.

Как бы то ни было, этот политический Дон-Жуан обладал цельным характером. Вся его жизнь свидетельствует об его внутренней уравновешенности. В самых разнообразных ситуациях Сулла неизменно оставался верен себе. Он оставался верным себе, когда после блестящих успехов в Африке снова предался праздности столичной жизни и когда после обладания всей полнотой власти нашел отдых и покой в своей Куманской вилле. В его устах не были пустой фразой слова, что общественные дела являются для него бременем, которое он сваливает с себя, как только имеет возможность и право на это. После своего отказа от власти Сулла оставался тем же, кем был. Он не проявлял ни недовольства, ни аффектации, был рад, что освободился от общественной деятельности, однако при случае он вмешивался в эти дела. В часы досуга Сулла занимался охотой, рыбной ловлей и писанием своих воспоминаний. По просьбе граждан соседней колонии Путеол, среди которых царили раздоры, Сулла ввел у них порядок, причем с такой же безошибочностью и быстротой, как сделал это в Риме. Последним его делом, уже на смертном одре, была забота о собрании дополнительных средств на восстановление Капитолийского храма. Но ему не суждено было видеть это дело завершенным.

Смерть унесла Суллу спустя год с лишним после его отказа от власти. Ему шел шестидесятый год, он был вполне бодр и телом и душой. Болезнь была непродолжительной, еще за два дня до смерти Сулла писал свою автобиографию; у него пошла кровь горлом и он умер (676) [78 г.] 103 . Его неизменное счастье не покинуло его даже после смерти. Сулла не мог желать быть вовлеченным еще раз в омерзительный водоворот партийной борьбы и повести своих старых вояк против новой революции. Между тем, судя по положению дел в Испании и в Италии в момент его смерти, он вряд ли избежал бы этого, если бы прожил дольше.

Когда в столице шла речь о торжественном погребении Суллы, многие протестовали против воздания последних почестей тирану. Это были голоса людей, молчавших при его жизни. Однако память о Сулле была еще слишком свежа и страх перед его старыми солдатами слишком силен. Было решено перенести его тело в столицу и там похоронить его. Никогда Италия не видела более торжественных похорон. Всюду, где проносили тело умершего, украшенное с царским великолепием, к похоронному шествию присоединялись толпы народа и прежде всего старые наемники Суллы. Впереди несли знакомые всем боевые значки Суллы и связки прутьев. Казалось, вся армия еще раз хотела собраться вокруг трупа человека, который при жизни так часто вел ее за собой и всегда к победам. Бесконечная похоронная процессия вступила в город, в котором в знак траура были закрыты суды и прекращены все деловые занятия. Умершего ожидали две тысячи золотых венков, преподнесенных верными легионами Суллы, городами и близкими друзьями. Сулла распорядился, чтобы его тело, согласно обычаю рода Корнелиев, не сжигали. Но другие лучше его помнили события недавнего времени и знали, чего можно ожидать от ближайшего будущего. По приказу сената тело Суллы, в свое время велевшего вырыть останки Мария, было предано пламени. Погребальное шествие сопровождали все должностные лица и все члены сената, жрецы и жрицы в полном облачении, толпы аристократической молодежи в воинских доспехах. На форуме, где все напоминало о делах Суллы, и где, казалось, еще слышна была его грозная речь, было произнесено надгробное слово. Сенаторы на плечах понесли носилки с останками Суллы на Марсово поле, где был воздвигнут костер. При пылающем пламени костра всадники и солдаты совершали почетный бег вокруг тела правителя. Его прах был похоронен на Марсовом поле рядом с гробницами старых царей. В течение года римские женщины носили по нем траур.

ГЛАВА XI РЕСПУБЛИКА И ЕЕ ХОЗЯЙСТВО.

Перед нашим взором прошли события девяностолетнего периода. Сорок лет царил мир, пятьдесят лет продолжалась почти непрерывная революция. Это была самая бесславная эпоха во всей римской истории. Правда, в западном и восточном направлениях римляне перешагнули через Альпы, на испанском полуострове власть римского оружия распространилась до Атлантического океана, а на македонско-греческом — вплоть до Дуная. Но это были дешевые и бесплодные лавры. Круг «иноземных народов, находившихся на полном произволе римского народа, в подчиненности ему, под властью его или в дружбе с ним 104 » существенно не расширился. Рим довольствовался реализацией приобретений доброго старого времени, постепенно обращал в полное подданство государства, которые были связаны с Римом более слабыми узами зависимости. За блестящим занавесом присоединения провинций скрывался заметный упадок римского могущества. В то время как вся античная цивилизация все более сосредоточивалась в римском государстве и принимала в нем все более универсальный характер, по ту сторону Альп и по ту сторону Евфрата народы, исключенные из этой цивилизации, начали переходить от обороны к наступлению. На полях сражений при Аквах Секстиевых и Верцеллах, при Херонее и Орхомене раздались первые раскаты грома, вестники той грозы, которая обрушилась на италийско-греческий мир со стороны германских племен и азиатских орд. Последние глухие отголоски этой грозы слышны еще чуть ли не в наше время. Но и внутреннее развитие Рима в эту эпоху носит тот же характер. Старый порядок бесповоротно рушится. Римская республика была первоначально городской общиной. Свободные граждане сами выбирали себе правителей и издавали законы. Правители, имея благоразумных советников, руководили общиной подобно царям в рамках этих законов. Общину окружали двойным кольцом: с одной стороны, италийский союз свободных городских общин, по существу однородных и родственных римской; с другой, внеиталийские союзники, т. е. свободные греческие города и варварские народы и правители; и те и другие скорее находились под опекой Рима, чем под его владычеством. В начале данной эпохи величественное здание было уже расшатано и начинало давать трещины, но все еще держалось на своем фундаменте; в конце эпохи от него не осталось камня на камне. Это было окончательным результатом революции, причем обе партии — как так называемая консервативная, так и демократическая, — одинаково содействовали этому. Верховная власть принадлежала теперь либо одному лицу, либо замкнутой олигархии знатных или богатых. Народ лишился всякого права на участие в управлении. Должностные лица стали зависимыми орудиями в руках очередного властелина. Городская община Рима сама взорвала себя своим неестественным расширением. Италийский союз растворился в городской общине. Внеиталийские союзники были на пути к полному превращению в подданных Рима. Вся органическая структура римской республики погибла; от нее не оставалось ничего, кроме аморфной массы более или менее разнородных элементов. Риму угрожала опасность полной анархии и внешнего и внутреннего разложения государства. Политическое развитие определенно шло к деспотизму. Спор шел еще лишь о том, будет ли деспотом замкнутый круг знатных семейств, сенат, состоящий из капиталистов, или же монарх. Политическое движение направлялось по пути, ведущему прямо к деспотизму: основная идея свободных республиканских учреждений, заключающаяся в том, что все борющиеся силы косвенным путем взаимно ограничивают друг друга, одинаково утрачена была всеми партиями; сначала оспаривали друг у друга власть при помощи дубин, вскоре взялись и за мечи. Революция была уже закончена в том смысле, что обе стороны признали старую конституцию окончательно устраненной, и цель и пути нового политического развития были ясно установлены. Однако для самой реорганизации государства революция нашла пока только временные решения. Ни учреждения Гракха, ни учреждения Суллы не носили окончательного характера. А самым печальным в это печальное время было то, что дальновидные патриоты сами утратили надежду и стремление к лучшему будущему. Солнце благодатной свободы неудержимо клонилось к закату, и сумерки надвигались на мир, еще недавно столь озаренный блеском. Это не была случайная катастрофа, которую могли бы предотвратить любовь к родине и гений. Римская республика погибала от застарелых общественных язв, в последнем счете от вытеснения среднего сословия невольничьим пролетариатом. Даже самый разумный государственный деятель оказывался в положении врача, который находится в мучительной нерешимости, продлить ли агонию умирающего или сократить ее. Не подлежит сомнению, что для Рима было бы тем лучше, чем скорее и решительнее тот или другой деспот устранит все остатки старого свободного строя и найдет новые формы и формулы для того скромного благосостояния человеческого общества, которое совместимо с абсолютизмом. При сложившихся обстоятельствах монархия имела то внутреннее преимущество перед всякой олигархией, что коллегиальное правительство не способно было к такому деспотизму с его энергичной созидательной и нивелирующей работой. Однако не эти хладнокровные соображения творят историю. Не рассудок, а страсть строит будущее. Оставалось лишь ждать, долго ли республика будет в таком положении, когда она не в состоянии ни жить, ни умереть; ждать, найдет ли она, наконец, в сильном человеке своего господина и, если возможно, своего воссоздателя, или же рухнет в бедствиях и бессилии.