Владимир Мельник - Гончаров

• Название: Гончаров
• Автор: Владимир Мельник
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: ISBN 978-5-9533-5079-2

Литературная судьба Ивана Александровича Гончарова с самого начала складывалась счастливо. Со дня выхода его первого романа «Обыкновенная история» русской читающей публике стало ясно, что в литературу пришёл писатель-классик. Всё говорило за то, что в ряду первых имён русской литературы появилась новая звезда. С тех пор солидная литературная репутация Гончарова никогда не подвергалась ни малейшему сомнению. Более того, после выхода «Обломова» и «Обрыва» стало понятно, что Гончаров стал ещё и родоначальником русского классического социально-психологического романа.

Книга доктора филологических наук В. И. Мельника рассказывает о жизни и творческой судьбе выдающегося русского писателя.

---

Гончаров знакомит братьев Майковых с римскими историками — Титом Ливием, Тацитом, Саллюстием… Он всегда с благодарностью вспоминал своего университетского преподавателя Николая Ивановича Надеждина: «Это был самый симпатичный и любезный человек в обращении, и как профессор он был нам дорог своим вдохновением, горячим словом, которым вводил нас в таинственную даль древнего мира, передавая дух, быт, историю и искусство Греции и Рима. Чего только не касался он в своих импровизированных лекциях!… Он один заменял десять профессоров. Излагая теорию изящных искусств и археологию, он излагал и общую историю Египта, Греции и Рима. Говоря о памятниках архитектуры, живописи, о скульптуре, наконец, о творческих произведениях слова, он касался и истории философии». Думается, что и на своих занятиях Гончаров пользовался именно этой свободной и широкой методой преподавания, которая со временем дала свои плоды: в России появился признанный поэт-антик Аполлон Майков, прекрасно усвоивший самый дух Античности. Во всяком случае, в книге «Очерки Рима» (1847) Аполлон Майков писал с полным знанием дела:

Довольствуюсь я, как славянин прямой,
Идеей общею в науке Винкельмана.
Какое дело мне до точности годов,
До верности имен…[135]

Иное дело, что, в отличие от Гончарова, Аполлон Майков тяготел не столько к греческой античности с ее идеалом красоты, сколько к античности римской, к ее традициям гражданского мужества и героизма.

Тяга Гончарова к античным идеалам, кстати сказать, сохранялась на протяжении всей его жизни. И понятно почему. В «Необыкновенной истории» художник признавался: «Моей мечтой была… горацианская умеренность, кусок независимого хлеба, перо и тесный кружок самых близких приятелей».[136] Горацианская умеренность и артистическая свобода стали жизненным кредо автора «Обломова». В письме к П. А. Валуеву[137] он пытался развить свою любимую тему: «Таким художникам (Гончаров имеет в виду себя и себе подобных. — В. М.) необходима авторская независимость, не имеющая ничего общего с разными другими независимостями. В этом смысле, кажется, и назывались когда-то искусства свободными, даже вольными. Но это забыто теперь».[138] Гончаров никогда не был человеком группировки, партии, никогда и ни для чего не жертвовал своими принципами и своей свободой (редкие и неизбежные служебные компромиссы не в счёт), хотя его жизнь часто протекала в весьма стеснённых условиях и не была благоприятна для творчества, которому он жертвовал всем. Всем, но не свободой, не принципами, не сердцем. В этом смысле он всегда исповедовал принципы античной свободы. Но и ещё одно золотое правило Античности оказалось органически близко романисту. Это вопрос меры, симметрии, золотой середины. Гончаров не упирается в какой-то один принцип, он мудро следует за органичностью самой жизни и сочетает интерес к «здравому смыслу» баснописца И. А. Крылова с «царским путем» в православии, с пушкинской гармонией, с тягой к английскому комфорту (как середине между бедностью и роскошью) и т. д. Всему своё место! Оттого-то его так трудно отнести к славянофилам, западникам, чистым либералам или консерваторам… Среди современников Гончарова было много чрезвычайно умных людей, но мудрых можно пересчитать по пальцам. Гончаров владел искусством мудрости, он учился ей с детства на берегах Волги у русских былин и сказок, а когда душа его запросила «всемирного знания», стал учиться ей у античных авторов с их безупречным чувством меры и золотой середины.

У Майковых были и свои «издания». Это были рукописные, с большим изяществом оформленные и проиллюстрированные альманахи «Подснежник» и «Лунные ночи». Именно в этих альманахах и появились на свет первые оригинальные произведения молодого автора. Начал он, как и все в то время, — со стихов.

Собственно, и сами стихи были — «как у всех»: мечты, страдания, разлука, разочарование — вот основные мотивы первых лирических излияний души молодого человека:

Весны пора прекрасная минула,
Исчез навек волшебный миг любви:
Она в груди могильным сном уснула
И пламенем не пробежит в крови.

Или ещё:

Так! Я страданьям обречен;
Я в бездну муки погружен.
Злодея казнь не так страшна,
Темницы тьма не так душна,
Как то, что грозною судьбой
Дано изведать мне собой!

В таких стихах ещё нет собственного лица. Это была вполне традиционная для своего времени романтическая поэзия, в которой обязательны были и «страдалец с пасмурным челом», и «волшебный миг любви», и «демон злой»… Такими стихами наводнялись в ту пору разного рода альманахи и немногочисленные журналы. Не избежал всего этого и Гончаров. Тогда все будущие прозаики-классики (и даже будущий жёлчный сатирик М. Е. Салтыков-Щедрин!) начинали с подобных стихов. Разумеется, и Гончаров. Правда, нельзя не отметить, что стихотворный романтизм его лаконично уложился всего в четыре стихотворения, опубликованные в «Подснежнике» в 1835 и 1836 годах. Остальные стихи (а они, несомненно, были!) он безжалостно уничтожил. В отличие, например, от своего вечного друга-соперника Тургенева, который далеко не сразу перешёл к «суровой прозе», а опубликовал в журналах почти целый том сначала ультраромантических, а затем уже в духе «натуральной школы» стихотворений и поэм.

Умевший с молодых лет критически взглянуть на себя Гончаров расставался со своим прошлым — смеясь: часть своих стихов

он подарил романтику Александру Адуеву, герою «Обыкновенной истории». Эти стихи язвительно высмеивает рассудительный и прагматичный дядюшка Александра — Пётр Иванович. Столь стремительный переход от стихов к прозе вполне объясним: Гончаров, хотя и писал стихи, как бы с рождения был прозаиком «с головы до пят». Другое дело, что проза его чрезвычайно поэтична… Обладая незаурядной художественной фантазией, он в то же время страшился всякой мечтательности, всякой иллюзии, всякого самообмана, подвергая беспощаднейшему анализу малейшую мысль, движение чувства. Хотя его проза не только аналитична, она благоухает и вся проникнута изнутри ароматом поэзии. То есть он был поэтом без стихов, поэтом в прозе. В этом смысле не совсем прав знаменитый критик Серебрянного века Иннокентий Анненский, когда пишет в статье «Гончаров и его Обломов»: «Лиризм был совсем чужд Гончарову… ни фарисейского биения себя в грудь, ни задумчивого и вдохновенного позирования — minimum личности Гончарова».[139] Нет, при всём видимом «объективизме» Гончаров не растворяется в произведении, более того, он часто не только поэт, но и моралист. Можно сказать, что его проза дышит поэзией, а иногда поэтическая стихия вдруг вырывается на поверхность «объективного повествования», словно лава из жерла вулкана, и «затопляет окрестности», как, например, в этом роскошном описании южной ночи во «Фрегате «Паллада»: «Наступает, за знойным днем, душно-сладкая, долгая ночь, с мерцаньем в небесах, с огненным потоком под ногами, с трепетом неги в воздухе. Боже мой! Даром пропадают здесь эти ночи: ни серенад, ни вздохов, ни шепота любви, ни пенья соловьев! Только фрегат напряженно движется и изредка простонет да хлопнет обессиленный парус или под кормой плеснет волна — и опять все восторженно и прекрасно тихо!

Смотрите вы на все эти чудеса, миры и огни и, ослепленные, уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми

грезами, стоите, как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого не сказали мне ни карты, ни англичане, ни американцы, ни мои учителя; говорило, но бледно и смутно, только одно чуткое, поэтическое чувство; оно таинственно манило меня еще ребенком сюда и шептало:

Вот Азия — мир праотца Адама!
И ты свершишь плавучие заезды
В те древние и новые места,
Где в небесах другие блещут звезды,
Где свет лиет созвездие Креста.

Берите же, любезный друг, свою лиру, свою палитру, свой роскошный, как эти небеса, язык, язык богов, которым только и можно говорить о здешней природе, и спешите сюда, — а я винюсь в своем бессилии и умолкаю!»». Разве это не поэзия высшей пробы? Что из того, что она выражена не в стихах?

«Майковский период» творчества Гончарова отмечен не только стихами, но прежде всего прозой. В конце 1830-х годов Гончаров пишет повести «Лихая болесть» (1838) и «Счастливая ошибка» (1839). «Лихаяболесть» — чисто «домашняяповесть», в которой узкий круг читателей, друзей автора, без труда узнает себя в героях произведения. Самое название повести иронично и выдаёт язык, на котором общались между собой в особо узком кругу Майковы и их близкие знакомые. Ведь «лихая болесть» — это «лихоманка», или, иначе говоря, жестокая, злая, несущая страдания и страсти, изнуряющая болезнь. В «Лихой болести» автор добродушно иронизирует над Майковыми, которые подвержены страсти — путешествовать по окрестностям Петербурга и при этом всё видеть в преувеличенно романтическом свете. Так, видя обычный овраг, Зуровы восклицают: «Какая мрачная бездна!» Читая повесть, Майковы и их гости дружно смеялись над собой. Главный герой повести Тяжеленко весьма напоминает Обломова, а отчасти и самого Гончарова. Ведь не случайно дали ему в кружке Майковых прозвище де Лень. Хотя если говорить серьёзно, Гончаров — труженик каких мало. Однажды, во время работы над Обломовым, он посетует: «Посудите же… как слепы и жалки крики и обвинения тех, которые обвиняют меня в лени, и скажите по совести, заслуживаю ли я эти упреки до такой степени, до какой меня ими осыпают. Было два года свободного времени на море, и я написал огромную книгу, выдался теперь свободный месяц, и лишь только я дохнул свежим воздухом, я написал книгу. Нет, хотят, чтобы человек пилил дрова, носил воду, да еще романы сочинял, романы, то есть где не только нужен труд умственный, соображения, но и поэзия, участие фантазии. Если бы это говорил только Краевский, для которого это — дело темное, я бы не жаловался, а то и другие говорят! Варвары!»