Мигель де Унамуно - Любовь и педагогика

• Название: Любовь и педагогика
• Автор: Мигель де Унамуно
• Издательство: Художественная литература. Ленинградское отделение
• Жанр: Литература 20
• Год: 1981

Замысел романа «Любовь и педагогика» сложился к 1900 году, о чем свидетельствует письмо Унамуно к другу юности Хименесу Илундайну: «У меня пять детей, и я жду шестого. Им я обязан, кроме многого другого, еще и тем, что они заставляют меня отложить заботы трансцендентного порядка ради жизненной прозы. Необходимость окунуться в эту прозу навела на мысль перевести трансцендентные проблемы в гротеск, спустив их в повседневную жизнь… Хочу попробовать юмористический жанр. Это будет роман между трагическим и гротескным, все персонажи будут карикатурными».

Авито Карраскаль помешан на всемогуществе естественных и социальных наук. Еще будучи холостяком, он собирается «по науке» выбрать себе жену, затем «научно» воспитать ребенка – и ребенок неминуемо станет гением…

---

В его рабочем кабинете, рядом с роялем, установлен скелет человека во фраке и цилиндре, при галстуке, с перстнем на кости пальца и зонтом в руке, а над ним надпись: «Homo insipiens»,[11] рядом – скелет гориллы без всякой одежды и другая надпись: «Simia sapiens»,[12] a еще выше – общая надпись: «Quantum mutatus ab illo».[13] По всей квартире развешаны плакаты с различными афоризмами, например! «Правда – роскошь, она слишком дорого обходится», «Если бы не было людей их стоило бы выдумать», «Думать о жизни – все равно что переживать мысль», «Цель человека – наука».

В афоризмах дон Фульхенсио и в самом деле силен что он и продемонстрирует миру смертных в своем экзотерическом опусе «Книга афоризмов, или таблеток мудрости». А другую свою книгу под заголовком «Ars magna combinatoria»,[14] эзотерическое произведение, которое будет написано по-латыни пли на воляпюке, оп сохранит для счастливых грядущих поколений. Он постоянно работает над этой книгой, но твердо решил никому ее не показывать, а запереть в герметический ларец из иридия или молибдена и распорядиться в завещании, чтобы ларец похоронили вместе с его телом, а уж там судьба решит, сколько веков должно пройти, прежде чем в один прекрасный день среди истлевших костей обнаружат ларец представители тех поколений, которые будут достойны такого подарка.

Наедине с собой философ рассуждает следующим образом: «Чтобы я трудился для этой публики, которая осталась слепа и глуха к моим глубочайшим и гениальным открытиям?! Для этой публики, что так медлительна и в признании кого бы то ни было, и в забвении того, кого однажды признала? Да это все равно что идти по сыпучим пескам, вывихнуть душу, ударив изо всех сил в пустоту. Имеется сто писателей, каждый издает по сто экземпляров каждого из своих произведений, и они обмениваются ими как приветствием или злословием в адрес друг друга. Тот, кто не пишет – не читает, кто пишет – тоже не читает, разве что ему подарят что-нибудь, что надо прочесть. Так как никто из них не получает единодушной поддержки многочисленных просвещенных читателей, не верит ни в себя, ни в других – ведь чтобы поверить в себя, нам нужно, чтобы другие в нас поверили, – так вот, из-за этого неверия в собственный успех у публики, неверия, характерного для наших писателей, они презирают друг друга, вернее, думают, что презирают». Перебрав про себя эти аргументы, философ возвращается к своему опусу «Ars magna combinatoria», призванному поразить грядущие века. Труд этот, собственно, не по философии, как замечает сам дон Фульхенсио, а по комбинаторике, доведенной до высшего уровня. Гениальное творение, плод геркулесовых усилий, покоится, до свидетельству его создателя, на четырех основных понятиях, два из которых – реального порядка, другие два – идеального. Реальные понятия – жизнь и смерть; идеальные – право и долг, причем это не метафизические абстрактные понятия типа Аристотелевых пли Кантовых категорий, они насыщены потенциальным содержанием. Отправляясь от этих четырех понятий, сочетая их друг с другом всевозможными способами сначала в бинарные сочетания, затем – в тернарные, кватернарные и так далее, автор постепенно размотает клубок вечного Парадокса Бесконечности. В рамках бинарных сочетаний, которые он называет просто комбинациями, дон Фульхенсио изучает право на жизнь, на смерть, на само право и на долг; долг жизни, смерти, права, самого долга; смерть права, долга, самой смерти и жизни; жизнь права, долга, смерти, самой жизни. Какой источник для размышлений – комбинации «право на право», «долг долга», «смерть смерти» и «жизнь жизни»! Г. Ибсен предугадал появление теории дона Фульхенсио, вложив в уста епископа из драмы «Королевское дерево» («Kongs Aemnerne») следующие слова: «Да по какому праву прав Хокон, а не вы? («Men med hvad Ret fik Hákon Retten ikke I?»). Как только дон Фульхенсио покончит с бинарными сочетаниями, он приступит к тернарным, иначе называемым контернациями, к таким, например, как «жизнь смерти права», «право на жизнь смерти», «долг права на долг» и (о, чудо парадокса!) «право на право на право» или «смерть смерти смерти»! Кроме Г. Ибсена, эту теорию предчувствовал Р. Йеринг,[15] когда говорил, что никто не имеет права отрицать права других; перекликаются с ней также те, кто ратует за право на высшую меру наказания, то есть на смерть. Контернаций шестьдесят четыре, а затем идут двести пятьдесят шесть конкватернаций, за которыми следуют одна тысяча двадцать четыре конквинации, после чего… Какие перспективы открываются человечеству! Оно никогда не прекратит своего существования, будет жить вечно, ибо даже бесконечное движение времени не исчерпает бесконечного ряда сочетаний.

Метод координации, безусловно, лежит в истоках любой философии, потому что он возбуждает мысль. Если кто-то сказал, что любовь есть голод вида, выверни эту фразу наизнанку и скажи, что голод есть любовь индивидуума. Еще Паскаль, как истый философ, перелицевал поговорку «привычка – вторая натура», и получил: «На, тура – первая привычка». Ты слышишь о свободе совести? Возьми и сопоставь ее с совестью свободы. Тебе предлагают решить квадратуру круга – подумай о скруглении квадрата.

Ночью, когда голова дона Фульхенсио покоится на подушке, а рядом мирно почивает донья Эдельмира, его жена, он только начнет думать о координациях, как на него уже опускается сон, настолько глубоки и весомы его мысли. С полным основанием называет он свое учение философией сверхчеловеческого ритма.

К здравому смыслу он питает священную ненависть, odium philosophicum,[16] о нем он выражается так: «Что? Здравый смысл? На кухню его!» А когда до ушей его доходит нелепое измышление о том, что, мол, в голове у него сверчки стрекочут, да всяк на свой лад, он цитирует небольшой стихотворный фрагмент, который сочинил для собственного развлечения:

Любезные сверчки, без вашей песни
вся пища в котелке моем была бы пресной.
Пойте как попало,
мне и горя мало.
Я знаю, котелки у самых башковитых
заправлены тупейшим здравым смыслом,
немыми тараканами набиты,
и мысль в них протухла и закисла.
Скажу вам не для смеха:
звучит в них только эхо.

Таков дон Фульхенсио, которого дон Авито избрал себе руководителем в деле воспитания гения.

Когда дону Фульхенсио докладывают о приходе Карраскаля, он выходит в шлепанцах, кладет руку на плечо гостю и восклицает:

– Мир вам и наука, друг мой Авито! Рад вас видеть!..

– Вы великодушны ко мне, как всегда, дон Фульхенсио… Я немного взмок; до вас так далеко… Теряешь много времени на то, чтобы преодолеть пространство…

– Почти столько же, сколько преодолеваешь пространства, чтобы убить время… Ну, как ваша роль?

Дон Авито немного смущен глубокой проницательностью философа и, прочтя у входа в кабинет надпись «Цель человека – наука», оборачивается к своему учителю и робко спрашивает:

– А цель науки?

– Составить каталог вселенной!

– Для чего?

– Чтобы вернуть ее господу богу в полном порядке, с рационально выполненной инвентаризацией всего сущего…

– Богу… богу… – лепечет Карраскаль.

– Да, богу, именно богу! – повторяет дон Фульхенсио с загадочной улыбкой.

– Так вы теперь верите в бога? – в панике спрашивает ученик.

– Пока он верит в меня. – Тут философ, епископским жестом подняв десницу, просит: – Одну минуту, Авито.

Дон Фульхенсио поджимает губы и обращает очи долу – верный знак рождения афоризма, затем берет четвертушку бумаги и что-то пишет, то ли кусочек молитвы «Отче наш», то ли выводит каракули без какого бы то ни было смысла. Меж тем внутренний голос шепчет Карраскалю: «Ты пал… снова пал… падаешь и будешь падать сто раз… Перед тобой шарлатан, в душе этот человек смеется над тобой…» Авито, возмущенный такой небывалой наглостью, говорит своему персональному бесу: «Замолчи, нахал! Молчи! Что ты понимаешь, глупец!»

– Прошу вас дальше, Авито.

– Дальше? Но я же еще ничего не сказал.

– Начала не бывает, есть только продолжение.

Карраскаль, озадаченный подобной глубиной мысли, выкладывает всю как есть историю своей женитьбы и свой проект воспитания сына. Дон Фульхенсио слушает его молча, только два раза останавливает его жестом, чтобы записать афоризм или еще что-нибудь, а может, и вообще ничего. Закончив доклад, Карраскаль пожирает глазами своего учителя, ощущая за спиной simia sapiens и глядя на плакат над головой философа: «Если бы не было людей, их стоило бы выдумать». С полминуты дон Фульхенсио сидит склонив голову, потом поднимает взгляд и произносит:

– Важную роль выбрали вы для вашего сына в человеческой трагикомедии; утвердит ли его в ней Верховный Режиссер пьесы?

Карраскаль в ответ только моргает глазами.

– Ведь жизнь ваша – это трагикомедия, друг мой. Авито. Каждый из нас играет свою роль; мы думаем, что действуем сами, а на самом деле нас дергают за ниточка и мы только играем пьесу, читаем роль, заученную там, в потемках подсознания, в нашем смутном предбытии; нас ведет Суфлер, все события подстраивает Великий Машинист едены…