Абрам Фет - Инстинкт и социальное поведение

• Название: Инстинкт и социальное поведение
• Автор: Абрам Фет
• Издательство: Сова
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2008

---

Вид Парижа, когда я вернулся туда, – продолжает Токвиль, – уже не был смешным, а поистине страшным и мрачным. Я встретил в этом городе сто тысяч вооруженных рабочих, организованных, безработных, умиравших от голода, умы которых были исполнены пустых теорий и химерических надежд. Я увидел здесь общество, расколовшееся на две части: на неимущих, объединенных общими вожделениями, и имущих, объединенных общим страхом. Между этими двумя большими классами не было больше ни связи, ни симпатий; повсюду господствовала идея неизбежной и близкой борьбы».

Конечно, здесь Токвиль увлекается обличительной декламацией и упускает из виду, что если бы даже революционеры были едины в своих намерениях, они были заложниками своих голодных, безработных и вооруженных сторонников, – даже если они и понимали безнадежность восстания. С другой стороны, они были пленниками своей республиканской идеологии – пленниками той самой «общей воли», которая должна была их сокрушить. Сам Токвиль явно не стеснялся бы прибегнуть к другим методам, будь он на месте своих противников. Может быть, то же сделал бы Бланки, в котором многие чувство- вали возможного диктатора. Но у Бланки не было партии большевиков.

Поражение радикальных кандидатов сразу же вызвало рабочие мятежи в Руане и Лиможе, подавленные силой оружия. 4 мая одна из радикальных газет пишет: «Гражданская война уже не служит предметом предвидения. Она уже факт. Ее уже не боятся, как самого страшного из всех зол; она признается, как необходимость. … повсюду вы услышите только одно слово, полное смертельной угрозы: надо с этим покончить! Буржуа решил покончить с пролетарием, который, в свою очередь, решил покончить с буржуа; рабочий хочет покончить с капиталистом, наемный работник – с предпринимателем, департаменты – с Парижем, крестьяне – с рабочими… Всеобщее голосование обмануло ожидания народа». Если это правильное изображение настроений в стране, то все стороны конфликта вели себя достаточно глупо, как и полагается вести себя в истории.

15 мая, несмотря на все меры правительства, толпы рабочих врываются в Национальное Собрание, сгоняют с места председателя и начинают беспорядочный митинг. Часть депутатов разбегается, трибуна для публики рушится, – возникает ситуация, напоминающая сцены в Конвенте. Председатель центрального комитета клубов Юбе, взобравшись на места бюро, водружает там знамя с красным колпаком и кричит сверху громовым голосом: «От имени народа, обманутого своими представителями, объявляю Национальное Собрание распущенным». Но вскоре Ламартин и Ледрю-Роллен приводят Национальную гвардию, которая разгоняет толпу, на этот раз все еще без пролития крови. Не встречая сопротивления, власти арестуют Барбеса, Бланки, Альбера и других лидеров, оставив рабочих без руководства. Теперь Собрание сознаёт свою силу и решается применить ее к самому жгучему вопросу – к Национальным мастерским.

Больше ста тысяч рабочих, занятых в этих «мастерских», находятся, в сущности, на иждивении государства, истощая казну. Работы не хватает, ее приходится придумывать, а тем, кто все же остается без работы, приходится платить пособие. Национальное Собрание полагает, что после ареста вождей рабочие уже не опасны. Принимаются крутые меры, чтобы уменьшить число «опекаемых», а заодно и удалить из Парижа побольше этих людей. Молодым предлагается вступить в армию, других направляют на работы в провинцию. Поскольку положение и настроение рабочих достаточно известно, это либо глупость, либо сознательная провокация. Мне кажется, что первое объяснение более вероятно. 22 июня Париж восстает.

«Это страшное восстание, – говорит Токвиль, – не было делом некоторого числа заговорщиков, оно было восстанием целой части населения против другой. Женщины принимали в нем такое же участие, как мужчины. Восставшие сражались без определенного лозунга, без вождей, без знамен, и, тем не менее, они сражались с таким поразительным единодушием и таким знанием военного дела, что им поражались даже старые офицеры». И дальше Токвиль объясняет, чтó дало им силу сражаться: «Их уверили в том, что средства богатых пред-ставляют в некотором роде продукт кражи, совершенной у них самих».

Национальное Собрание вручает диктаторскую власть военному министру генералу Кавеньяку, который методически и безжалостно подавляет восстание. Четыре дня – с 23 по 26 июня – рабочие дерутся с регулярной армией и с озверевшими буржуа из Национальной гвардии.

Два философа были свидетелями этой трагедии. Один из них, Токвиль, убеждает национальных гвардейцев проявлять умеренность: «Я сделал все возможное, чтобы успокоить этих взбесившихся баранов. … Я прибавил, что они не должны расстреливать пленных, но что следует расстрелять немедленно всякого, кто сделает попытку защищаться. Когда я покинул моих собеседников, они несколько успокоились, а когда я вспоминал свой образ действий, продолжая свой путь, я не мог не удивиться характеру аргументов, к которым я прибег, и к быстроте, с которой я сам привык за эти два дня к тем идеям неумолимого разрушения, которые были совершенно чужды моей натуре». Описание взбесившихся лавочников, предшествующее этому отрывку, не оставляет сомнения, что с ними произошло точно то же.

Другой философ был Александр Герцен. Он вспоминает об этом в «Письмах с того берега»:

«Двадцать третьего числа, часа в четыре перед обедом, шел я берегом Сены в Hôtel de Ville, лавки запирались, колонны Национальной гвардии с зловещими лицами шли по разным направлениям, небо было покрыто тучами, шел дождик. Я остановился на Pont Neuf, сильная молния сверкнула из-за тучи, удары грома следовали друг за другом, и середь всего этого раздался мерный, протяжный звук набата с колокольни св. Сульпиция, которым еще раз обманутый пролетарий – звал своих братий к оружию. Собор и все здания по берегу были необыкновенно освещены несколькими лучами солнца, ярко выходившими из-под тучи, барабан раздавался с разных сторон, артиллерия тянулась с Карусельской площади.

Я слушал гром, набат и не мог насмотреться на панораму Парижа, будто я с ним прощался; я страстно любил Париж в эту минуту; это была последняя дань великому городу – после июньских дней он мне опротивел.

С другой стороны реки, на всех переулках и улицах строились баррикады. Я как теперь вижу эти сумрачные лица, таскавшие камни, дети, женщины помогали им. На одну баррикаду, по-видимому, оконченную, взошел молодой политехник, водрузил знамя и запел тихим, печально торжественным голосом «Марсельезу», все работавшие запели, и хор этой великой песни, раздавшийся из-за камней баррикад, захватывал душу… набат все раздавался. Между тем на мосту простучала артиллерия, и генерал Бедо осматривал с моста в трубу неприятельскую позицию…

В это время можно еще было все предупредить, тогда еще можно было спасти республику, свободу всей Европы, тогда еще можно было помириться. Тупое и неловкое правительство не умело этого сделать. Собрание не хотело, реакционеры искали мести, крови, искупления за 24 февраля; закормы «Насионаля»[92] дали им исполнителей.

Ну что вы скажете, любезный князь Радецкий и сиятельнейший граф Паскевич-Эриванский? Вы не годитесь в помощники Кавеньяку. Меттерних и все члены Третьего отделения собственной канцелярии – дети кротости, de bons enfants[93] в сравнении с собранием осерчалых лавочников.

Вечером 26 июня мы услышали, после победы «Насионаля» над Парижем, правильные залпы с небольшими расстановками… Мы все взглянули друг на друга, у всех лица были зеленые… «Ведь это расстреливают» – сказали мы в один голос и отвернулись друг от друга. Я прижал лоб к стеклу окна. За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощает такие минуты!».

___________

Революция 1848 года была кульминацией классовой борьбы в 19 веке и поворотным пунктом Новой истории. Древние греки обозначали словом «акме» сильнейший возраст человеческой жизни, относя его к 30 или 40 годам. Есть серьезные основания полагать, что акме Новой истории приходится на середину 19 века, и эту вершину цивилизации трагически отмечает 1848 год.

Дальнейшая история Франции – история бессильного регресса. Буржуазия, не полагаясь больше на республику, снова ищет «хозяина» – диктатора, способного установить в стране «порядок». За неимением Наполеона, довольствуются его карикатурой – его племянником, или человеком, выдающим себя за племянника. Это все равно, поскольку существует бюрократия, которой большинство французов привыкло повиноваться. Для видимости «общей воли» устраивают плебисцит. Затем следует двадцать лет застоя и коррупции. Париж перестает быть духовной столицей Европы. Герцен переезжает в Лондон, где есть еще английская свобода, и устраивает там вольную русскую печать.