Эльфрида Елинек - Смысл безразличен. Тело бесцельно. Эссе и речи о литературе, искусстве, театре, моде и о себе

• Название: Смысл безразличен. Тело бесцельно. Эссе и речи о литературе, искусстве, театре, моде и о себе
• Автор: Эльфрида Елинек
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Критика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-89091-371-5

Эссеистика Эльфриды Елинек, лауреата Нобелевской премии по литературе за 2004 г., охватывает разнообразные сферы культуры: литературу (Кафка, Лессинг, Брох, Йонке), театр (Брехт, Беккет, Ионеско, актерское искусство), музыку (Шуберт, Иоганн Штраус), кино, моду, громкие события светской жизни (принцесса Диана), автобиографические темы. Эта книга никогда не выходила на немецком или на других языках и, с разрешения автора, впервые публикуется по русски.

---

Быть ничем и вдобавок ко всему выставлять себя на посмешище — состояние противоположное тому, когда ты что-то из себя представляешь и ты грандиозен; и в то же время тут возникает ирония по поводу того самого состояния, которого никто не желает, но всякий пребывает в нем, а именно — быть ничем; а некто вроде меня, желающий сказать что-то такое, что все, возможно, воспримут, пусть и не запомнят, — он особенно смешон. Это означает желание возвысить собственную персону. Это значит — вызвать огонь на себя, огонь, который всегда вызывают на себя другие. Сказанное всегда стучится лишь в открытые двери. Причем именно в тот момент, когда глашатай собирается затрубить в свой рог, они захлопываются за ним на замок и бьют его прямо по несгибаемой спине, которой человек вроде меня так гордится. Освобождение ли это, если ты наконец освобождаешься от господства, которое хочет или должно распространить на вещи твое самоутверждение, спрашивает Жорж Батай. И он в своих рассуждениях идет дальше (нет, конечно, он остается здесь, все мы постоянно стремимся отправиться подальше, а сами как были, так и остаемся на том же месте), говоря, что господство означает отказ от всех привилегий. Тот факт, что я стою сейчас здесь и говорю, уже есть одна из таких привилегий, и она во всякую минуту может быть направлена против меня еще прежде, чем я потрачу сегодняшнюю премию. Я использую себя здесь в кои-то веки для себя самой, уж в этом-то я себе не отказываю, зная, что это бессмысленно, ибо, пока я использую себя на потребу себе же, другие уже включили меня в свой план использования, и я опять-таки знаю зачем: чтобы делать из меня посмешище. Всё снова и снова. «Мировая судьба есть нечто, подобающее лишь ему одному [самостоятельному художнику]», — говорит Батай. Он, похоже, знал уже больше, чем Гейне, который еще надеялся на что-то для себя лично. Понапрасну. Такие усилия всегда напрасны. Я копаю, как говорил Гейне о Тике,[28] копаю непрерывно, при этом корча из себя Тика, то есть веду себя совершенно по-дурацки, раз уж мы заговорили обо всем дурацком, которое мы рискнем-таки позаимствовать у Ницше совсем ненадолго и тут же опять вернем, так вот, я выкапываю из могилы своих мертвых предков, раскачиваю их гроб, словно колыбель, и, с детским озорством коверкая слова, пою при этом, нет, не то, что Гейне приписывает Тику: спи, дедушка, спи! Нет, я говорю: не спи, дедушка, не спи, ты мне еще нужен как вещественное доказательство! Пусть все слышат! Вставай из могилы, да поживее! Скоро ты мне пригодишься! Mrs. Peel you are needed,[29] говорилось в одном из популярных сериалов 60-х годов. Мне придется опять кого-то заклеймить, и тебя, дедуля, я беру в свидетели, хочешь ты этого или нет. Этим я особенно люблю заниматься. Жаловаться, подавать на кого-нибудь жалобу — это у меня в крови, так мне кажется, по крайней мере я пытаюсь делать это с гейневской легкостью, чтобы хоть не сразу было заметно, что я жалуюсь. Но зачастую я к этому не расположена, мне этого просто недостаточно, и вот я ору, бушую, ударяюсь оземь, катаюсь по земле, из которой только что вытащила своего деда, чтобы предъявить его людям. Но могильная яма по-прежнему зияет, и я сама в нее падаю. Все обращается в обвинение, которое швыряют мне в лицо в виде гонорара, словно сырую землю со свежей могилы, вот как сейчас — а этих денег мне, собственно говоря, следовало бы стыдиться, ибо из жалобы дозволяется извлекать выгоду только тому, кто сам прошел проверку судом и выстоял. Я всегда настаиваю только на том, что я права. Дед! Ему приходится оглядываться назад, не дают ему упокоиться в своей могиле. Точно так же, как оглядывается моя тетя Лотта, к счастью, она еще жива, и она все смотрит, смотрит — и не превращается в ангела истории оттого, что глядит назад, она прячет лицо от того, что видит, ей приходится смотреть и оглядываться назад, но она — в Освенциме, и вот она смотрит, смотрит — и что же она видит? Она видит на лагерных печах свое имя. На печи крематория, для которой она была предназначена, но в которую она, по счастью, не попала, тетя видит свою собственную фамилию: Топф. Фирма «Топф».

И сыновья. Так стоит ли вообще смотреть? Или смотреть не надо и, главное, не стоит оглядываться назад, как часто заявляют сегодня? Что говорит своей жене гейневский Рабби из Бахараха, когда вокруг него истребляют евреев, — стародавняя и милая забава в наших краях, так уж повелось издревле, — и Гейне тут отбрасывает шутки в сторону? «Закрой глаза, прекрасная Сара!» Отчего я не могу так поступить, да и не только я? Отчего одни могут, а другие нет? Отчего по-прежнему встают и поднимают голову те самые самозванцы, призывники минувших времен, в старонемецких коричневых, словно побуревших на солнце кальсонах, со всем своим народным германским духом, тевтономаны, как говорит Гейне, шурум-бум-бум — откликается Ницше, выше кубки, лейся, пиво, сверкает сталь клинка — нет, не сверкает, она в крови! — еще пивка, еще нальем и опять добавим, и вот этим типам снова приходится браться за трудные задачи, учиться лгать, чего только не выпадает на их долю, они уже отрицают свое славянское происхождение, за что их поднимает на смех Гейне, а ужасающая работа, которую они обречены выполнять, как осужденные на каторгу поляки в русских рудниках и свинцовых копях, работа эта для Гейне — хвала давно забытым летописцам немецких героических деяний, все эти лжеисторики и лжецы от истории взаимозаменяемы, неважно, что многие из них писали историю человеческой кровью и плотью, а более гуманные — прямо на человеческой плоти, но ее срок годности давно уже истек.

А ведь так же поют хвалы и Штадлеры,[30] эти радетели народного духа, эти народные адвокаты, они уверены, что народ только их одних и ждал, их, поклонников всего немецкого, которые, изнывая от отсутствия настоящей войны, дырявят себе рапирами лица, и такой вот господин Штадлер, австрийский омбудсмен и народный защитник, превосходящий по рангу государственного секретаря, и его обагренные кровью товарищи, поднимающие свои пивные кружки за корпоративный дух, витающий над их головами во время попойки, возносят все новые и новые хвалы, а остальные радостно присоединяются к их хору. Они не знают, кого или что они восхваляют, но продолжают воспевать его, это дивное немечество, несомненно превосходящее все на свете, потому, что бы оно ни делало, оно не испытывает никаких сомнений, оно ведь все знает наперед, не важно, на какой перед. Сквозь их исполосованные рубцами дырявые щеки свистит ветер, получается хороший сквозняк, и хотя до шквала и шторма далеко, но он вот-вот грянет, ведь штурмовики обещали участвовать в нашей передаче, он еще грянет, совершенно точно, полчища германцев тупо и послушно движутся в авангарде, а шквал, когда он наконец-то грянет, вышибет им мозги с той стороны, где нет еще ни одной дырки. Но сколь многие по-прежнему слушают их под полыхание огней солнцестояния, не скрывая от себя, о чем они думают, и не утаивая своих мыслей от других, интересующихся этими делами в неменьшей степени. Я слышу, как они тяжелым шагом расходятся от костров, разнося с собой пожары или унося хоть пару полешек, чтобы подкинуть в огонь, — так что с того, что слышу? Я ведь слышу даже, как растет трава, а уж тяжелую их поступь вряд ли пропущу. Благодарю за замечание, я и сама слышу, что слушать здесь нечего.

Я, разумеется, преувеличиваю, ведь они могут водить компанию с теми, с кем хотят. Никто из прежних тут больше не ходит, и сапог уже никто не носит, а эти носят разноцветные фуражечки, ленты — перевязи на груди и брелоки, а их разговоры — брызганье слюной за пивным столом, как с горечью сказал о них Альберт Драх, писатель и эмигрант, и все-таки ему пришлось бежать от них, а вот его матери убежать не удалось, и вот они выставляют напоказ шрамы на лице, как акула свои зубы. С той только разницей, что акуле-то зубы нужны.

Это же просто-напросто искусство. Это всего-навсего жизнь, и в ней приходится быть посторонним и вылетать вон. Гейне тоже был посторонним, как досадно! Он мог бы поспособствовать моему росту, а без него другие, гораздо более опасные люди идут в рост и поднимаются вверх, пока подъемная клеть не отяжелеет и не сорвется в ничто, которое ничего собой не представляет, ну, разве что стихотворение, а это — самое меньшее, что вообще бывает. А нечто большее, чем стихотворение, бывает еще реже. Но это стихотворение защищает нечто действительно реальное — исторического субъекта, которого необходимо понимать как исторического, потому что он должен бороться за самого себя, знает об этом и борется, а потом искусство должно все это отбросить назад, причем всегда к самому себе, представ как отражение реальности, отвешивающей человеку пощечину. В результате остаешься ты и твоя неразрывная связь с некой ценностью, лежащей по ту сторону явленного мира, но полностью погруженной в этот мир. Мировоззрение, пропитывающее мир, субъективность и одновременно никогда не утихающий порыв к объективности, постижение смехотворности германо-штадлеров этого мира, знание об исходящей от них опасности и при этом способность лишь насмехаться над ними, являя собой пародию на все хамбахские надежды,[31] пока язык не втоптали в мостовую: «А к черному с красным и золотым, / К твоему трехцветному стягу / Старогерманский сброд у меня / Отшиб еще в буршестве тягу»,[32] — сетовал Гейне. И до последнего времени не было никакого сомнения в том, что они укокошили бы его, если бы добрались. А кое-кто наверняка с удовольствием сделал бы это и сейчас, наверстывая упущенное. Но в их сторону мне и смотреть-то не хочется. Пока не хочется, но бдительности я не теряю. Иначе нельзя. Я знаю, и не только я, что надеяться особенно не на что. Только на незаметное глазу деклассирование всех тех, кто живет искусством. А молчание позволяет с легкостью забыть обо всем. Но я говорю сейчас здесь, а завтра буду говорить там, роняя слова на бумагу, причем зачастую говорить бумажно, и то, что я говорю, работает для чего-то такого, чего я не знаю. Ну и славно. Смехотворно. Еще лучше!