С. Панов - Новые безделки: Сборник к 60-летию В. Э. Вацуро

• Название: Новые безделки: Сборник к 60-летию В. Э. Вацуро
• Автор: С. Панов
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Культурология
• Год: 1996
• ISBN: 0869-6365

Когда придется перечислять все, чем мы могли гордиться в миновавшую эпоху, список этот едва ли окажется особенно длинным. Но одно можно сказать уверенно: у нас была великая филология. Эта странная дисциплина, втянувшая в себя непропорциональную долю интеллектуального ресурса нации, породила людей, на глазах становящихся легендой нашего все менее филологического времени.

Вадим Эразмович Вацуро многие годы олицетворяет этос филологической науки. Безукоризненная выверенность любого суждения, вкус, столь же абсолютный, каким бывает, если верить музыкантам, слух, математическая доказательность и изящество реконструкций, изысканная щепетильность в каждой мельчайшей детали — это стиль аристократа, столь легко различимый во времена, научным аристократизмом не баловавшие и не балующие.

Научную и интеллектуальную биографию В. Э. Вацуро еще предстоит написать. Мы уверены, что она найдет свое место на страницах «Словаря выдающихся деятелей русской культуры XX века». Пока же мы хотели бы поздравить Вадима Эразмовича с днем рождения доступным для нас способом.

---

Именно на рубеж XVIII и XIX веков, когда русская сентиментальная поэзия еще не сложилась, приходится апогей поэтического творчества князя Шаликова. Три томика изящно изданных книжек: «Плод свободных чувствований» (чч. 1–3. М., 1798–1801) и продолжение из «Цветы Граций» (М., 1802), в которых сентиментальные прозаические миниатюры перемежались с чувствительными стихами, принесли Шаликову известность и поэтическую славу. Даже иронически к нему относящийся М. Дмитриев признает, что «с одного конца России до другого, кому не было известно имя князя Шаликова!»[515].

Когда разгорелась полемика вокруг русского сентиментализма, совершенно естественно Шаликов оказался в одном лагере с Карамзиным и Дмитриевым. Последний хоть и не очень почитал Шаликова[516], но помог ему в организации журнала «Московский зритель» (1806), который должен был стать оплотом сентименталистов. Так Шаликов оказался втянутым в литературную полемику с «Другом просвещения»[517], который был последовательным противником «нового» слога и направления.

Шаликов бросился в литературную войну со всею пылкостью своего темперамента. Хотя многие его критические статьи в «Московском зрителе» не подписаны, они легко могут быть обнаружены по соответствующей позиции и слогу. Иногда критика Шаликова была достаточно резкой и цензура не пропускала его статей[518].

«Московский зритель» перестал существовать в том же 1806 году, но Шаликов уже через год пускается в издание нового журнала — «Аглая», подчеркивая в названии свою преемственность от известного альманаха Карамзина. Журнал просуществовал около четырех лет (1808–1812). Кроме стихов, часто литературных посланий к друзьям (В. Л. Пушкину, И. И. Дмитриеву и другим единомышленникам по защите «нового слога»), Шаликов продолжает критическую деятельность. Полемика о старом и новом слоге развивается. Шаликов состоит в числе старших, а в борьбу с шишковистами вступают все более и более молодые силы (Жуковский, Вяземский, Батюшков, Дашков). Сторонники Шишкова, «староверы», тоже консолидируются и активизируются; в 1811 году создается «Беседа любителей русского слова». Шаликов в первых рядах борцов с «беседчиками» и часто действует не вполне литературными средствами. Старый противник Шаликова П. И. Голенищев-Кутузов жалуется в 1811 году министру просвещения А. К. Разумовскому: «Некто князь Шаликов здесь на нашего Каченовского за критики на слезливцев письменно угрожает Каченовского прибить до полусмерти, почему бедный Каченовский принужден был просить защиты у полиции… Князь Шаликов, как всей публике здесь известно, есть человек буйный, необузданный, без правил и без нравственности»[519].

Действительно, как утверждают многие его современники (М. Дмитриев, П. А. Вяземский, В. А. Жуковский и др.), Шаликов отличался самолюбивым и вспыльчивым характером и даже сильным мира сего мог говорить в глаза нелицеприятные вещи. Так, давая объяснение графу Растопчину, почему он остался в Москве во время нашествия французов в 1812 году (а остался он по недостатку средств), Шаликов не преминул напомнить графу его двуличную позицию в вопросе об оставлении Москвы: «Как же можно было уехать!.. Ваше Сиятельство объявили, что будете защищать Москву на Трех Горах со всеми московскими дворянами, я туда и явился вооруженный, но не только не нашел там дворян, а не нашел и Вашего Сиятельства!»[520]

После освобождения Москвы Шаликов в 1813 году издал брошюру «Историческое известие о пребывании в Москве французов», в которой рассказал о всех своих злоключениях и вообще о неблагородных нравах французской армии. Вскоре Шаликов стал сотрудничать в газете «Московские ведомости», а в конце 1816-го по протекции Карамзина получил место редактора этой газеты[521]. Он оставался редактором вплоть до 1838 года. Это обстоятельство несколько поправило его материальное положение, поскольку Шаликов не имел никаких доходов, а семья была большая (восемь человек детей, из которых в живых осталось четверо).

В литературной жизни Шаликов по-прежнему очень активен: он издает в 1815 году «Мысли, характеры и портреты», продолжая традиции сентиментальной прозы короткой формы (афоризмы, замечания, размышления и т. п.), а в 1816 году отдельной брошюрой печатает свои полемические «Послания в стихах князя Шаликова». В это же самое время он переводит труды M-me de Genlis (опять-таки идя по следам Карамзина![522]) и все более и более склоняется к прозе. Девять небольших повестей — «Полина», «Темная роща», «Леонтина» и др. — выходят в 1819 году отдельным изданием.

Наряду с традиционной сентиментальной фразеологией и с той данью, которую отдает Шаликов вместе с другими эпигонами Карамзина всем этим «бедным» Машам, Иннам, Маргаритам, Хлоям и т. п., в повести «Темная роща» мы читаем чувствительную историю бедного дворянина и «обыкновенной» дворянской девушки, чьи жестокие родители, мечтая о деньгах, не хотели выдавать свою дочь за небогатого человека. Любовь была, уж конечно, «вечная» и «неизменная», и, разлученная с возлюбленным, героиня предпочитает монастырь, а герой умирает от горя. Автор заключает повесть лирическим аккордом о горестной судьбе девушки и негодует по поводу «бедственных предрассудков», которые разрушили счастие влюбленных. Для конца 1810-х годов повесть выглядит вполне на уровне русской повести того времени, а по языку (ясному синтаксису, твердой грамматике) даже выгодно отличается от многих.

Это был период, когда Шаликов явно предпочитал для себя прозу. В предпринятом им собрании сочинений 1819 года (чч. 1–2) первый том отдан прозе. Однако настоящей страстью Шаликова была критика. В своей речи, прочитанной при вступлении в Общество Любителей Российской словесности в Москве 27 января 1817 года[523] Шаликов говорил о необходимости критики для «нашей словесности», которая, находясь «в самом нежном возрасте», нуждается и в похвале, и в порицании, но более всего в «умеренности» и «опытности», «в благородной свободе» и «вкусе». По мнению Шаликова, «язык наш еще не обработан, не установлен, не подведен под твердые законы»[524], хотя у нас есть «славнейший русский писатель» (Карамзин), вполне отвечающий «требованиям образованного природного языка»[525]. Эта определенная и респектабельная позиция Шаликова в вопросе о проблемах русского литературного языка, естественно, делала его пропагандистом и союзником Карамзина, и последний относился к Шаликову в этот период весьма доброжелательно, хотел сделать для него «всякую приятность», даже хлопотал о его делах перед возможными покровителями[526].

Издав в двух частях собрание своих сочинений в прозе и в стихах, Шаликов прибавил к ним в 1822 году свой последний сборник «Последняя жертва Музам». С 1832 года он становится издателем «Дамского журнала» и более всего сосредоточен на критике. Ему 55 лет, его профессиональный облик литератора сложился окончательно. Сатирические выпады против него Воейкова, Батюшкова, Вяземского, конечно, не забыты, но в Парнасской войне кому не доставалось!

2

Став членом арзамасского братства в 1815 году, молодой Пушкин, естественно, разделял симпатии и антипатии более старших друзей-арзамасцев: Батюшкова, Жуковского, Вяземского и своего «парнасского дяди» В. Л. Пушкина. Он, конечно, противник «староверов» «беседчиков» и защитник «нового слога» Карамзина. В дружеских посланиях и в сатирической поэме «Тень Фонвизина» более всего осмеян Д. И. Хвостов (который был постоянной мишенью насмешек карамзинистов начиная с 1800-х годов), слегка задеты Шишков и Шихматов и в соответствии с сатирическими деталями портрета Шаликова у Вяземского (в его известных стихах «Отъезд Вздыхалова») А. С. Пушкин рисует свой иронический портрет князя Шаликова:

В своем боскете князь Шальной,
Краса писателей-Морфеев,
Сидел за книжкой записной,
Рисуя в ней цветки, кусточки,
И, движа вздохами листочки,
Мочил их нежною слезой.

(СС, 1, 169)[527]

«Вздохи», «нежные слезы» — это прямая перекличка с Вяземским, а вот «князь Шальной» — это, скорее, от Батюшкова. Именно он, который терпеть не мог Шаликова, так называл его в письме к Вяземскому: «А эти шальные Шаликовы хуже шмелей! И посмотри, чем разродится его „Аглая“. Гром и молнию бросит он на нас…»[528] Пушкин в лицейских сатирических стихах все-таки предпочитал осмеивать «беседчиков» и «староверов» («Шишков, Шихматов, Шаховской…»).

Среди бумаг Пушкина 1821 года сохранились черновики незаконченного стихотворного послания к Вяземскому «Язвительный поэт, остряк замысловатый…», в которых неоднократно упоминается Ш<аликов>. В окончательной (предположительной) реконструкции послания читаем:

Блажен Фирсей рифмач миролюбивый,
Пред знатью …. покорный, молчаливый,
Как Ш<аликов> добра хвалитель записной,
Довольный изредка журнальной похвалой,
Невинный фабулист или смиренный лирик…

(ПСС, XVII, 2, 679–680)[529]

Среди зачеркнутых вариантов вместо хвалитель записной имеется: любезник записной, союзник записной и готовый пламенеть добра союзник записной. Эти варианты представляются интересными. В восприятии Пушкина князь Шаликов — «невинный фабул ист», «смиренный лирик», «записной хвалитель добра». Все это в противоположность Вяземскому, который умел «разить невежество» «грозной рифмой». Сам Пушкин хотел бы быть таким же грозным «сатириком». Тем не менее противопоставленный этому Шаликов вовсе не осмеян Пушкиным, поскольку он все-таки «хвалитель» и «союзник» «добра».