Михаил Булгаков - Батум

• Название: Батум
• Автор: Михаил Булгаков
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Драматургия
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-02814-2

Пьесу о Сталине «Батум» — сочинение Булгакова, завершающее его борьбу между «разрешенной» и «неразрешенной» литературой под занавес собственной жизни,— даже в эпоху горбачевской «перестройки» не спешили печатать. Соображения были в высшей степени либеральные: публикация пьесы, канонизирующей вождя, может, дескать, затемнить и опорочить светлый облик писателя, занесенного в новейшие святцы…

Официозная пьеса, подарок к 60-летию вождя, была построена на сложной и опасной смысловой игре и исполнена сюрпризов. Дерзкий план провалился, притом в форме, оскорбительной для писательского достоинства автора. «Батум» стал формой самоуничтожения писателя,— и душевного, и физического.

---

Николай. Этому горю можно помочь. Императрица захватила с собой оттуда ведра четыре этой воды, и мы ее разлили по пузырькам. И если б вы знали, сколько народу являлось уже к императрице благодарить ее! Я сегодня же попрошу ее, чтобы она послала вашей супруге пузыречек.

Министр. Чрезвычайно обяжете, ваше величество. Только позвольте спросить, каким способом лечить этой водой?

Николай. Просто натереть ею больное место, несильно, а потом завязать старенькой фланелькой. Недурно при этом отслужить и молебен новоявленному угоднику божию преподобному Серафиму, чудотворцу Саровскому.

Министр. Сию секунду. Я запишу, ваше величество. (Записывает сказанное Николаем.) А я ничего этого не знал.

Николай. Не удивительно, что помогает затворник угодник божий. А вот там же, на открытии, мне представили обыкновенного странника. Василий босоногий. Никогда сапог не надевает.

Министр. Неужели и зимой?

Николай. Да. Он мне объяснил, что раз уж снял сапоги, то не надо их надевать никогда. Так вот Владимир Борисович… у него сделались судороги в ноге там же, в Сарове. Доктора ничем не могли помочь, а выкупаться ему было нельзя, потому что он был слегка простужен. И вот этот самый Василий, на моих глазах, исцелил Владимира Борисовича. Велел ему обыкновенные бутылочные пробки нарезать ломтиками, как режут колбасу, и нанизать на ниточку. И это ожерелье надеть на голую ногу, предварительно намазав слюною под коленом. Владимир Борисович пять минут походил с голою ногой, и все кончилось!

Дунул ветер, шевельнул бумаги на столе. Министр кашлянул.

Простите, вы боитесь сквозняка? (Поднимается, чтобы закрыть дверь.)

Министр. Нет, ради бога, не беспокойтесь, ваше величество! (Закрывает дверь.)

Николай. Что же у вас там, в портфеле?

Министр (вынув бумаги). На ваше повеление дело о государственном преступлении, совершенном крестьянином Горийского уезда Тифлисской губернии Иосифом Виссарионовичем Джугашвили.

Николай. Вот так так! Крестьянин!

Министр. Он, ваше величество, крестьянин только по сословию, землепашеством не занимался. Он проходил курс духовной семинарии в Тифлисе.

Николай. Срам!

Министр. Обвинен в подстрекательстве батумских рабочих к стачкам и в участии в мартовской демонстрации прошлого года в Батуме.

Николай. Какая же это демонстрация?

Министр (поглядывая в бумаги). Шеститысячная толпа рабочих явилась к зданию казарм с требованием освобождения арестованных.

Николай. Ай-яй-яй!

Министр. Толпа была рассеяна войсками.

Николай. Были ли убитые?

Министр (глянув в бумаги). Четырнадцать убитых и пятьдесят четыре раненых.

Николай. Это самое неприятное из всего, что вы мне доложили. Какая часть стреляла?

Министр. Рота 7-го кавказского батальона.

Николай. Этого без последствий оставить нельзя. Придется отчислить от командования и командира батальона, и командира роты. Батальон стрелять не умеет. Шеститысячная толпа — и четырнадцать человек.

Министр. Что угодно будет вашему величеству повелеть относительно Джугашвили? (Закашлялся.) Преступление, подобное совершенному Джугашвили, закон карает высылкой в Восточную Сибирь.

Николай. Мягкие законы на святой Руси.

В это время донеслась из Петергофа военная музыка. Канарейка вдруг оживилась, встопорщилась и пропела тенором: «…жавный!..», потом повторила: «…жавный ца…», засвистела и еще раз пропела: «си… жавный!»

Николай. Запела! Целое утро ничего не мог от нее добиться! (Очень оживившись, подходит к клетке и начинает щелкать пальцами и дирижировать.)

Канарейка засвистела.

Николай Валерианович, не в службу, а в дружбу… ей надо подыграть на органчике… будьте так добры, там, на столике… повертите ручку!

Министр подходит к шкатулочке, вертит ручку, шкатулочка играет. Канарейка начинает петь: «Боже, царя храни!», свистит, потом опять поет то же самое: «…Боже, царя храни…»

Министр. Поразительно!

Военная музыка уходит.

Что же это за такая чудесная птица?

Николай. Ее презентовал мне один тульский почтовый чиновник. Год учил ее.

Министр. Потрясающее явление!

Николай. Ну, правда, у них там, в Туле, и канарейки какие! (Щелкает пальцами.)

Канарейка: «…Бо… ря… ни… ца…», свистит, потом опять налаживается: «храни!.. Боже, царя храни…» и наконец, запустив руладу, наотрез отказывается дальше петь. Министр перестает крутить ручку.

Опять что-то в ней заело!

Министр. Все-таки какое же искусство!

Николай. Среди тульских чиновников вообще попадаются исключительно талантливые люди.

Министр. Она поет только первую фразу гимна?

Николай. И то слава богу! Так на чем же мы остановились, Николай Валерианович?

Министр. Срок. Полагается трехлетний.

Николай. Эхе-хе… Ну что же…

Министр. Разрешите формулировать, ваше величество? (Читает по бумаге, правя карандашом.) «На основании высочайшего повеления, последовавшего сего числа июля 1903 года по всеподданнейшему докладу министра юстиции, крестьянин Иосиф Виссарионович Джугашвили, за государственное преступление, подлежит высылке в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции сроком на три года».

Николай. Утверждаю.

Министр. Разрешите откланяться, ваше величество?

Николай. До свиданья, Николай Валерианович, был очень рад повидать вас.

Министр, кашляя, выходит. Оставшись один, Николай открывает балконную дверь, садится за стол, нажимает кнопку. Появляется флигель-адъютант.

Пригласите.

Флигель-адъютант. Слушаю, ваше величество. (Выходит.)

В дверях появляется военный министр Куропаткин, кланяется.

Темно.

Картина десятая

…Из темноты — огонь в печке. Опять Батум, опять в домике Сильвестра. Зимний вечер. С моря слышен шторм.

Порфирий у огня сидит на низенькой скамеечке. Потом встает (он стал чуть заметно прихрамывать) и начинает ходить по комнате, что-то обдумывая и сам с собою тихо разговаривая.

Порфирий (горько усмехнувшись). Она больше Франции… Что ж тут поделаешь… тунгузы… (Подходит к окну.) Вот так ночка… Черт месяц украл и спрятал в карман… Да…

Послышался звук отпираемой ключом двери. Входит Наташа.

Ну что, есть что-нибудь?

Наташа (снимая пальто). Ничего нет ни у кого.

Порфирий. Я так и ожидал. (Пауза.) Надо глядеть правде в глаза. Нет вести ни у кого. И больше никто и никогда от него вестей не получит.

Наташа. Что это значит? Почему?

Порфирий. Потому, Наташа, что он погиб.

Наташа. Что ты говоришь и зачем? Ведь для того, чтобы так сказать, нужно иметь хоть какое-нибудь основание.

Порфирий. Основание у меня есть. Никто так, как я, не знал этого человека! И я тебе скажу, что, куда бы его ни послали, за эти два месяца он сумел бы откуда угодно подать весть о себе. А это молчание означает, что его нет в живых.

Наташа. Что ты каркаешь, как ворон? Почему непременно он должен был погибнуть?

Порфирий. Грудь… у него слабая грудь. Они знают, как с кем обойтись: одних они хоронят, прямо в землю зарывают, а других в снег! А ты не знаешь, что такое Сибирь. Эта Иркутская губерния больше, чем Франция! Там в июле бывает иногда иней, а в августе идет снег! Стоило ему там захворать, и ему конец. Я долго ломал голову над этим молчанием, и я знаю, что говорю. Впрочем, может быть и еще одно: кто поручится, что его не застрелили, как Ладо Кецховели, в тюрьме? {7}

Наташа. Все это может быть, но мне больно слушать. Ты стал какой-то малодушный. Что ты все время предполагаешь только худшее? Надо всегда надеяться.

Порфирий. Что ты сказала? Я малодушный? Как у тебя повернулся язык? Я спрашиваю, как у тебя повернулся язык? Кто может отрицать, что во всей организации среди оставшихся и тех, что погибли, я был одним из самых боевых! Я не сидел в тюрьме? А? Я не был ранен в первом же бою, чем я горжусь? Тебя не допрашивал полковник Трейниц? Нет? А меня он допрашивал шесть раз! Шесть ночей я коверкал фамилию Джугашвили и твердил одно и то же — не знаю, не знаю, не знаю такого! И разучился на долгое время мигать глазами, чтобы не выдать себя! И Трейниц ничего от меня не добился! А ты не знаешь, что это за фигура! Я не меньше, чем вы, ждал известий оттуда, чтобы узнать, где он точно! Я надеялся… почему? Потому что составлял план, как его оттуда добыть!