Мигель де Унамуно - Авель Санчес

• Название: Авель Санчес
• Автор: Мигель де Унамуно
• Жанр: Проза
• Год: 1981

Библейская легенда о Каине и Авеле составляет одну из центральных тем творчества Унамуно, одни из тех мифов, в которых писатель видел прообраз судьбы отдельного человека и всего человечества, разгадку движущих сил человеческой истории.

…После смерти Хоакина Монегро в бумагах покойного были обнаружены записи о темной, душераздирающей страсти, которою он терзался всю жизнь. Предлагаемая читателю история перемежается извлечениями из «Исповеди» – как озаглавил автор эти свои записи. Приводимые отрывки являются своего рода авторским комментарием Хоакина к одолевавшему его недугу. Отрывки из «Исповеди» выделены кавычками. «Исповедь» была обращена к дочери покойного.

---

– Вот видишь, видишь…

– И если ребенок не любит тебя так, как тебе бы хотелось – а тебе хотелось бы, чтобы, кроме тебя, он никого не признавал, – это значит, что он что-то чувствует, чего-то боится…

– Чего он может бояться? – спросил Хоакин, побледнев.

– Заразиться твоей отравленной кровью.

Тогда Хоакин поднялся, бледный, дрожащий, подошел к Авелю и обеими руками, словно двумя когтистыми лапами, схватил его за горло, прорычав:

– Негодяй!

Но ему тут же пришлось разжать пальцы: Авель вскрикнул, схватился руками за грудь и, едва успев прошептать; «Я умираю», испустил дух. Хоакин автоматически поставил диагноз: «Приступ грудной жабы, спасти невозможно, он уже кончился!»

И в этот момент он услыхал голос внука: «Дедушка. Дедушка!»

Хоакин обернулся:

– Кого ты? Какого дедушку? Меня?

И, поскольку ребенок молчал, пораженный увиденным таинством, Хоакин продолжал допытываться:

– Так какого же дедушку? Меня?

– Нет, дедушку Авеля.

– Авеля? Вот он… мертвый. Ты знаешь, что значит – мертвый?

Устроив безгласное тело Авеля в кресле, Хоакин снова повернулся к внуку и замогильным голосом сказал:

– Он умер! И убил его я. Твой дед Каин убил Авеля. Теперь, если хочешь, можешь убить меня. Он хотел похитить тебя у меня, хотел отнять твою любовь. И отнял ее у меня. Это он во всем виноват. – И, зарыдав, добавил: – Он хотел похитить тебя, тебя, единственное утешение, которое еще оставалось несчастному Каину! Неужели Каину ничего не останется? Подойди обними меня.

Ребенок убежал, ничего не поняв, как убегают от умалишенных. На бегу он звал Елену:

– Бабушка, бабушка!

– Да, я убил его, – бормотал в каком-то бреду Хоакин, – но ведь он сам… вот уже более сорока лет он медленно убивал меня… Он отравил мне жизнь своим счастьем, своими успехами. Он хотел отнять у меня внука…

Заслышав поспешные шаги, Хоакин очнулся. Вошла Елена.

– Что случилось?… Что тут происходит?… О чем это ребенок?…

– О том, что болезнь твоего мужа привела к фатальной развязке, – холодно произнес Хоакин.

– И ты?…

– Помочь я уже не мог. В таких случаях помощь всегда запаздывает.

Елена пристально посмотрела на него и сказала:

– Ты… ты виноват…

И затем, бледная, подавленная, но не теряя горделивой осанки, она склонилась над телом мужа.

XXXVIII

Прошел год, как Хоакин впал в глубокую меланхолию. Он забросил свои «Записки» и избегал видеться с людьми, не исключая собственных детей. Смерть Авеля казалась естественным разрешением его душевного недуга, известного дочери. Однако густая завеса тайны опустилась на дом. Елена вскоре убедилась, что траурное платье очень ей к лицу, и деловито принялась за распродажу мужниных работ. Казалось, что к внуку она не только охладела, но даже стала испытывать какое-то отвращение. Между тем у мальчика появилась и маленькая сестренка.

Наконец непонятная, таинственная болезнь уложила Хоакина в постель. Почувствовав приближение смерти, он вызвал однажды детей, жену и Елену.

– Ребенок сказал вам правду, – начал Хоакин, – это я убил его деда.

– Не говори таких вещей, отец, – умоляюще перебил его Авель-зять.

– Сейчас не время для споров, пора вам знать правду. Я убил его. Или все равно что убил, ибо умер он в моих руках…

– Это совсем другое дело.

– Он умер в тот момент, когда я схватил его за горло. Произошло это как во сне. Да и вся моя жизнь была сплошным сном, каким-то ужасным кошмаром, которые иногда одолевают нас незадолго до пробуждения, на рассвете, между сном и бодрствованием. Я не жил и не спал… Увы! Но нет мне и пробуждения. Я не помню своих родителей, не хочу их вспоминать и верю, что, умерев, и они забыли меня. Интересно, забудет ли меня господь? Быть может, вечное забвение было бы лучшим исходом. Забудьте меня, дети!

– Никогда! – воскликнул Авель, целуя ему руку.

– Брось руку! Она сжимала горло твоего отца в минуту его смерти. Брось ее! Но меня не бросайте. Молитесь за меня.

– Отец, отец! – горестно шептала дочь.

– Почему я был таким завистливым, таким злым? В чем я провинился? Каким молоком был вскормлен? Уж не было ли оно эликсиром ненависти? Кровавым зельем? Кто догадал меня родиться на земле ненависти? На земле, девизом которой является: «Возненавидь ближнего своего, как самого себя». Я жил, вечно ненавидя самого себя; здесь мы все ненавидим друг друга. Однако… Позовите ребенка.

– Отец!

– Позовите ребенка!

Когда прибежал внук, умирающий попросил его подойти поближе.

– Ты прощаешь меня? – спросил Хоакин.

– Не за что тебя прощать, – вмешался Авель.

– Подойди к дедушке и скажи «да», – приказала мать.

– Да, – прошептал ребенок.

– Скажи ясно, отчетливо, прощаешь ли ты меня?

– Прощаю.

– Только твое, одно твое – хоть ты и не знаешь пока, что такое разум, – только твое прощение мне и нужно, прощение невинного существа. И никогда не задавай своего дедушку Авеля, который делал тебе столько рисунков. Не забудешь его?

– Нет!

– Никогда не забывай его, сынок, никогда. А ты, Елена.

Елена, потупив глаза, молчала.

– А ты, Елена?…

– Я, Хоакин, уже давно простила тебя.

– Я не об этом. Я только хотел посмотреть на тебя рядом с Антонией. Антония…

Несчастная женщина с мокрыми от слез глазами обняла мужа, словно желая защитить его.

– Во всей этой истории ты была главной жертвой «Ты не могла меня излечить, не могла сделать меня добрым…

– Но ведь ты был добрым, Хоакин… Ты столько перенес!..

– Да, перенес чахотку души. Но ты не могла сделать меня добрым, потому что я не любил тебя.

– Не надо, Хоакин, умоляю тебя!

– Нет, я скажу, я должен сказать и скажу здесь, перед всеми: я не любил тебя. Если бы я любил тебя, я излечился бы. Но я не любил тебя. И теперь мне очень жаль, что не любил. Ах, если бы можно было начать все сначала…

– Хоакин, Хоакин! – причитала убитая горем жена. – Не говори так. Пожалей меня, пожалей детей, внука, который слышит тебя… Сейчас он вроде не понимает, но, наверное, завтра уже…

– Именно жалея вас всех, я и говорю. Да, я не любил тебя, не захотел полюбить. Если бы можно было начать все сначала! Но теперь, теперь, когда…

Жена не дала ему закончить, прильнув устами к устам умирающего, словно хотела вдохнуть в него свое дыхание.

– Желание начать все сначала спасет тебя, Хоакин!

– Спасет! Что ты называешь спасением?

– Если ты захочешь, ты сможешь прожить еще несколько лет.

– Чего ради? Чтобы превратиться в развалину? Впасть в старческий маразм? Нет, только не старость! Эгоистическая старость подобна детству, в котором присутствует сознание обреченности. Старик – всего лишь ребенок, знающий, что умрет. Нет, не хочу я дожидаться старости. Чего доброго, начну по пустякам ссориться с внуками, возненавижу их… Нет, нет и нет… Хватит ненависти! Я мог тебя полюбить, должен был полюбить, – в этом заключалось единственное мое спасение, которое я сам отверг.

Хоакин умолк. Продолжать он не захотел или не смог. По очереди расцеловался с родными. Через несколько часов истомленная душа его отлетела вместе с последним усталым вздохом.

СУДИТЕ САМИ!

Комментарии

Библейская легенда о Каине и Авеле составляет одну из центральных тем творчества Унамуно, одни из тех мифов, в которых писатель видел прообраз судьбы отдельного человека и всего человечества, разгадку движущих сил человеческой истории. Первые обращения писателя к ветхозаветной истории относятся еще к началу 900-х годов (книга «Пейзажи»; статья «Город и поле», 1902). Затем писатель неоднократно возвращался к легенде о Каине и Авеле в стихах трагедии «Другой» (1926), в эссе «О трагическом чувстве жизни» и статьях. Всякий раз история первого братоубийства, лишившего человечество бессмертия, оборачивалась новыми гранями. Наиболее разителен перепад от прославления «каинизма» как движущей силы развития человечества к тревожному предчувствию будущего братоубийственного кровопролития, охватившему писателя на рубеже 20 – 30-х годов. Повесть «Авель Санчес. История одной страсти», впервые опубликованная в 1917 году, основана на интерпретации каннского мифа, которую Унамуно сжато изложил в прологе к пьесе «Брат Хуан, или Весь мир – театр» (1929): «Каин-земледелец убил Авеля, пастыря овечьих стад, потому, что Иегова, владыка, призрел приношения Авеля, а дары Каина не призрел, то есть окинул добрым взором одного и не взглянул на другого. Каин убил Авеля из чувства зависти. В основе лежит борьба за личность, за самовыражение. Здесь играет роль не материальный инстинкт – жажда сохранения или воспроизводства, но психическая или духовная потребность проявить себя, остаться в вечности, потребность выставить свою жизнь на театр человеческой истории. Или, как в этом библейском случае, стремление запечатлеться в сознании и памяти творца». В «Авеле Санчесе» Унамуно переходит от вневременной интерпретации библейской легенды к человеческому документу, к исповеди. «В моем романе, – писал он об «Авеле Санчесе» в прологе к роману «Тетя Тула» (1921), – мне хотелось добраться до таких подвалов и тайников человеческого сердца, спуститься в такие катакомбы души, в которые большинство людей боится войти» (перевод А. Шадрина). «Вечный миф» оказался в «Авеле Санчесе» выросшим из «трагической повседневной жизни… маленьких городков», из которой Унамуно, по его признанию в одном из писем 1917 года, «извлек материал для создания образа Хоакина Монегро, современного Каина-мученика». В статье «Испанская зависть» (1909) (см. т. 2 настоящего издания) Унамуно подробно говорит о зависти – этой самоубийственной страсти, которая испепелила душу Хоакина, – Как о социальном явлении, как о «национальной проказе». Анатомия зависти, данная в этой статье, соответствует основным чертам характера Хоакина Монегро, но в образе Хоакина зависть перевоплотилась в трагическую страсть, оказалась облагороженной пафосом страдания. И здесь Хоакин-Каин имеет предшественника – Каина из одноименной трагедии Байрона, о которой идет речь и в самой повести Унамуно. Критики нередко связывают замысел «Авеля Санчеса» с байроновским «Каином». Сам Унамуно в прологе ко второму изданию «Авеля Санчеса» решительно отверг существование какого-либо литературного прототипа его повести. Действительно, образ байроновского Каина-богоборца весьма отличается от Каина-мученика Унамуно. Но существует и важная точка, в которой произведения Байрона и Унамуно соприкасаются: это проблема бессмертия, затронутая в трагедии Байрона и составляющая центральный нерв Повести Унамуно. Испанский писатель устами героя сам выделил ту сцену из первого акта «Каина», в которой Люцифер – ангел зла, – угадывая тайные помыслы героя, сулит человеку бессмертие: