Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний

• Название: Книга воспоминаний
• Автор: Игорь Дьяконов
• Издательство: Европейский дом
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1995

"Книга воспоминаний" известного русского востоковеда, ученого-историка, специалиста по шумерской, ассирийской и семитской культуре и языкам Игоря Михайловича Дьяконова вышла за четыре года до его смерти, последовавшей в 1999 году.

Книга написана, как можно судить из текста, в три приема. Незадолго до публикации (1995) автором дописана наиболее краткая – Последняя глава (ее объем всего 15 стр.), в которой приводится только беглый перечень послевоенных событий, – тогда как основные работы, собственно и сделавшие имя Дьяконова известным во всем мире, именно были осуществлены им в эти послевоенные десятилетия. Тут можно видеть определенный парадокс. Но можно и особый умысел автора. – Ведь эта его книга, в отличие от других, посвящена прежде всего ранним воспоминаниям, уходящему прошлому, которое и нуждается в воссоздании. Не заслуживает специального внимания в ней (или его достойно, но во вторую очередь) то, что и так уже получило какое-то отражение, например, в трудах ученого, в работах того научного сообщества, к которому Дьяконов безусловно принадлежит. На момент написания последней главы автор стоит на пороге восьмидесятилетия – эту главу он считает, по-видимому, наименее значимой в своей книге, – а сам принцип отбора фактов, тут обозначенный, как представляется, остается тем же:

“Эта глава написана через много лет после остальных и несколько иначе, чем они. Она содержит события моей жизни как ученого и члена русского общества; более личные моменты моей биографии – а среди них были и плачевные и радостные, сыгравшие большую роль в истории моей души, – почти все опущены, если они, кроме меня самого лично, касаются тех, кто еще был в живых, когда я писал эту последнюю главу”

Выражаем искреннюю благодарность за разрешение электронной публикаци — вдове И.М.Дьяконова Нине Яковлевне Дьяконовой и за помощь и консультации — Ольге Александровне Смирницкой.

---

Помню тур в такси вокруг скверика — еду один в нанятой папой машине. Ясно помню первый обед в столовой «Бульвара», стеклянные двери, странный, непривычный вкус пищи, за соседним столиком оживленно беседовавшую семью хозяина, — и ощущение чуждой страны, которое было в том, что в этой оживленной речи не понятно ни одного слова.

Через несколько дней мы переехали за город, в Люсакер, — в низкий каменный домик, где наша квартира выходила в сад с темно-красными дорожками, а сад обрывался оврагом, по склонам которого я проложил ахагийскую горную железную дорогу все из того же Тюдора в Туспин, — а за оврагом была глухая серая деревянная ограда угольного склада и пристань с вечно двигавшимся подъемным краном, бревенчатый забор-мол, врезавшийся в воду, песчаный пляжик, старый лодочный сарай, около которого папа с мамой стреляли в цель из охотничьего ружья, — а позади всего этого было большое, окруженное голубыми горами морс, полное яхт, моторных лодок и пароходов.

С другой стороны нашего дома был очень грязный двор с флигельком, где жил доктор Бакке[9] («доктор Бакке на собаке» — он ездил на мотоцикле), — и грязные сараи и нужники, — а за двором простиралось вдаль шоссе, которое укатывала невиданная мной машина — паровой каток. А за шоссе по насыпи проносились куда-то поезда, на которые мы глазели в окно, взбираясь на скамеечку — «эскабошку».

Все изменилось. Мне еще казалось первое время, что скоро я вернусь на Каменноостровский, и там опять будет продолжаться та же привычная жизнь — привычные комнаты и вещи, книги, изъеденный червяком черный Шекспир, парта, тополь перед домом, Невка, деревянный Каменноостровский мост, черные мутаки на мягком черном диване в папином кабинете, писание пьес для ахагийских театров — но тот Гарик исчез, а этот был уже не совсем он.

Хорошо, что я предал этот мир бумаге — и он, ведший тающее призрачное существование в моем мозгу, закрепился, стал опять живым. Может быть, краешком глаза в него заглянет мой сын или мои друзья. Более ли реален этот мир детства, чем Ахагия или слоновий остров Кöука? А я сам — да разве это я — тот тихий, вечно занятый мальчик в комстюмчике-комбинации, погруженный в книги и живущий в воображаемых странах? Я — в очках, сорокалетний, беззубый, издерганный кандидат наук… Но мне и сейчас втайне больно за погибшее счастье Маргарет Смит.

(1956)

Глава вторая (1922–1926)

О, Дезирада! Как мало мы обрадовались тебе, когда из моря поднялись твои склоны, покрытые манцениловыми лесами…

Л.Шадурн

I

О Норвегии моего детсва нельзя рассказывать так, как она раскрылась мне, случайными и разорванными кусками: их становится слишком много, и среди них слишком мало отдельных картин — они сливаются вместе в целые полосы жизни.

И как рассказать о самой моей жизни? С тех пор, как из Люсакера мы переехали в город, я не помню, чем я жил — может быть, теснившими меня впечатлениями. Во всяком случае, мне кажется, что долго не было ни книг, ни Ахагии, — так долго, что о ней я успел забыть.

Был город, который постепенно становился знакомым, моим. Я расскажу, как он открывался нам с Мишей со стороны моря.

С трех сторон Осло (потом мы называли его, по-норвежски, Ушьлу, но тогда еще он был Кристиания) окружен темно-зелеными, шершавыми от еловых вершин горами. Слева — более низкие, голубоватые холмы Уллерна, и еще холмы — мы называли их «пантерой» — и правда, они похожи на гигантского лежащего зверя. Как задник, стоит гора Холменколлен. Над се верхушкой видны три тоненьких усика радиоматч. Кое-где из темной зелени проглядывают крошечные крыши домов. Справа — отдельно — стоит гора Веттаколлен — она вся зеленая, потому что это — заповедник. Еще правее низкая, лысая и плоская гора Экеберг, обрывающаяся в морс, и на обрыве — серое высокое здание морского училища, перед которым, если туда приехать на длинном, белом трамвае, лежит камень, покрытый письменами древних людей. Позже я прочитал сказку о том, что в горе Экеберг жили тролли; они иногда ходили вниз, в город, на базар Стурторве — маленькую площадь, хотя она и называется «большой» (стур) — за высокой красной киркой Троицы с зеленой медной крышей. Эта площадь вся уставлена крытыми базарными рядами и корзинками овощниц и цветочниц. Иногда тролли на окрестных улицах прямо из магазинов похищали детей, подменяли их в колясочках своими уродцами; здесь же они нанимали сельских девушек в прислуги.

Одна такая девушка долго жила у хозяйки-троллихи в горе Экеберг. Однажды она проснулась от грохота над головой: это тролли, теснимые надвигающимся человеком, грузили на возы свои пожитки и уезжали дальше, на юг. Девушка отпросилась у хозяйки и вернулась домой.

У Миши на столе стоит лампа с троллем, вырезанным из соснового корня. Это — классический тролль: уродливый великан с длиннющим носом, в отороченной мехом куртке и в синих крестьянских штанах с кожаными заплатами на заду, с дырочкой для длинного тонкого хвоста с голубым бантом. Тролли различаются по чинам, а чины — по числу голов (три, шесть, девять) и по цвету банта на хвосте. Тролль занимает мое воображение. Перед сном, лежа с закрытыми глазами, я разыгрываю сказки с троллями. О добрых гномах-домовых — «ниссах» — я много позже читал в книжках, и они были тогда уже неинтересны. В моих мечтах карлики жили только гриммовские — подземные кузнецы и короли.

Город от моря подымается в гору. В самом центре города — порт, разрезаемый на две части полустровом, на плане похожим на Индию. С левой стороны на полуострове серая скала, и на ней старинная некрасивая крепость Акерсхюс; в ней серый дом с небольшим темным железным шпилем. С правой — такие же серые, высоченные хлебные элеваторы, низкие деревянные пакгаузы и так далее. Левая часть порта — Пипервикен — неинтересная, потому что сюда заходят только мелкие пароходики, ходящие по фьорду в соседние городки. Только когда происходит визит иностранного флота, Пипервикен наполняется серыми дредноутами и крейсерами. (Но они становились далеко от набережной, перед верфью на другой стороне залива, и их плохо было видно.) Все торговые и пассажирские пароходы причаливают в правой части порта — в Бьервикене, прямо к берегу.

Гораздо позже, после большой забастовки в 1926 году, порт был огорожен высокой решеткой забора, а в эти годы моего детства он был центром города, где мы с Мишей часами пропадали, медленно бродя от Западного вокзала в Пипервикене до Восточного вокзала в Бьервикене Аобратно.

На самом мысу причаливали огромные, величавые океанские пароходы Норвежско-американской линии — серые, с двумя желтыми трубами, поперек которых узкие разноцветные полосы — цветов норвежского флага. Но интереснее были бесконечные «купцы» у пристаней Бьервикена. Миша узнавал и учил меня узнавать их по силуэту, по раскраске корпуса и труб, означавшей компанию, которой они принадлежали.

Некоторые были чистенькие, другие были покрыты ржавыми подтеками, тянувшимися от отверстий для пара в борту и вниз, обросли водорослями и ракушками. Желтые стрелы у подножья мачт и огромные решетчатые пристанские подъемные краны, раскрывавшие и сжимавшие черные челюсти ковшей, поднимали из их трюмов ящики и тюки с непонятными надписями; над палубой серых пароходов Фредрика Ульсена и черных, с белой полосой по борту, гигантов Вильгельма Вильгельмсена висели огромные связки зеленых бананов, по лотку ссыпались с борта потоки оранжевой сухой кукурузы. У больших пароходов было по два винта, и об этом предупреждались проходившие мимо лодки большой надписью белыми буквами по черной доске, на английском и испанском языках. TWIN SCREW! были едва ли не первые слова, выученные мной по-английски, и тогда же Миша мне объяснил, что по-испански восклицательный знак ставится перевернутым спереди слова и повторяется потом сзади. На натруженных морем боках пароходов были начерчены странные знаки Ллойд-регистра, обозначавшие предельный уровень ватерлинии в экваториальных, северных и пресных водах.

Люди в порту, одетые в сероватые робы, были заняты своим делом, а когда не были заняты делом, то стояли кучками и щелкали креветки, как у нас щелкают семечки. Шелухой креветок была покрыта мостовая не только в порту, эта шелуха уходила вглубь улиц, узких, самых старых, примыкавших к порту, и дальше, далеко в город. А между зелеными мохнатыми сваями деревянных пристаней плавали живые креветки — еле видные, тихие, прозрачные, не похожие на тех розовых рачков, которые уже хрустели на зубах моряков и грузчиков. И весь воздух был проникнут опьяняющим запахом моря и водорослей. А за Бьервиксном, на фоне скал Экеберга, толпой молчаливо стояли разоруженные многомачтовые парусники, — отжившая свой век слава старого норвежского флота.

Впереди открывалось море. Оно не было широким, открытым взору и ветру простором, раскинутым до самого горизонта, — каким поразило меня много лет спустя, в Крыму. Серое море было замкнуто со всех сторон голубоватыми горами и холмами, по нему были разбросаны каменистые, лесистые островки, а то место, где вода, уже серо-голубая, доходила до горизонта, было не выходом из фьорда, а длинным тупиком, заливом Бюннефьур, там где-то в белой дачке, мне говорили, одиноко жил великий норвежский путешественник — Амундсен. Но простора мне не было нужно. Наоборот — хотелось перебираться с островка на островок: каждый был новым, необитаемым миром.