Анатолий Кузнецов - На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979

• Название: На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979
• Автор: Анатолий Кузнецов
• Жанр: Публицистика
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-271-36288-0

Анатолий Кузнецов родился и вырос в Киеве, где во время оккупации он стал свидетелем массовых расстрелов в Бабьем Яру. Этот опыт лег в основу его самого знаменитого произведения — «Бабий Яр». В августе 1969 года А. Кузнецов попросил политического убежища и остался в Великобритании. Его имя в СССР перестало упоминаться, книги были изъяты из магазинов и библиотек. В Лондоне А. Кузнецов работал на радио «Свобода» и вел еженедельную программу в рубрике «Писатель у микрофона» (всего в эфире прозвучало 233 беседы), создав ряд образцов так называемой «исповедальной публицистики» и оставаясь при этом в русле созданной им литературной традиции. И в этом жанре он нашел себя. По словам одного из коллег, «в Лондоне кончился Кузнецов-беллетрист, кончился в силу редкостной беспощадной требовательности к самому себе, но родился Кузнецов-публицист», автор блистательных, необыкновенных бесед, составивших эпоху в работе радио «Свобода».

---

Начать с того, что вот уже четвертый год живу в Англии — но не опубликовал ни одной новой книги. Я выпустил «Бабий Яр», но он написан раньше, в СССР, теперь лишь опубликован в полном виде.

Любопытно, что, когда я остался в Англии и вдогонку мне, кроме газетных статей, полных терминологии вроде «Иуда, родину продал», была пущена волна писем и от якобы «простых советских читателей», и от близких людей, — в них после вариаций «Тебя ждет осиновый сук», «Ты умрешь под забором» следовало несколько странное предсказание: «Писать ты уже не сможешь».

На месте главы КГБ товарища Андропова я бы этих авторов «Иуды», «осиновых суков» и «заборов» гнал бы в шею: плохо работают. Бездари. А вот на человека, предсказавшего, что советский писатель писать на Западе не сможет, рекомендую обратить внимание — и премировать его хотя бы путевкой в спецсанаторий «Горячий камень» в Пятигорске.

Узнать бы у способного работника, из каких посылок он исходил? Впрочем, поставлю сто против одного, что главной причины он не знает.

Говорят о губительной оторванности от родины, корней, родных берез и языка; о предательстве священных идей коммунизма; о зверином оскале капитализма, наконец… Все это болтовня, вздор.

Когда Герцен или Горький уходили в эмиграцию, поляк Конрад стал мировым писателем в Англии, испанец Пикассо навсегда оставил Испанию, а турок Назым Хикмет эмигрировал в Москву (последний случай, видимо, вообще абсолютно похвален?), то никто не вспоминал об оторванности от родных корней, берез, пальм или баобабов.

В священные идеи коммунизма теперь и в ЦК КПСС никто, пожалуй, не верит всерьез. Оставим их, эти идеи, бог уж с ними, оставим их армянскому радио, Мао Цзэдуну и Энверу Ходже.

Насчет звериных законов Запада — я их наблюдаю четвертый год, теперь не с чужих слов, а сам могу сказать: дай бог нашей инквизиторской, феодально-крепостнической стране когда-нибудь не то что превзойти — приблизиться к современному уровню духовной и материальной западной жизни. Погодите с сияющими вершинами, скажите, в каком столетии хоть крепостное право-то отмените?

И сказать крепостному, который из такой страны не уехал легально, а должен был тайно бежать, как из концлагеря, — сказать такому беглому крепостному писателю: «Ты без нашей колючей проволоки не сможешь писать», — согласитесь, это все-таки нужно было додуматься.

Главная причина более серьезная, трудная, прозаическая: это беспросветная отсталость и провинциальность наших так называемых советских писателей и всей их литературы, я же имел несчастье к этой кунсткамере принадлежать.

Я, например, состоял членом Союза писателей СССР. Но писатель и член Союза писателей СССР — это вещи не только разные, но, как сказал бы Пушкин, несовместные. Достоевский или Лев Толстой не могли бы быть членами союза. Достоевского бы ни строки не печатали и не приняли бы уже за один общечеловеческий гуманизм, а Толстой — тот бы сразу заявил: «Не могу молчать!» Александр Солженицын, перед которым преклоняется мир, из Союза писателей изгнан. По советской терминологии он, собственно, «лицо, не занимающееся общественно полезным трудом». Тунеядец. О расстрелянных не говорим.

Я же был довольно прочным членом Союза писателей СССР, со всеми вытекающими из этого последствиями. Последствия таковы, что мне на Западе пришлось элементарно переучиваться. Во многом — начинать с начала, с азов. Пока официальная советская литература толкалась на пустыре соцреализма, мировая литература куда-то со скрипом шла — и что-то находила. Но мы-то, на Тверском бульваре, у нас в деревне, этого не проходили. В некоторых областях я почувствовал себя на Западе так, как почувствовал бы себя сельский учитель арифметики, перенесенный в центр космических исследований и уполномоченный сделать обыкновенные расчеты траекторий полета Земля — Луна — Земля.

Покидая СССР, я переснял свои рукописи на пленки и думал: если удастся побег, то уж я все это первым делом напечатаю. От издателей отбоя не было. Прежде всего мой литературный агент попросил список, и я составил только для начала список из семи книг, в общем готовых, только перевести с пленки в машинописный вид.

Да, из этого списка я выполнил номер один — полный «Бабий Яр». Это было единственное, что более или менее стоило сделать, и то не обязательно. Сегодня я бы все прописал заново, вычистив хвосты моих былых советских представлений.

Затем я приготовил вторую книгу, сюрреалистический роман «Тейч Файв», успел, к несчастью, опубликовать в журнале отрывок из него… и осекся. Это был момент, когда я и увидел, что я еще не писатель, а только бывший член СП СССР. С «Тейч Файвом» было банально-примитивно. Почитали рукопись один, другой, в меру хвалили, но сказали, что это, в общем, на уровне подражаний Замятину и Оруэллу. Я писал это в глубокой тайне, по ночам, в своей квартире в городе Туле и понятия не имел, что какие-то Замятин или Оруэлл вообще существуют на свете. Сегодня могу сказать, что называться современным русским писателем и не знать, что существовали Замятин и Оруэлл, — это все равно что называться поэтом, не зная, что ли, что были Лермонтов и Блок, мучительно изобретать паровоз, не зная, что по дорогам бегают тепловозы и электровозы. Я, благословенный советский писатель, в своей благословенной Туле, работая с риском по ночам, изобрел велосипед, причем по конструкции хуже, чем те, которые в Лондоне сотнями пылятся по магазинам, 8–11 фунтов штука. 8 фунтов — это дневной заработок водителя лондонского автобуса. Да.

Это лишь один штрих из сотен. Общая картина гораздо сложнее, но для меня важнее всего оказалось конечное открытие: что мы в СССР, «деятели культуры», находимся на такой ступени невежества, нет, я этого не ожидал. Три года я непрерывно учусь и пытаюсь наверстать. Сегодня несколько новыми глазами просматриваю привезенные из СССР свои рукописи — и почти не могу понять: как это было можно такие наивные, окоселые, китайские вещи всерьез думать и писать, как драгоценность переснимать, везти через границу… Можно было и не переснимать. Этот эклектический сумбур имеет разве лишь цену сырья. Чеховских записных книжек, откуда можно выбрать детали, фразы… Еще — благодатный материал для психолога, социолога, философа, не знаю кого еще, кто вздумал бы исследовать странный, перекошенный отросток рода «гомо сапиенс», вида «гомо советикус», подвида «советский письменник», если это интересно, если это вообще кому-то нужно…

Как видите, трудный случай. Я благословляю судьбу за то, что она привела меня в сегодня. Если она была так добра ко мне, то, может, отпустит еще и времени жизни? Ах, как хотелось бы успеть. Я-то ведь пишу, каждый день пишу, а наутро перечитываю и вижу: нет, не все клочья шерсти сошли, и вот клок, и вот, я сгорю со стыда, если с таким выйду на люди. Впервые в жизни ощущаю, что работаю действительно по-настоящему, это очень счастливое ощущение, кто однажды испытал его — верните его хоть десять раз в клетку, он будет десять раз бежать или погибнет, но жизнь и работа по прежнему, по-советски, для него уже невозможна.

13 января 1973 г.

«Если бы…»

Тридцать девять лет одиннадцать месяцев и пять дней из моей жизни прошло в Советском Союзе. Сегодня я об этом сожалею. Детство, юность, молодость, зрелость — какие годы!..

Однажды, в Тарусе, был я в гостях у Константина Георгиевича Паустовского. Между всем прочим, он сказал, что принимается за книгу, своего рода фантастическую: он хочет написать о своей жизни — но не такой, как она сложилась в действительности, а какой она могла бы сложиться, будь у него воля располагать собой.

Меня поразили тогда тоска, горечь и безнадежность, из которых только и могла возникнуть такая мысль. Написанная от всей души, подобная книга могла предназначаться только «в стол» уже хотя бы по одной той причине, что жизнь Паустовского, как и всех современников, могла бы сложиться иначе, будь у них воля располагать собой, — при условии, что не произошел бы захват власти большевиками в 1917 году — и всей последовавшей диктатуры.

Вообще-то, если подумать, то, наверное, на всем земном шаре среди умственно полноценных людей не так много найдется таких, которые не кривя душой сказали бы, что их жизнь сложилась именно так или хотя бы в общем так, как они и хотели.

У нас у всех, без исключения, происходят большие или меньшие разрывы, ножницы между тем, как хотелось бы, и тем, что вышло. Жизнь любой индивидуальности — цепь усилий, беспрерывная борьба между «хочу» и «могу», между «хочу» и «получается». Но, старая как мир, эта прописная истина нуждается, по-моему, все же в некоторых уточнениях.

То неведомое нечто, которое в людской речи принято называть словом «судьба», может дать человеческому «хочу» с самого начала большие возможности для осуществления или же, наоборот, наложить совершенно непреодолимые и безнадежные препятствия.