Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

• Название: Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1
• Автор: Сергей Толстой
• Издательство: Алгоритм-Книга
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7781-0034-5

Настоящее собрание сочинений Сергея Николаевича Толстого (1908–1977) — прозаика, поэта, философа, драматурга, эссеиста, литературоведа, переводчика — публикуется впервые. Собрание открывает повесть «Осужденный жить», написанная в конце сороковых годов и являющаяся ключом к жизни и творчеству писателя. Эта книга — исторический документ, роман-эпопея русской жизни XVIII–XX веков — написана в жанре автобиографической художественной прозы.

---

«20 тысяч убитых, 90 тысяч пленных. Мы должны были принести эту жертву Франции», — говорит Сазонов[34] французскому послу Палеологу[35]. Палеолог сочувственно улыбается, кивает головой. Конечно, Франция не забудет…

А в доме жизнь шла почти по-прежнему, но на каком-то холостом ходу. Словно внутри где-то образовался некий люфт. Мысли всех были далеко, там, где трое братьев начинали сейчас новую жизнь. Эта жизнь казалась страшной, в ней таились роковые возможности, которых нельзя было ни предвидеть, ни предотвратить, но вместе с тем в ней было и своеобразное величие. Она испытывала людей по их подлинным качествам, отметая шлак и мусор и поднимая достойных на гребне подвига…

Леша быстро собрался и уехал спустя полтора часа в тот же день. Его снабдили всем необходимым. Старшие же прямо попали туда, откуда уже пришли первые письма с внушительным девизом «действующая армия». Они действовали. Настало для них время той проверки, к которой всей жизнью своей готовится каждый военный. Жажда помочь им и их делу какой-то деятельностью, необходимость забыться в этой деятельности, освободиться от неотвязных мыслей и беспокойства переполняли всех. Они искали выхода в мелочных заботах, в соображениях о том, что оба старших брата попали на фронт даже без теплого белья, без денег, без многого такого, что сейчас, может быть, им необходимо. Кое-что собрали дома, кое-что пришлось купить, съездив в Москву. В кабинете отца, на диване и на полу, на разорванных листах оберточной бумаги, сложены шерстяные пледы, теплые иегеровские фуфайки, носки, шоколад, консервы… Да, но как все это доставить? Почтовая связь, вероятно, сейчас длительна и не очень надежна, не будет ли все это искать их несколько месяцев? Мадемуазель вызвалась ехать к ним сама. Куда? На фронт? Ну и что же. Лишь бы пробраться. Ее собрали, снабдили письмами, наставлениями и указаниями, и старая Касатка (почти все лошади были взяты мобилизацией) отвезла ее с вещами на станцию. У икон опять светились лампады. Мама с Верой часто уезжали в церковь, привозя оттуда белые просфоры. Когда переставали приходить письма с фронта и по скупым газетным сообщениям чувствовалось, что идут тяжелые бои, служились молебны о здравии трех воинов: Николая, Иоанна и Алексия. Впрочем, и не только о них. Уехал на фронт вскоре после свадьбы новый муж тети Муси, за которого она вышла после своего развода с Бюнтингом, скромный, уже много лет безнадежно в нее влюбленный офицер Ярмохович. Туда же она провожала и только что окончившего Пажеский корпус и произведенного в офицеры, Алека. Он был любимцем в нашей семье. Корпус не смог наложить на него свой отпечаток. Очень красивый внешне, он оставался исключением среди братьев: ни чванства своей немецкой фамилией, ни великосветски-казарменного жаргона; напротив, он по-детски обожал Коку и стремился быть во всем на него похожим… И еще один воин был поминаем в молитвах — Павлик Купреянов, товарищ братьев по полку, который так часто гостил у нас в последние годы. Его широкая простая улыбка и веселый смех, когда он при общей игре в горелки, так и не поймав сестру, бросался на кучу свежескошенного душистого сена, как и его манера себя держать, его мысли, рассказы о своей семье были всем у нас по душе. Он был всегда желанным гостем и принят в доме почти как член семьи. Еще никем ничего не было окончательно сказано, но ему нравилась Вера, и он, как будто, тоже ей нравился, и потому считалось очень вероятным, что со временем он сделает ей предложение и они поженятся.

Только в прошлом году вдруг все тетки сразу спохватились, что Вере уже двадцать два года, и отец был атакован ими так настойчиво, что даже он ничего не смог возразить, когда начались поездки в Петербург, заказы бальных туалетов и выезды «в свет». Отцу было так не по сердцу все «петербургское», что уступить даже в этом оказалось нелегко, но, чтобы не прослыть окончательно тираном и извергом, он махнул рукой и не стал препятствовать. Впрочем, не препятствовать было, конечно, недостаточно. Если уж приходилось идти на это, надо было не отравлять никому настроения, и прежде всего дочери, вопросительно смотревшей ему в глаза и готовой наперекор всем делать лишь то, что он скажет и как скажет. Поэтому он с веселым лицом благословил ее, передав из рук в руки устроительницам всевозможных удачных балов и неудачных браков. Однако после трех или четырех выездов Вера, несмотря на успех, сопровождавший ее появление в обществе, на свое красивое в чисто русском вкусе лицо, прекрасные волосы и фигуру, вскоре так соскучилась об отце, о доме, о саде, что сама запросилась обратно. Напрасно тетки внушали ей, что молодой граф Игнатьев или Лешин товарищ кавалергард Багратион-Мухранский искали ее и спрашивали, отчего ее нет на последнем балу, желая снова вальсировать с ней, как в прошлый раз, — ее это не занимало. Напрасно ее всячески развлекали, возили в балет, на концерты. Так же, как люди бывают отравлены блеском, пышностью и титулами, она была навсегда «отравлена» стремлением к более простым людям, чувствам и отношениям. Брат Леша с комическим ужасом хватался за голову: «Собинов не понравился, на балу не было весело, в балет — не хочется… On dira que tu es blasée…»[36]

Теперь все это кажется давним-давним. До того ли сейчас кому-нибудь? После дней, наполненных тревожными мыслями, настают долгие томительные вечера. Возвращается лошадь со станции. Одна из двух: либо все та же Касатка, либо почему-то забракованный Смелый. Где теперь остальные? Тяжеловесный Шмель взят в обоз, красавец Грозный — гнедой с белой отметиной — в кавалерию. Кока хотел взять его себе — не успел. Другие тоже: кто куда. Даже буланая немолодая Арагва, и той не стало — взяли на фронт… Приносят газеты и журналы. Все собираются у лампы, в папином кабинете или в средней комнате. На большой карте театра военных действий перемещаются маленькие флажки: черные с желтым и красным — бельгийские, сине-бело-красные с поперечными и продольными полосами — наши и французские, черно-бело-красные — немецкие, австро-венгерские и другие… В журналах, обведенные траурными лентами и рамкой «вечная память, вечная слава», фотографии погибших офицеров; среди них великий князь Олег, совсем еще мальчик. Сообщения о немецких зверствах, о подвигах казаков. В конверте с черной каймой тетя Муся сообщает о смерти мужа — Ярмоховича, убитого в одном из первых сражений…

В один из таких вечеров чьи-то торопливые шаги на лестнице: в дверях появляется запыхавшаяся, но сияющая Мадемуазель:

— Что? Как? Откуда? Видели их? Передали? Где они? Что сказали?..

— Me все очинь карашо. Я быль в Ковно. On m’a pris pour une espionne.[37] За шпион принималь, ме я добивальсь Madame le général[38] Ренненкампф, объясняль. Son mari, le célèbre général[39] выдаваль мне пропуск. J’ai vu Jean, Ванья. C’était bien dommage, я не видаль Кок. Mais, mon Dieu, comme c’était difficile tout de même![40]

Сбивчивый рассказ повествует о необычайных похождениях в духе романов Дюма. Ее, с этим исковерканным русским языком, задержали по подозрению в шпионаже, потом, после проверки, выпустили, но в прифронтовую полосу пропустить категорически отказались. Когда в пропуске ей отказал сам командующий — генерал Ренненкампф, приема у которого она добилась, то она не отступила: нашла и атаковала супругу генерала. С генеральшей у них нашлись общие знакомые — Пущины, у которых Мадемуазель жила компаньонкой первое время по приезде в Россию, много лет назад. Мадемуазель развела такие турусы на колесах, и генеральше была преподнесена такая мелодрама, что в конце концов обе они рыдали от восторга чувств… В результате же Мадемуазель получила пропуск, подписанный самим Ренненкампфом, и денщика в провожатые, который довез ее в штабном поезде со всеми вещами чуть ли не на передовые позиции. Привезенные письма братьев полностью подтвердили этот необыкновенный рассказ. Ваня писал о своем глубочайшем изумлении, когда в сорока верстах от фронта, в местечке, куда ему пришлось выехать на фуражировку, перед ним предстала маленькая толстенькая фигурка, позади которой виднелся рослый денщик с двумя огромными чемоданами…

Конечно, для романтической натуры Мадемуазель всего этого было недостаточно, и на другой день рассказ, уже дополненный новыми подробностями, обежал всех в доме. Прислуга и Аксюша растроганно слушали, как под ураганным огнем немецких батарей, едва ли не на глазах у самого Вильгельма[41], вместе с Францем Иосифом, наблюдавшего эту сцену, командующий фронтом вел Мадемуазель к братьям, чтобы вручить им теплое белье и консервы. По седым усам генерала при этом, конечно же, бежали des larmes brillants — сверкающие слезы…

Удивительным человеком была Мадемуазель: то находили ее с ногами на столе, где она, зажмурившись, вопила от ужаса, оттого что где-то под полом завозилась крыса, то могло показаться, что нет ничего на свете такого, чего она испугалась бы, перед чем отступила. Откуда берутся, бывало, и настойчивость, и мужество, и хитроумная изворотливость? Сделает, примет как должное всеобщее восхищение и опять изощряется в мелких гадостях, сживая со света какую-нибудь не угодившую горничную или кухарку… Сегодня она старается загладить перед всеми свои многообразные прегрешения, смывает их с себя потоками искренних слез и горячих молитв, а завтра осуществляет какой-нибудь сложный стратегический план, цель которого — присвоение мелочи: щеточки, ситечка, блюдечка. И опять на смену всему этому — взрыв великодушия: готова снять с себя и отдать последнее, не считая, не калькулируя, но все это взлетами, взрывами, неожиданными и оттого особенно ценимыми, а в повседневности — человек трудно выносимый.