Виктор Ревунов - Холмы России

• Название: Холмы России
• Автор: Виктор Ревунов
• Издательство: Гурман
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1993

Две книги романа-трилогии советского писателя повествуют о событиях на смоленской земле в 1930–1940-х годах. Писатель показывает судьбы людей, активно созидающих новое общество, их борьбу против врагов Советской власти, героизм в годы Отечественной войны.

---

— Жена Малахова — Дарья — сейчас в том тылу.

Проживает в избе умершей сестры.

— И Малахов там?

— Не появлялся, не видели, — ответил Стройков. — Теперь послушайте, что к чему. За несколько диен до начала войны на одной из станций под Москвой сгорели дачи. Поджег дачный сторож и скрылся. Сторож — бывший хозяин трактира Гордеи Малахов. В ту же самую ночь были совершены ограбления в квартирах дачников под видом обыска. Взяты драгоценности. Накануне на хутор к леснику заглянул рыбак, как установлено, отпрыск барский-Павел Ловягин, бандит с той стороны.

Совсем недавно его видели здесь. Лицом на Митьку смахивает. Кстати, предупредите насчет бандита Родиона Петровича. Но тихо. Может, явится. Вот какой узелок получается… с Гордеем-то, — добавил Стройков. — Поди, и шапку перед вами снимал, когда на улице встречались.

— Неужели бандит? — проговорил Дементий Федорович. — Не думал.

— Тогда за Викентием Ловягиным гонялись, а сейчас почтаря выставили, — продолжал Стройков. — Такая роль, видимо, назначалась Желавину на прошлое. Викентий-то не был тут. Хотели вставить Желавина в пустое. Убить и все на мертвого свалить. Желавин сбежал.

Что предназначалось мертвому, пришлось тащить живому.

— Не ошибись, — сказал Дементий Федорович, Стройков и Дементий Федорович поднялись.

— Губит ложь, завернутая в правду, — сказал Стройкой. — В Митьке уже сидит. Он что-то скрывает. Поговорите с ним. Он же у вас в полку.

Стройкоа скрылся за кустами. Показался на чистиикс берега — мысок зеленый, мшистый. Из устья лесного ручья цедило по яверю. За каменистым донным порогом устья широко лилась Угра.

Гнало с верховьев головешки, рваные бинты, рябила свежая щепа. Измешанные водоросли — кувшинки, яверь стрелолист — шевелились кучами, пахло от воды гнилью.

Рыбины, оглушенные взрывами, всплывали по течению задыхались и от взбаламученной грязи: песок и ил забивали и истирали нежные опахала жабр. Было слышно, как шлепало в траве, стегало, — рыба, спасаясь выбрасывалась на мель, засыпала.

Стройков вывернул карман, высыпал в ладонь крошки и бросил в заросшее тихое устье ручья. Вода вдруг закипела, как в котле, и забурлила серебром, трава закачалась.

Рыба здесь спасалась в холодных бочагах и под колодами: дышала у родников. Голодная, бросилась на хлебные крошки. Оцинкованными ведрами в колодце отливали лещи. Как из таинственных глубин, всплыло невиданное и сгинуло. Из порослей волнами выполаскивало содранную чешую. Вода посветлела. В закроме берега стояла щука. Уже не лезло в утробу. Мешком обвисал живот. А в пасти живую держала — с головы заглатывала, и еще билась лопасть окуневого хвоста, тряслась в ужасе перед ненажорной дырою.

Подошел Никанор.

— Отвез ты ее? — спросил Стройков про Феню. — Счастья ей пожелал?

— Отвез, а там сама.

— Родит вот когда-нибудь от Кирьяна. Расскажешь внукам, как ты их мамку отвозил.

— Не говори.

Спустились в западинку под обрыв. В высоте олешники перевиты хмелем с кистями поспевших башек, словно бы зеленые и солнечные лепестки в завязи. Малина разодетой бабенкой манила ягодами.

— Прости, Матвеич, вызвал сюда. Лишнего разговора не хочу. Да и тебя не подвести бы. Гляди, не присмотрели бы. Ходить знаешь как. Сейчас разными документами прикроются.

— Что на душе, в глазу не видать. И запоры снимешь, и дверь откроешь, сам не ведая. Время темное.

А еще темнее будет. Деревни совсем опустеют да погорят.

— Может, уедешь? Помочь чем?

— А к кому придете, случись? Все какую печурку затопим. Мы и со смертию проживем. Бывает, встречаются со смертью. А то живут, еще и какой-нибудь былинке рады. Так-то узнают, как ее, широкую волю, беречь, как ей, вставши, кланяться.

Пристально посмотрел на лесника Стройков.

Бывает в родне кто-то со светлым и добрым умом, крепок и честен, никакая порча не берет — без спешки и страха ждет свою дорогую судьбинку, обгоняет на верстах его лихое, бедовое и хитрое, они оставят наследство, а он обретет умом нужное в грядущем детям и правнукам, чтоб не поступились, отличили блудящий звон и брязг от истинно зовущего.

Стройков все еще смотрел на лесника: «Избы поставим. Сраженных сынков и дочек не поднимешь».

— Я, Матвеич, все про ниточки порванные и разные. Старые-то рвутся — погнили, никак не подвязываются. И новые есть, с прежнего веретена. Запутался. А бросить нельзя.

— Распутывают с конца.

— Само собой. А когда порвано, сколько концов?

— Время много прошло. Как на воде, следов не видать.

— Так, может, на мертвом конец-то?

— Глубоко он, — о могильном сказал Никанор.

— А плевок Серафимы — сверху. Муженек-то жив. Выходит, не на мужнюю могилку плюнула?

— Выходит, так, — согласился Никанор.

— Значит, прежнего жильца знала, чем-то остервенил.

— Так она и на хутор плюнула, когда уходила. Руку на бугре подняла, трясла.

— В припадке. Баба, — по-мужски оправдал Стройков.

— За руку дочку взяла и пошла. Словно нищей сумой вдали и скрылась. Оно, конечно, и жаль бабу. Все в какой-то беде.

— Погоди, Матвеич. Знала, кто убитый. Вот конец-то где — на живой!

— Так что бы ей не сказать?

— Вопрос крючком, а под ним — точка, и не одна бывает. А крючком поводим. Время водой бежит, а дно остается.

— Я это, Алексей Иванович, не зря помянул, как она на бугре рукой-то трясла, проклинала. И росточка-то невысокого, а тут на колени упала, дочку обняла, будто и нет ее — одна сиротка в платочке стоит. Вроде как заплакала.

— Или обидели?

— Отца ее на барской лесопилке бревнами поломало. На снегу и домучился. Мать хворала: после фабрички ловягинской кровью харкала. Каторжная была фабричка. От льняной тресты легкие засоряло. Желтели бабы. А барин-то что говорил: дело двинем и на румяна заработаем. Дали рядна на покров, а цветики бессмертники с поля ей положили. Серафимка сиротою осталась.

Скрылась с хутора.

— И куда же скрылась?

— У нее спроси. А вот как вернулась, помню. Уж и новая жизнь рано утром рожком заиграла. Даже и чудно, не верилось. Над сельсоветом флаг, издали глядеть — добрый молодец в красной рубахе не то косит за речкой, не то с десницей куда-то идет. Тогда и был разговор, будто Серафиму на станции видели. А вскоре и явилась.

Одежда ветхая, сама как озяблая. Зашла к реке да на горячий песок повалилась. Ночь прошла. А она на песке все лежит. Воды попьет из речки и опять 'на песок: поползает, место пожарче найдет и не шелохнется. Знать, крепко замаялась… От родителей ее изба осталась. Заглохла, заросла, на крыше крапива, как на старом навозе. Желавин в этой избе жил. Вдов не касался, а к одиноким не спешил. Сама свалилась. Желавинской стала, а словно и не проснулась: то дремлет, то хворает. Платок опустит, как за паутиной и глаз не видать. Так вот и жили.

— Что ж выбрал такую? Дохловатую? — спросил Стройков.

— Выхаживал. Микстуру всякую из больницы носил.

Пузырек к груди прижмет и спешит. Сам печь тоиил, сам и готовил.

Стройков приподнялся, оглядел из-за края западины кусты. Ягоды малины, освещенные солнцем, краснели ярко. Где-то далеко артиллерия била по гробовой колодине.

На сердце сухо и горько.

«Было до нас и будет без нас, — подумал Стройков. — Пройдут лета и века, вон как те неостаиовные облака над положистым косогором. Что видишь, все твое, временное, в любом случае».

Сел на свое место у глинистой стенки обрыва. С навеса тучки покрапало. Освеженные влагой, засияли каплями пурпуровые кашки.

— Так на кого плюнула? По прикидке Викентнй Ловягин в могиле, — сказал Стройков. — Скажи, Матвеич, а Желавин не был знаком с Гордеем Малаховым?

— Как же не был знаком? Гордей-то из наших мест.

Как ехать к станции, второй двор его — прежде-то стоял. Сейчас нет, сгорело давно. Трактир мужики будто бы в складчину открыли. Доход компанейски делили. Каждый с накопления хотел потом свое дело завести. В трактирной обслуге все и работали. Сам Малахов в имение к барину приезжал. Заказы для трактира делал: на мясо, на кур, дичь всякую, на овес, грибы, ягоды. Обоз снаряжали. Даже и траву с корнями заготавливали.

— А траву зачем?

— При трактире вроде ларек имелся. Торговали травами на всякую хворь: от ломоты, от живота, от головы, для аппетита, и любовная была.

— И действовала, любовная-то?

— А говорят, и богатые приезжали. Ее в секрете хранили. И по сей день не знают… После царя дело ихнее остыло и углохло.

— А обслуга куда?

— Разбеглась. Кто куда. По стройкам, на заводы.

И семьи, избы побросали. Так слышал.

— Рыбака помнишь?

— Какого рыбака?

— Июньского. В избу к вам с удочками заходил. Не зашел бы опять. В лицо-то знаешь. Павел Ловягин… Пашенька над уточкой плакал, — напомнил Стройков. — А дядюшка переучил. Стал коршун злой. Впереди немцез спешЕП'.