Франсуаза Шандернагор - Королевская аллея

• Название: Королевская аллея
• Автор: Франсуаза Шандернагор
• Издательство: МИК
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-87902-044-4

«Королевская аллея» — это жизнеописание второй жены короля Людовика XIV, госпожи де Ментенон. Талантливая стилизация автобиографии незаурядной женщины, чья необыкновенная судьба стала увлекательным сюжетом романа, принесла Франсуазе Шандернагор мировую известность. Книга издана во многих странах и получила ряд почетных литературных премий.

---

В сентябре 1686 года Король, все еще не оправившийся от своей хвори, также посетил Сен-Сир. Он произвел смотр всем его тремстам обитателям, и детям и учителям, отстоял вместе с ними мессу, побывал на уроках; в ту минуту, как он, с трудом шагая, выходил в сад, младшие воспитанницы воодушевленно запели гимн, который госпожа де Бринон сочинила на музыку Люлли:

Великий Боже, спаси Короля!
Великий Боже, защити Короля!
Славься, великий Король!

Он выслушал их молча, но, усевшись в карету, не смог скрыть волнения, хотя обычно прекрасно владел своими чувствами; сжав мою руку, он поцеловал ее и промолвил дрожащим голосом: «Благодарю вас, мадам, вы доставили мне огромную радость!» Придя в восторг оттого, что наши чувства совпадают, и, кроме того, взволнованная его болезнью, я не сдержалась и вернула ему поцелуй, что было, пожалуй, дерзостью с моей стороны, удивившей его не меньше, чем меня самое. Он насмешливо взглянул на меня, покачал головою, улыбнулся и держал мою руку в своей вплоть до прибытия в Версаль. Сен-Сир стал нашим общим детищем и еще крепче сплотил нас подле себя.

Несколькими годами позже в Сен-Сире состоялись представления по пьесам, которые я просила написать господина Расина, дабы привить нашим воспитанницам вкус к изящной словесности; спектакли эти окончательно убедили Короля в блестящем успехе нашего предприятия. Весь Двор пожелал видеть ту самую «Эсфирь», в чьих персонажах политики узнавали меня — в главной героине, Короля — в Артаксерксе, госпожу де Монтеспан — в высокомерной Вашти, Лувуа — в Амане; поэты же попросту восхищались безупречной, невиданной доселе гармонией стихов, музыки, пения и характеров героев. Девочки исполняли свои роли великолепно; племянница моя, Маргарита де Виллет, которую я только что выдала замуж за графа де Кейлюса, блистала во всех амплуа поочередно, а особенно в роли Эсфири.

Король и королева Англии, жившие тогда в Сен-Жермене после несчастья, постигшего этого монарха, также пожелали видеть пьесу; все принцы крови, все министры сбежались в театр, устроив давку в дверях; увы, я могла усадить одновременно не более двухсот человек. Король появлялся в театре каждый день; прибыв, он становился у входа и загораживал его своей тростью, пропуская внутрь лишь тех, у кого имелось приглашение, после чего сей царственный мажордом самолично запирал двери.

«Эсфирь» стала триумфом Сен-Сира, прославив заодно и семейство д'Обинье в лице главной героини, в коей все находили сходство со мною, и актрису, исполнявшую эту роль.

Куда труднее мне было убедить Короля помочь мне в осуществлении других планов, также направленных на оздоровление нравов общества; он не запретил мне открыть еще несколько заведений для детей бедняков, но не дал на них ни гроша; пришлось мне оплачивать из своего кармана маленькие школы в Авоне, рядом с парком Фонтенбло, где училось около ста крестьянских девочек, и в Сен-Сире, куда мы приняли шестьдесят детей. Я частенько ходила туда и сама учила воспитанников счету и катехизису, для чего усаживалась прямо на каменной паперти, собирая около себя детишек; те, что постарше, стояли кружком, младшие ложились на подол моего платья.

Вернувшись домой, я спешила переменить одежду, так как всегда приносила на себе вшей, подхваченных у моих учеников, и Королю это не нравилось; вначале дети были чрезвычайно грязны, но впоследствии я сама каждую зиму дарила им новое платье, если и небогатое, то хотя бы чистое. Трудясь в этих школах и в самом Сен-Сире, я полагала себя служительницею как Бога, так и королевства; сам Король, однако, не слишком заботился об утолении нужд своих подданных.

Однажды, когда я попросила его увеличить хотя бы размеры подаваемой милостыни, он ответил: «Сударыня, я этого не сделаю. Ибо, сделав это, я буду вынужден еще раз обобрать мой народ, тогда как сам не лишусь ни необходимого, ни излишнего, не правда ли? Я считаю вредным взыскивать дополнительные налоги и разорять бедняков новыми поборами, чтобы затем им же и подавать милостыню из этих денег. Нечего сказать, велика была бы заслуга!» Разумеется, это было вполне справедливо… если не считать того, что Король мог бы ограничить себя в излишествах, — но это ему и в голову не приходило… Итак, будучи вынуждена обходиться своими средствами для помощи несчастным, коих число неуклонно возрастало, я должна была лишать себя самого насущного. Я приказала моему управляющему не закупать более для меня провизии, и питалась отныне лишь тем, что от раза к разу присылал мне со своего стола Король, — иногда это был голубь, иногда паштет; словом, из экономии я жила объедками Его Величества и даже перестала кормить у себя гостей. «Ваш дом стал поистине Божьим домом, — насмехался надо мною брат, — тут без конца молятся, но не едят и не пьют».

Я и впрямь сделалась скупою до неприличия, зато из 90 000 франков дохода, получаемых с Ментенона и от Короля, могла раздавать каждый год бедным от 60 000 до 70 000 франков. Кроме того, я повсюду основала госпитали для неимущих больных, вкладывала деньги во все благотворительные начинания госпожи де Мирамьон в Париже[75]; в Версале, в Компьени, в Фонтенбло сама навещала бедняков, не называя себя, принося им одежду, хлеб, мясо, соль, одеяла, белье, детские пеленки и оделяла деньгами тех, кто не нуждался в вещах. Нередко случалось так, что, выйдя на прогулку, я возвращалась домой без чепца, шали или плаща, которые дарила встреченным бедным женщинам. Меня печалило лишь одно, — я никак не могла убедить Короля, что голодному невозможно внушить правила добродетели. Его занимали другие, более важные дела.

Наряду с воспитанием детей и благотворительностью я постепенно привыкала давать Королю советы, которые, впрочем, ни к чему не служили. Все окружающие воображали, что, коль скоро Король работает у меня в комнате, я принимаю активное участие в управлении государством, однако, такое случалось лишь в последнее десятилетие его царствования, да и то весьма редко. А в описываемое время Король, находившийся в зените славы и могущества, и вовсе не нуждался в моем мнении. Разумеется, он не таился от меня, но почти ничего и не обсуждал со мною, так что я большей частью пребывала в неведении. Он не любил, когда дамы рассуждают о делах, и никакое усердие, никакая привязанность не могли служить извинением в его глазах; мне он также много раз повторял, чтобы я не трудилась вмешиваться в его занятия.

И я воздерживалась от этого — тем более охотно, что полагала его в своем праве: Бог посадил его на трон, меня же всего лишь поставил рядом, указав тем самым на разницу наших ролей; моя заключалась в том, чтобы развлекать Короля, утешать его и удерживать, елико возможно, на пути Добродетели, Я понимала, что усердие мое не должно уводить меня за эти пределы, которые Провидение начертало слишком ясно.

Однако иногда случалось, что Король требовал моего участия в совещании с кем-нибудь из министров; я начинала с извинений за мою неспособность давать советы, добавляя, что после сорока лет трудненько вникать в дела. Если Король все же настаивал, я высказывала свое мнение в коротких и самых общих выражениях, никогда не отвечая прямо на вопросы, нужно ли сжечь Геную на три четверти или только наполовину; следует ли поддержать силою оружия кардинала Фюрстенберга или предпочесть, в качестве правителя Польши, Баварца[76], ограничиваясь во всех случаях рассуждениями о мире, благоразумии и равновесии, каковые угодны Богу и служат процветанию наций. Королю очень нравились мои наивные максимы и основательность суждений. Однажды он шутливо сказал: «Мадам, королей называет «Ваше Величество», Пап — «Ваше Святейшество», вас же следовало бы прозвать «Ваше Степенство», и впоследствии всякий раз, спрашивая моего совета, с улыбкою обращался ко мне так: «Ну-с, что скажет Ваше Степенство?» Однако сия лестная почтительность ничуть не изменяла его планы, которые он составлял еще до того, как обращался ко мне; он всего лишь искал моего одобрения, и не более.

Итак, в первые годы нашего брака я не смогла повлиять ни на одно из тех важных дел, по поводу коих он спрашивал моего мнения.

Я ненавидела войну, как из религиозных убеждений, так и но прирожденному миролюбию, — и много раз умоляла Короля не нарушать установленный мир; однако через пять лет после нашей свадьбы он, ничто-же сумняшеся, нарушил договор о перемирии, подписанный в Регенсбурге, и ввязался в войну из-за Пфальцского наследства, восстановив против себя всю Европу[77].

— Но, Сир, соблюдение данного слова…

— Оставьте, сударыня, вы в этом ничего не смыслите, — сухо отвечал Король. — Политический договор — тот же комплимент; он приятно звучит и притом ровно ничего не стоит… К тому же, давно пора проучить этих князьков, которые вздумали изображать из себя великих монархов!

Я часто осуждала непомерную роскошь дворцов, строившихся для Короля, и с ужасом наблюдала, как Марли, поначалу задуманный небольшим, скромным замком, вырастает до размеров Версаля; я никак не могла уразуметь, зачем нужно, едва оштукатурив стены, все разрушать дотла и начинать строить заново. Я отнюдь не преувеличиваю: взять хотя бы в пример этого архитектурного варварства кабинет Бассано в Версале, сам по себе весьма простой (он служил Королю спальней, затем стал передней): один только камин совершил полный круг по комнате — не чудом, разумеется, а в силу непрерывно менявшихся планов. Сначала он располагался в восточной стене, откуда через два года переехал в южную, затем в западную и, наконец, остановился на северной. Мне кажется, будь у строителей возможность поменять местами пол и потолок, они бы не задумались сделать и это; в 1700 году переделки закончились полным разрушением кабинета, за счет которого расширили спальню Короля, чтобы затем превратить оба эти помещения в салон «Бычий глаз» с овальными окошками; спальню же разместили в кабинете Совета, который, в свой черед, перебрался в соседнюю залу, и так далее. В ту пору в Версале и его окрестностях трудились 36 000 рабочих. Я кипела от ярости, глядя, как расточаются впустую деньги, которых мне так не хватало для бедняков, тщетно ожидавших милостыни на пути моей кареты, но убеждать Короля было бесполезно, мои речи вызывали у него одно неудовольствие. Расходы на строительство все возрастали; Король, невзирая на мои просьбы, приказал разрушить старый Трианон и возвести новый, еще более монументальный и роскошный.